Рациональное общество или общественный хаос – что ожидает Россию и мир?

Макс Вебер. Хозяйство и общество: очерки понимающей социологии. В 4-х томах. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2017−2019

Человечество прошло колоссальный путь в изучении и подчинении своим целям природы. Уже в XIX веке многие мыслители отмечали, что окружающая среда (по крайней мере на Земле) претерпела качественное изменение: она стала очеловеченной, в известной мере разумной. По иронии, гораздо более трудным делом для людей оказалось «приручить» собственную природу — природу человека и общества.

Открытие общих законов и системное рассмотрение общества, экономики, политики, психологии продвинуло решение этой задачи далеко вперёд (сколько бы ни продолжались споры вокруг тех или иных концепций). Но надежды детерминистов оказались тщетны: абстрактные законы реализуются конкретными живыми людьми, с их частными целями и обстоятельствами, и учёт этого «человеческого фактора» не менее важен на практике, чем общие теории.

Неслучайно ХХ век породил столько работ в области социологии, психологии, культуры. Особое значение это имело для людей, пытавшихся изменить общество, повлиять на протекание «законов» или использовать их в своих целях. Уже классики марксизма поставили задачу: исследовать не только то, как производительные силы порождают определённые производственные отношение и другие «идеальные» надстройки, но и как далее эти отношения и надстройки развивают породившие их силы в каждой стране, где нужно вести революционную борьбу.

Показать механизм действия социально-экономических законов посредством осмысленной деятельности индивидов — эта задача встала перед «понимающей социологией» Макса Вебера, наиболее полно изложенной в четырёхтомнике «Хозяйство и общество». Работа над ним велась с перерывами с 1909 по 1920 г., однако собирать разрозненные куски текста в единый труд пришлось уже издателям после смерти автора.

«Хозяйство и общество» уже благодаря постановке задачи до сих пор остаётся объектом внимания и у сторонников капитализма, и у его противников — социалистов. Последние не раз пытались совместить Вебера с Марксом, создать таким образом действительно всеохватывающую теорию капиталистического мироустройства. Однако начинание это особых плодов не принесло — и на то есть веские основания.

Главное из них — на удивление поверхностное, местами — прямо неправильное понимание автором этих самых «общих законов», особенно чётко проявляющееся в описании империализма.

Вебер строит своё учение вокруг неких идеальных социальных типов, категорий, не существующих в реальности, но отражающих общие тенденции в обществе.

Типология Вебера в первом томе балансирует между педантичными классификациями Аристотеля и китайской классификацией по Борхесу, в которой животные делятся на: «а) принадлежащих Императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) сосунков» — и т. д. Она является перечислением всех возможных и когда-либо существовавших вариантов, например, хозяйственных союзов или способов организации элит. Формы здесь вырваны и из исторического контекста, и из любых других взаимосвязей. При этом автор заявляет, что каждое реальное явление можно разложить на некую сумму этих абстрактных «типов» — хотя остаётся непонятным, как из этого математического сложения можно получить реальное органичное целое.

К примеру, из идей рыночного капитализма Вебер конструирует некий рациональный тип хозяйства и управления: свободная конкуренция, обезличенное, непредвзятое и компетентное бюрократическое государство, подчиняющееся власти рационального закона и технической необходимости, при весьма ограниченной демократии. На компетенции и отсутствии выборности бюрократических управленцев делается особый акцент — вероятно, автор разделял свойственные для эпохи надежды на победу технократии, интеллигентов-специалистов, выражающих объективную научную (рациональную — что важно для Вебера) истину и стоящих над классовыми интересами.

Эффективность рыночной системы постоянно превозносится и никогда не ставится под сомнение. Более того, автор явно верит в постепенную победу этого типа над остальными. Так, говоря о социализме как попытке ограничить господство меньшинства над большинством, Вебер постоянно подчёркивает, что рыночно-бюрократический принцип из-за своей объективной эффективности и большей справедливости (!) всё равно возьмёт верх как безальтернативный. Характерно, что автор — убеждённый европоцентрист. Очарованность Вебера рыночной идеей так велика, что в русском предисловии центральной темой книги называют именно описание капиталистической «рационализации» общества. В свете более ранней «Протестантской этики», описывающей капитализм как бессмысленное царство отчуждения, эту установку на сухую «рациональность» сложно понять. Может, автор к 1910-м годам уже принял её как рок?

При этом все «негативные» стороны реального капитализма автор выделяет в отдельные «политический» или «традиционный» типы, противопоставляя его хорошему «хозяйственному». В результате Вебер даёт невнятное описание империалистического господства капиталистических монополий как победы «хозяйства», рациональности, закона, как шаг в сторону разрушения пережитков «традиционного» типа власти, экономики и общества. Экспансию же имперских стран автор списывает больше на стремление к «престижу», «иррациональный элемент», а также на как бы независимые (то есть необязательные) «политические» мотивы и «динамику власти». Политический и экономический моменты у Вебера разделяются, хотя в конкретных вопросах он признаёт наличие их связи — но не раскрывает её.

По иронии, в вышедшем чуть раньше «Финансовом капитале» экономиста Рудольфа Гильфердинга, ориентировавшегося на марксистскую методологию, именно социальные тенденции империалистической стадии капитализма описаны несравненно точнее и глубже. Можно сказать, что марксисты лучше поняли мотив действий правящего класса при капитализме: не рациональное ведение хозяйства, как у Вебера, а получение максимума прибыли любым способом. Соответственно, как бы «традиционные» формы (расизм, национализм, коррупция, войны и пр.), в которые вылился империализм, вытекали в марксисткой теории не из пережитков прошлого, не из «примеси» других, чуждых капиталистическому духу типов, а как раз из развития самого рыночного капитализма. Они были не случайны и не иррациональны, а логичны и необходимы.

Конечно, описывая историю разных общественных институтов в последующих томах, Вебер не может не коснуться вопроса взаимосвязи разных типов и категорий. Несмотря на то, что автор с порога отвергает «материалистический» подход, отождествляя его с экономическим детерминизмом, на деле именно экономический фактор оказывается для Вебера ключевым. С одной стороны, тут и там повторяется, что «влияние экономических условий имеет решающее значение»; с другой — про иные факторы не говорится почти ничего содержательного, кроме того, что они есть и как-то влияют. В лучшем случае заявляется, что, например, рациональный капитализм рождается из особенностей протестантской религии — но откуда берутся сами эти религиозные особенности не поясняется. Из описания же происхождения религии как таковой мы узнаём, что «культовая общность» легко создаётся на основании экономических или политических (также зависящих от экономики) интересов.

Конкретные описания у Вебера вообще плохо соотносятся с его типологией. Оказывается, что одна и та же форма (например, монополия) может иметь разный смысл и значение в различные исторические эпохи. Типы не сосуществуют, не суммируются, а переходят один в другой в ходе экономического развития. Общности, возникшие вокруг материальной цели, постепенно обрастают этикой, идеологией и обрядами, а затем эти нормы и обряды теряют своё содержание, становятся выхолощенными. И т. д.

Иначе говоря, весьма абстрактное перечисление всех возможных социальных форм, иллюзорных и объективных, старых и новых, необходимых и случайных, жизнеспособных и преходящих, мало что объясняет в функционировании реального общества. Требуется скорее теория целостной, тотальной общественной системы, переопределяющей и соединяющей (как сказал бы Гегель — «химически») все эти типы воедино, размещающая их во времени и пространстве — а именно её у Вебера нет. Вернее, она остаётся за кадром, протаскивается через чёрный ход каждый раз, когда автор переходит к конкретно-историческим описаниям. На ней же неявным образом основана и типология, соединяющая в результате реальные факты с представлениями, оценками и благопожеланиями. Возможно, тут сказывается незаконченность труда, которую невозможно было компенсировать издательской компиляцией.

Тем не менее многие наблюдения Вебера, если отнестись к ним критически, представляют немалый интерес. Следует отметить его описание трансформации харизматических общин («рутинизации харизмы»), связи политики и государства с насильственным принуждением, противоречий между лидером и «штабом управления» (в особенности в связи с революцией, которая для своего успеха должна заменить именно штаб), магической основы религиозного обряда, развенчание национализма и расизма. Вебер здесь занимает позицию скорее цинично-прагматичного наблюдателя, не претендующего на исправление системы, чем критично и по-боевому настроенного революционера.

Сегодня, когда наивность представлений «свободного рынка» очевидна, а империализм пересоздаёт в новом качестве многие архаичные формы, работа Вебера нуждается в радикальном пересмотре. Но, что справедливо и для попытки поставить «Хозяйство и общество» на марксистские рельсы, это потребовало бы просто полностью переделать всю книгу, от начала и до конца. В наше время работы Вебера, посвящённые частным вопросам, вроде «Протестантской этики» или «Политики как призвания и профессии», представляют большую ценность, чем его метод и классификация, следовавшие устаревшим уже к началу ХХ века идеям.