Украина, 11 августа, 2002, 00:02 — ИА Регнум. 1

Есть в мировом фольклоре странствующие сюжеты, с которыми связаны самые архаичные явления коллективного бессознательного. Они не раз становились своеобразными философскими и художественными символами, сохранив на протяжении столетий, а то и тысячелетий, эстетическую и этическую ценность.

Среди них и сюжет про заколодованных принца или принцессу, вынужденных обретаться в коже - в буквальном смысле - едва ли не самых отвратительных существ животного царства: змеи (на Востоке), ужа (такой сюжет про Вужа-Короленка я встречала в карпатских сказках: украинских, венгерских, румынских...) или лягушки (русская сказка о царевне-лягушке или же немецкая про принца-жабу). Есть еще и медведи, ослы, а то и свиньи - хотя в сказках более позднего происхождения на первом плане оказывается мотив "переодевания", комедийного, театрального урока, но на этот раз речь пойдет о другом.

"На поверхности" здесь, кажется, лежит простенькая (но от того не менее важная) мораль о несоответствии внешней формы внутреннему содержанию и о необходимости любви и сочувствия к убогим, обделенным, униженным и оскорбленным детям Божьим.

Но для нас гораздо больший интерес представляет другой поворот темы. Из жалости, или из сочувствия, хотя чаще в силу исторической необходимости, - скажем так, - обязанности (сдержать данное слово - обещание или клятву) девушка или благородный юноша вступают в брак с несчастными созданиями, обнаруживают (как правило, во время брачной ночи) их "настоящую" сущность и... уничтожают (как правило, сжигают) доверчиво снятую теми безобразную оболочку. Однако приводит это не к торжеству справедливости и всеобщему счастью, но к опасному кризису и всевозможным сюжетным осложнениям. Заколдованный герой (героиня) исчезают, оказываются по-ту-сторону, любящий муж (жена) отправляются на поиски и претерпевают многочисленные испытания, а вопль отчаяния: "Что же ты натворил (натворила)!" - вместо предполагаемой благодарности и развязки, становится завязкой, узловым моментом сказки.

Вполне правомерно было бы увидеть разгадку таких сюжетов в системе архаических тотемов и табу, связанных с анимистическими верованиями. Но я вижу здесь еще и другие табу; я вижу фиксацию древнейшим коллективом права на индивидуальность, на, образно говоря, "собственную кожу"; и запрет кому бы то ни было и исходя из любых, пусть самых лучших намерений, ее снимать и жечь. Это право на собственную неповторимую судьбу, - пусть даже она несправедливая, но измениться она должна лишь изнутри, лишь собственными волевыми усилиями.

Среди этих сказок есть одна, непохожая на другие, - с щемящим национальным колоритом и какой-то, как мне кажется, исключительно украинской незавершенностью. Там нет ни принцев, ни принцесс, нет брачных ночей и героических любовников, нет заслуженной награды в виде hарру еnd'а. Называется она "Кривенька качечка" ["Хромая уточка" (укр.). Русский вариант этой сказки - "Серая шейка". - Прим. перев.].

Помните: гуляла она на лужайке и сломала ножку, и счастливые народы... то есть птицы, ее покинули, сами улетели. И нашли ее под кустом среди опят старые дед да баба, и принесли домой. И начались чудесные превращения - как мало надо надо нашим людям, говаривал президент Лукашенко: привезешь им связку хвороста, вот уже и чудо. Ну вот, и печь натоплена, и борщик сварен, и варенички на столе. Этот борщик и эти варенички - именно так, в уменьшительной форме - всегда умиляли меня до слез. Вообще, эта сказка - такая безупречная, такая тонкая поэтическая проза, где каждая деталь - те же опята, стариковское ли подглядывание из-за угла, птичьи переклички в финале - столь совершенна и изысканна; просто жаль, что нет времени рассмотреть их как следует - но нам пора ковылять дальше за нашей "качечкой".

И соседи видели, как какая-то девушка воду несла: "такая хорошенькая, такая хорошенькая, будто цветочек! только хроменькая немножко". И мы уже знаем: произойдет то, что должно произойти неизбежно. Итак, "пір'ячко" сожжено. Но гром не грянул, и земля не разверзлась, и красавица никуда не исчезла, и дед с бабой не превратились в молодых богатырей и не помчались "освобождать принцессу".

Почему же она не остается с ними? Почему хоть не пожалеет их - немощных и несчастных, как наша родная украинская история? Почему не желает стать украшением их старости? Откуда эта жестокая неблагодарность?

"А теперь не хочу" - отвечает она. И спрядет сызнова на своем сказочном веретенце утраченную идентичность - спрядет из перышек, небрежно брошенных ей перелетными стаями. И полетит - не с теми стаями, но сама.

2.

Есть у Милана Кундеры известное эссе "Трагедия Центральной Европы". Эмигрировав на Запад из покоренной евразийскими большевиками Праги, писатель неожиданно (так ли уже и неожиданно?) открыл: его самая-центральная "супер-европейская", как он сам говорит, Европа "Европе" безразлична. "Цивилизованный" Запад, к которому Кундера так подчеркнуто (кого же он убеждает, последовательно отрекаясь даже от славянства?) причисляет свою Чехию и соседние земли, - этот Запад с легкой душой "сдал" страны старейших университетов на потраву варварскому коммунистическому "Востоку".

Однако Кундера все же верил - и не без надежды, в отличие от Леси Украинки. И его надежды оправдались. Пусть еще не один десяток лет "западный" Запад в глубине души будет считать литовцев и словаков, словенцев и румын недо-Европой или не-совсем-европой, - все-таки, кажется, границы "Европы" переместились-таки от восточных границ Германии и Австрии к польско-, словацко-, венгерско-румынским границам... Украины.

И здесь Милан Кундера, сам того не заметив, стал на ту же позицию, которой элита "развитых" европейских государств еще десять лет назад придерживалась относительно Польши, Чехии, Венгрии, чьи интеллектуалы готовы были умереть "за Европу" (и таки умирали "в борьбе за это"). В "Трагедии Центральной Европы" не нашлось места для трагедии белорусов и украинцев - тоже, между прочим, географически "центральных", они упомянуты лишь однажды: в перечне народов, которых проглотила Российская Империя. Наверное, Кундера тогда думал, что окончательно. А поскольку нельзя быть большим католиком, чем папа римский, - то почему он, озабоченный проблемами собственного и, надо отдать должное, соседних народов, должен был быть большим белорусом или украинцем, чем сами безмолвные и бездействующие (по разным причинам, и в частности - тюремным) украинцы или белорусы?

Каждый спасается поодиночке. Как можно осуждать соседа за то, что он спасает своих - а не наших - детей? А спасение, кажется, все мы видим в одном направлении: Европа. Или, иногда, Америка. И, разумеется, спасаемся мы от одного и того же. Выбор: Россия - Европа, который со времен Хвылевого снова вышел на передний план украинских (и, наверное, белорусских) интеллектуальных дискуссий, для людей, которые мыслят проще (или конкретнее), означает противопоставление "коммунизма" - "капитализму", тоталитаризма - демократии, отсталости (провинциальности) - цивилизации и высокой культуре.

Здесь не место и не время спорить, в самом ли деле можно полагать русскую культуру "отсталой", а ее влияние на соседние культуры - однозначно отрицательным. И разве не затрагивает нас то, что творилась она не однажды руками инородцев, в частности - украинцев? В конце концов, и в Средневековье мы отказываемся сегодня видеть лишь упадок мысли и инквизиторское мракобесие; и во времена монголо-татарского ига, как утверждают некоторые историки, не все было так плохо; и вообще, вопрос "прогрессивности" истории остается открытым. Однако, я не стану отрицать очевидной деспотии (политической, культурной, языковой) российского старшего брата по отношению к братьям младшим (тоже, кстати, вполне сказочный сюжет).

Не буду также идеализировать Европу, Америку, - "Запад", который в поисках свежих идей сам охотится на "восточных" ученых и художников - большей частью для того, чтобы попросту выжать их, словно лимоны, для своих коктейлей. Но не стремлюсь и "делать пи-пи на Нотр-Дам", как выразилась недавно Оксана Пахлёвска про нелюбезных ей украинских геростратов-постмодернистов (несправедливо, между прочим).

Тяга Украины или Беларуси к Европе понятна и естественна - как тяга к матери, как бы ни была она несправедлива к кое-кому из своих детей... А если встать, наконец, на точку зрения объективной науки, то идентичность национальная не исключает наслоения других, наднациональных ли постнациональних (в терминах англичанина Энтони Смита) идентичностей.

Можно ощущать себя украинцем, славянином и европейцем в одно и то же время. Можно добавить сюда еще и узкую "региональную" идентичность гуцула или киевлянина, и "широкое", глобальное ощущение "гражданина мира". Но такой высококачественный духовный сплав предусматривает равноправие и дееспособность всех элементов, равно и заботу о "собственной коже", чувство самоценности и самоуважения.

Много говорилось и говорится о провинциальности украинской культуры - и небезосновательно. В любом случае, у тех, кто так полагает, оснований гораздо больше, нежели у других, - тех, кто провозглашают Украину центром мировой цивилизации: дескать, и китайцы учились у трипольцев горшки обжигать, и арии происходят от наших "ориив", и вообще Адам и Ева были наполовину украинцами (вторая половина, разумеется, от Бога). "Карфаген нашей провинциальности должен быть разрушен", - писал выдающийся украинский ученый Юрий Шерех (Шевельов). И он же говорил:

"Провинция - все то, что не полагает себя столицей мира. Провинция - все то, что не утверждает себя столицей мира. Провинция - не география, а психология. Не территория, а душа. Что хорошего может называться "назарейским"? Назарет был глухой провинцией. Иисус был назареянином".

Видимое противоречие этих двух высказываний одного автора снимается простым пониманием того, что "провинциальность" (не как география, а как психология) имеет два абсолютно противоположных смысла. И в первом, наиболее распространенном, значении "Карфаген нашей провинциальности", - с учетом того, что происходит в последнее время в украинской литературе и искусстве, - в конце концов если не разрушен, то по крайней мере серьезно поколеблен; современная наша культура провинциальна не менее, нежели шведская, португальская или греческая: и мы о них не так уж много знаем, и они о нас - еще меньше. Что же касается второго значения, то в том, чтобы не полагать себя столицей мира и не утверждать себя центром мировой культуры, как по мне, присутствует чувство собственного достоинства и известная этическая привлекательность.

Когда Честертон писал "В защиту фарфоровых пастушек", конечно же, он не ставил невинный кич выше высокого искусства.Он писал в защиту провинциальности как души, в защиту простой и неотесанной народной морали с ее жизнеутверждающим оптимизмом - на фоне некрофильских тенденций современной ему культуры. "А я буду верным любимой моей", - пели его английские старики, в то время когда молодые "профессионалы" готовы были сложить головы за свободу секса. "И выпьем за Британию, и ого-го-го-го", - мужественно горланили деды. И вообще их герой-генерал "за полчаса до смерти был еще живой". А кое-кто, как мы знаем, мертвый уже от рождения.

Урок "кривенької качечки" в том, что она отказывается быть кем-то другим, не самою собой. Не гнушаясь "чужим пір'ячком", чужими культурными ценностями и влияниями (вероятно, и из них тоже соткана наша идентичность), - разве не пора отечественным культурам, вместо того, чтобы стыдиться своей хромоты, попробовать полететь не в чьей-то "стае", но самостоятельно? (Правда, если верить забавной карикатуре на обложке вышедшей недавно книжки британского политолога, украинца по происхождению, Тараса Кузьо "Ukraine under Kuchma", перед Украиной всего три пути: "европейский", "азиатский" и "путь назад").

В конце концов, таким самостоятельным маршрутом успешно "летят" Америка и Россия; на особой немецкой и французской "душе" настаивают тамошние интеллектуалы; а центробежные тенденции в Европе сосуществуют с центростремительными. Поэтому я не соглашусь с Григорием Грабовичем (статья "Виртуальная Украина") в том, что касается "европейского поезда", который, якобы, набирает скорость, и в который на ходу "запрыгивают" большие и малые народы. Поезд тронулся, и в самом деле; но каждый в нем занимает собственное, отдельное место.

Думаю, что и "Европе", в которую мы хотим интегрироваться или ре-интегрироваться (потому как в самом деле всегда к ней принадлежали, а "евразийская идея", как сказал бы наш Президент Кучма, в Украине "не сработала"), - так вот, Европе, думаю, интересней в нас именно наша "украинскость". Собственно, мир ее уже заметил, а то, что время от времени путает нас с "москалями", исторически неизбежно. Что касается русского дракона, то наш Юрий Змиеборець обречен его побеждать - и никак не победить. Возможно, Юрий и змий способны существовать лишь вдвоем?.. Но эта уже другая сказка. Не менее интересная и поучительная.

3.

То, что происходит с нашими языками, образно говоря, с "душой души" наших народов, - не может нас не беспокоить: и сугубо по-человечески, и профессионально. Белорусы, возможно, увидят в украинской языковой ситуации какую-то надежду на выживание; украинцы же вместе с тем увидят на севере от себя предостережение, одну лишь угрожающую альтернативу своему медленному возрождению. "Ирландизация" наших языков, о которой - по крайней мере в Украине - говорится все чаще, наверное, уже охватила Беларусь. И, к сожалению, как справедливо указал упомянутый г. Грабович, национальная идентичность не имеет в наших срусифицированных пределах той интеллектуальной, религиозной, а главное, государственной поддержки, которые имеет она в англизированной Ирландии. Впрочем, ирландский (или шотландский, или любой другой) опыт имеют для нас большое значение. Они свидетельствуют о том, что национальная идентичность не измеряется только языком; более глубокие структуры общего происхождения, общих мифов, этических норм и эстетических основ, общей психологии и впредь будут действовать - даже тогда, когда, Юрии-Змиеборцы уже, кажется, исчезают "в пасти дракона" (по названию романа Валерия Шевчука).

Если стадионы во время матчей киевского "Динамо" расцветают желто-синими флагами, если реклама пива "Оболонь" призывает: "покупай свое, украинское", если в каждой семье помнят песню "на милом и полузабытом, на украинском языке" (Леонид Киселев), - то мне почему-то верится: ни пиво, ни песню, ни флаг эти люди не поменяют. И как-то не хочется наставлять на них палец в грозном жесте: "А ты записался в УНА-УНСО?", "А твои дети говорят на моем языке?". (Последнее - дословная цитата с майки, украшенной портретом нахмуренного Шевченко, которую любит носить мой муж. К слову, наши дети на этом языке таки говорят, хотя это и создает им немало проблем даже в Киеве - а что говорить про донецких или харьковских украиноязычных детей!).

И проще всего объявить оборотнями и янычарами половину украинского народа (а в Беларуси, возможно, все 90 процентов) - сложнее протянуть руку этим людям. Не требуется особого ума и для того, чтобы назвать всю русскоязычную отечественную печать и русскоязычную интеллигенцию "рукой Москвы" и "пятой колонной" - справедливее и предусмотрительнее использовать их потенциал и их аудиторию для утверждения украинского - пусть не этнического, а гражданского, - но тем не менее, украинского национализма. А там, глядишь, и "весна прийде".

4.

Есть в Украине легендарная группа "ВВ". За десять лет существования ее музыканты стали почти национальными героями (что-то вроде белорусских "Песняров" конца 1960-х). Русскоязычные в быту, ребята поют только по-украински - даже за то время, что были во Франции, где, между прочим, записали вместе с французами оригинальные обработки украинских народных песен. Один из шлягеров этой группы называется "Весна".

...Как неспециалист, я не буду сосредоточиваться на музыкальных аспектах этого произведения (хотя использование архаического ритма и мелоса "гаївок" мне, как дилетанту, показалось невероятно изысканным, сложным и остроумным). Замечательный и видеоклип "Весны", где во тьме какого-то постмодерного овина скоморохи в лыжных шапочках и красных лоснящихся скафандрах крутят жорно (солнечный круг или, может, жизнь?), разбрызгивая зерно (весенние лучи, а может - человеческие судьбы?).

Герой песни не может быть не-украинцем: так простодушно-сентиментально мечтает он піти до річеньки, принести водиченьки (именно так, в уменьшительной форме!), пробігтися ячменями и хильнути по чарочці з коханою жіночкой (той, с которой обещает он "поведуся лагідно, поділюся жалостями"). Но на весь этот супернаив и "народный примитив" (которые, как известно, бывают формами "настоящего" профессионального искусства), постепенно, с каждым новым припевом ("Весна, весна, весна весна прийде! Весна, весна, весна весна да моя!") накладывается что-то печальное и тревожное. Сперва это лишь намек: "Затанцюю радісний, зрадію до смерті". "Побіжим, покотимся, заведемо беседу", - обращается радостный танцовщик не к кому иному как к Горю-Злосчастью...

Затем следует намерение исчезнуть - о нет, не в Европе и не в Америке, - но в космосе, Вселенной, передав "по радио" (!) "прощай, рідна батьківщино!", и наконец, нечто и вовсе отчаянно-героическое: "Чи ж мене не вистачить (!) загинути по весні?!" И сразу после этих слов к архаичному бульканью-бормотанию пробужденных "реченек" и ручьев добавляется просто-таки зловещий соловьиный клекот - и это, если не считать припева, последние слова песни.

Так весна борется с зимой, так Юрий побеждает змия.

5.

Однако обратимся в последний раз к нашей "кривенькой качечке".

...За три фольклорных дня - после поздней осени с ее опятами и зимы, когда варился борщик с вареничками, - прошло около полугода. Очевидно, это уже весна в разгаре: горит старое "пір'ячко", и красавица выходить прясть на зеленое "метеное крыльцо". Возвращаются перелетные стаи, пролетают мимо - к родным своим краям. Они зовут нашу "качечку" с собой, но та отказывается - раз, другой и третий... И летит.

"Чи ж мене не вистачить (!) загинути по весні?!" - спрашивают музыканты из "ВВ". И могучий соловьиный хор подхватывает:"Весна, весна, весна весна прийде! Весна, весна, весна весна да моя!".