Буря приближается. Безнадежный бунт против Времени

Фильм, снятый французским драматургом Флорианом Зеллером по собственной пьесе, с одной стороны, полностью реалистичен, с другой — глубоко символичен. В нем несколько смысловых пластов, он ставит вопросы, которые не могут оставить равнодушным никого, потому что рано или поздно встают перед каждым человеком.

То, что лежит на поверхности — взаимоотношения отца, вступившего в закатную пору своей жизни, и дочери, которая еще полна сил для того, чтобы начать новую жизнь. Должны ли дети посвящать себя целиком стареющим родителям или они имеют право однажды пойти своим путем? Является ли такой поступок грехом? Зеллер не дает однозначного ответа, как и якутский режиссер Дмитрий Давыдов в своем фильме «Нет Бога, кроме меня». Герой Давыдова Руслан поступает и чувствует прямо противоположно героине Зеллера Энн. Он до последнего пытается достучаться до уходящей в беспамятство матери, пренебрегая ради этого безнадежного дела собственной жизнью и счастьем. Для него отдать мать в клинику — жест крайнего отчаяния, смерть матери он воспринимает как наказание, оставаясь несправедливым к себе и законам природы.

Энн — современная европейская женщина и подходит к болезни отца по-деловому. Она любит его, но не собирается поступаться своим шансом на личное счастье ради стремительно теряющего контакт с реальностью близкого человека. Она подыскивает неуживчивому Энтони сиделок, потом селит его в своей квартире, но это лишь временная мера. Энн не пытается добиться невозможного, она водит отца по врачам, но не ждет от них чуда. Все заканчивается домом престарелых, редкими визитами и уже бесполезными открытками к праздникам. Правильный это поступок или предательство, как представляется Энтони? Каждый должен решить для себя сам.

Еще один смысловой пласт — часть общеевропейской, актуальной и для России тенденции: переосмысление отцовской фигуры, аккуратное и почтительное, но свержение ее с пьедестала. Все чаще в современных фильмах к отцам (если шире, то к мужчинам старшего поколения) относятся как к объектам безусловной любви, но не как к источникам авторитета, мудрости, представления о традициях. Роли меняются: дети становятся взрослыми, а родители — детьми, нуждающимися в опеке. Отцы чудаковаты, слабы или вовсе безумны и полностью принадлежат прошлому. Между поколениями зияет пропасть, через которую все еще перекинут хлипкий веревочный мостик благодарности, привязанности, сыновнего или дочернего долга, но этого слишком мало для сохранения преемственности.

Еще более глубокий уровень — отношения человека с безжалостным Временем, старением и смертью, путь от бесполезного бунта против неизбежности к смирению. Энн недаром называет отца «своенравным». Энтони — явно из тех людей, кто привык держать все под контролем, прежде всего время. Этот контроль символизируют часы — самая дорогая для него вещь. Страх утраты контроля выражается в страхе потерять часы. Энтони кажется, что их кто-то постоянно крадет — на самом деле его время (то есть память, которая одна лишь вписывает человека во временной поток) крадут старость и болезнь. Временами герой Хопкинса напоминает кролика с часами из «Алисы в стране чудес». Его дни, месяцы, годы все быстрее валятся в темную нору, на другой стороне которой — неизведанная страна за пределами жизни. Энтони ощущает это, но не желает признать. «Не относитесь ко мне как к ребенку!» — требует он от очередной затерроризированной им сиделки. В финале он на самом деле превращается в плачущего ребенка, который умоляет маму прийти и забрать его из непонятного места, где он оказался. Это не мудрое смирение, а капитуляция побежденного бунтаря. По сути дела, это крах светского европейского человека, который всегда начинает жаждать бессмертия, когда религиозные вера и надежда исчезают. Но в финальных кадрах мы долго смотрим на парк богадельни, который слишком ярок и пышен для столь скромного места и напоминает райский сад. А материнские объятия медсестры — это объятия матери-Природы, с которой герой перестает бороться.

Если в фильме Давыдова мы наблюдаем распад личности со стороны, то Зеллер заставляет нас оказаться «в шкуре» постепенно разрушающегося человека, увидеть его глазами вырвавшийся из-под контроля и становящийся все более непонятным и пугающим привычный мир. Долгие проходки камеры по анфиладе уютных и упорядоченных комнат вместо того, чтобы успокаивать, навевают тихий ужас. В фильме Литвиновой «Северный ветер» угасание рода и впадение его в безумие символизируют древесные корни, оплетающие стены комнат. Здесь ничего подобного нет, комнаты не меняются, просто в этом порядке поглощаемому хаосом безвременья-беспамятства человеку уже не найти себе места. Ему тут уже ничего не принадлежит, он повсюду — всего лишь гость. Неприятный человек, плод его воображения и олицетворение растущей паники, то и дело грубо интересуется у Энтони, как долго он еще собирается тут (в мире живых и разумных) околачиваться? Все более фрагментарная реальность перемешивается с видениями, снами и дежавю.

Зеллер беспощаден, но это, пожалуй, беспощадность не палача или садиста, а медика. Объектом препарирования становится уничтожение человеческой гордыни и ложного чувства самодостаточности и полного контроля над судьбой. Есть силы, более могущественные, которым бесполезно бросать вызов. Можно считать такой взгляд пессимистическим, если отвергать возможность смирения и утешения. Причем смирение уже у последней черты оказывается куда более болезненным, чем если бы оно сопровождало человека всю жизнь.

Невольно задумываешься, не является ли таким стареющим и теряющим разум «отцом» вся современная западная цивилизация, которая, утратив веру, пытается бороться с неизбежным при помощи часов на руке и таблеток — различных технологий, трансгуманистических идей и усиления тотального контроля. Но буря приближается, и она вполне может «сорвать все листья», оставив слишком гордого человека лишенным памяти — исторической и метафизической — среди полного хаоса.