Крах СССР — неизжитая травма отечественных левых интеллектуалов
Крах СССР для отечественных левых интеллектуалов, да и вообще для всех, кто не согласен с губительной для России логикой капитализма, стал родовой травмой, сковывающей и практическую, и теоретическую деятельность. Проигрыш должен анализироваться, из него нужно делать выводы — и в этом смысле он страшен, но не фатален. Другое дело — «травма», вызывающая иррациональный страх и отчаяние, тормозящая и анализ, и дальнейшую жизнь.
Одни пытаются отмахнуться от травмирующего опыта: мол, развал СССР обусловлен случайностью, чьим-то предательством или кознями США. Формула здесь: мы всё делали правильно, но враг оказался сильней. Логичный вывод: «всё схвачено», выигрыш невозможен. А значит, в лучшем случае социалистов ожидает героическая смерть.
Другие доказывают, что ничего социалистического в СССР не было, да и быть не могло; поражение Советского Союза было предопределено и неизбежно с самого начала. Чтобы сделать успешную революцию, по их мнению, следует сначала расстелить повсюду соломку, всё семь раз отмерить — а резать уже в далёком-далёком будущем, когда кто-нибудь умрёт: эмир, ишак или социалист.
С первым подходом хочется солидаризироваться: он предлагает действовать «по-старинке», но всё-таки действовать. Практика же сильно отрезвляет умы. Тем более — если теория марксизма, рассчитанная на передовые западные страны, не сработала в полуфеодальной Российской империи, быть может, сегодняшняя Россия окажется к ней парадоксальным образом ближе. К сожалению, всё это только в теории: нет ни активного действия левых-«реваншистов», ни активной политической жизни народа.
Второй же подход приводит его идеологов к пораженчеству, но в нём содержится стремление к честному осмыслению краха СССР. В этом смысле рассматривать его интереснее и полезнее. Надо лишь поставить под сомнение его честность, «искаженную» травмой, и поспешность его выводов.
Именно второй подход тезисно излагается в книге доктора экономических наук Михаила Воейкова «За критический марксизм. Полемика с учёными». В ней выступления автора за разные года сгруппированы в пять глав: о классиках марксизма, о революциях 1917 года, о либерализме, о рабочем классе и о современных реформах.
Основой взгляда Воейкова является открыто провозглашаемый экономический детерминизм (который он иногда отождествляет с диалектическим материализмом, хотя именно «диалектики» тут и нет). Для автора это означает несколько большее, чем просто тезис о том, что социализм может быть построен только в экономически развитой стране,
Поскольку эта логика означала бы, что марксизм так и остался бесплотным духом, утопической теорией, не имеющей основы для воплощения — Воейков замечает, что социализм всё-таки начал реализовываться, и не абы где, а в передовых странах Запада. Так, автор почему-то утверждает, что в «14 из 15» стран Европы у власти (на начало 2000-х годов) стоят именно социалисты.
Выводы из этого рассуждения — характерные. Во-первых, «народ-богоносец» надул: фабричные рабочие, которые должны строить социализм, либо его предали (почему-то в лице СССР, хотя, как мы теперь знаем, Союз не был социалистическим), либо исчезли (!), либо переехали в другие страны (что, похоже, для Воейкова — то же самое, что исчезли). Конечно, поправляется автор, пролетарии не исчезли совсем: их труд изменился, старые формы организации больше для них не работают, — а значит… Для социалистов они больше не интересны! Воейков справедливо критикует смешение учителей и водопроводчиков в один класс «наёмных работников», указывая на различие в условиях их труда и в их интересах, — но от позитивного анализа, поиска нового передового класса (или части класса) отказывается. В некоторых местах — принципиально.
Более того, вопреки всякому «материализму», Воейков назначает передовым революционным классом самого себя. Якобы интеллигенция сегодня должна самостоятельно заняться изменением общества. Конкретно имеется в виду попытка повлиять на «национальный капитал» (наличие которого в условиях империализма, то есть власти международного капитала, похоже, не доказывается). В некоторых выступлениях Воейков соглашается, что интересы капиталистов и интересы остального народа в России находятся в резком противоречии: даже разрушение экономики играет на руку сегодняшнему «бандитскому» капитализму. Но это не мешает автору считать, что интеллигенция сможет «сдержать» и даже скорректировать «дикий капитализм» — не обладая никакой базой опоры, а только моральным и интеллектуальным авторитетом (сомнительным в глазах капитала, который уже выбрал себе либеральных идеологов)!
Если, как говорит Воейков, Ленина и большевиков тянули за собой массы крестьян, солдат и (меньше) рабочих — то самого автора тянут за собой массы капиталистов.
Особенно озадачивает оценка Воейковым 90-х как «первых шагов» капитализма в России. Если в СССР не строился социализм, а развивалось капиталистическое хозяйство под внешней личиной «социализма в отдельно взятой стране», даже «национал-большевизма» — почему мы должна начинать всё сначала? Как тогда объяснить фиксируемое автором уменьшение фабричных рабочих — если капитализм только начал развиваться? И т. п.
Не является ли более логичным противоположный вывод: в эпоху СССР капитализм в России развился настолько, что сумел сбросить все внешние ограничители (идеологию, госконтроль и пр.), встроиться в мировую систему и т. д. А значит, в перестройку мы как раз наиболее близко подошли к состоянию, «удовлетворительному» для социалистической революции — с развитым производством, обострившейся эксплуатацией, конфликтом между «элитами» и «народом» (в котором даже мелкая буржуазия была в основном уже подавлена)? Почему в столь сильно изменившихся условиях «экономический детерминизм» снова сработал в пользу именно буржуазного (уже третьего, если верить Воейкову!) переворота?
Попробуем указать на основные недочёты логики автора. Во-первых, даже с точки зрения «экономического детерминизма» он недооценивает международную структуру капитализма, существовавшую уже в начале XX века, и ставшую ещё более существенной сегодня. Империализм предполагает, что не все страны мировой капиталистической сети развиваются в равной степени и в равных условиях: происходит специфическое «разделение труда», когда благо одних покупается ценой недоразвитости других. Например, сегодня Россия встроена в международную систему как сырьевой придаток — и надеяться на развитие промышленности (или даже науки) в этих рамках очень странно. Пойти наперекор этому «детерминизму» можно, только провозгласив построение капитализма в отдельно взятой стране, что гораздо более абсурдно, чем идеологема сталинского СССР.
Отсюда рождается ленинская революции в отстающих странах: как в рамках нации восстаёт самая задавленная, доведённая до отчаяния и тупика категория граждан, так в мировом масштабе первой поднимается страна, которой досталось самое тупиковое место в разделении труда.
Далее мы должны ввести в оборот «диалектическую» компоненту «материализма». По Воейкову, переход между формациями осуществляется механически и, похоже, одномоментно. Так, автор утверждает, что если построенный социализм подразумевает сознательный контроль над ведением хозяйства и распределением, то сначала мы должны реализовать этот сознательный контроль (в рамках капитализма!), а только потом — переходить к социализму.
Стоит напомнить, что по Марксу «чистых категорий» в реальности не существует: нет просто «яйца» и просто «курицы», нет моментального перехода одной категории в другую. Есть же наличное бытие, в котором скрыты его противоположности (снятое становление, а значит — и противоположность бытию): проще говоря, господствующая формация (будь это капитализм или уже социализм) содержит в себе «зачатки» и даже некоторые части своих «конкурентов». Это как бы обеспечивает изначальную «расстановку сил» перед боем. Обладающий же волей и сознанием человек может «опираться» на то или иное начало. Иными словами, мы имеем дело с игровым полем, ограничивающим возможные решения, но не с механическим детерминизмом: «Победит Х, и никто больше».
Очевидно, что СССР не был буржуазной страной: уже ликвидация крупной частной собственности заставляет нас рассматривать его как более сложное явление. Февральская революция сделала явным включение России в мировую капиталистическую систему (произошедшее по факту раньше, если верить «Империализму» и «Развитию капитализма в России» Ленина). Однако в рамках этой системы Россия могла не так уж много: лидерам Февраля связывала руки не какая-то их бесталанность, а интересы капиталистического мира, проникшего на российскую территорию и экономически, и политически (затем — и военно). Интересы, связанные с устремлениями и личной выгодой этих лидеров. Сама же капиталистическая система, как целое, находилась в начале ХХ века в серьёзном кризисе (который пытались разрешить в том числе и войной), а Россия должна была принять на себя все его минусы.
Воейков при описании СССР ссылается на левую оппозицию в партии большевиков, конкретно — на «Преданную революцию» Троцкого, но не улавливает в их идеях важных тонкостей. Можно сказать, что в России сложилась ситуация, благоприятствующая социалистической революции (как «активации» предпосылок для движения к социализму), но не хватало базы для собственно построения и уверенного существования коммунизма.
Читайте также: Почему коммунистическая партия разрушила СССР — и грозит ли это Китаю?
Не все социалистические меры были сразу поддержаны народом: например, для коллективизации потребовалось пройти период раздачи земли крестьянам и последующего изъятия этих земель растущим классом кулаков. Уровень грамотности, производительность труда и т. д. не очень располагали к сокращению рабочего времени, политическому образованию, развитию самоуправления. Внешние угрозы побуждали к простым и быстрым решениям — не «новым», ещё никем не опробованным, а старым, «проверенным». Борьба за ограниченные возможности потребления, подстёгиваемая объективной угрозой голода, плохо уживалась с действительно общественной собственностью.
Однако элементы (как минимум) социализма, как и сейчас в Китае, оказались объективно необходимы России для развития. Эта необходимость позволила большевикам прийти к власти и даже построить социализм (если понимать его как первый этап коммунизма, не преодолевший до конца внутренние противоположные тенденции). Однако дальнейшее социалистическое развитие натолкнулось на совсем не соответствующую ему материальную базу, питавшую в обществе противоположные, частно-собственнические тенденции. Ленин и Троцкий первоначально надеялись, что на революционной волне они успеют «подтянуть» базу за счёт помощи других стран, в которых также придут к власти коммунисты. Затем надежда переместилась на просто экстренное, мобилизационное развитие собственных производительных сил: в частности, создание рабочего класса, который подтолкнёт революцию дальше.
Нужно быть сильно предвзятым, чтобы сказать, будто этот «эксперимент» закончился полным провалом. СССР стал могущественной страной, пробудил социалистические движения в других странах. Его «пробуксовка» и перерождение были высоко вероятны, и этот сценарий в итоге состоялся — но социалистический порыв тоже оставил свой очевидный след.
Вопрос сегодня — не в том, чтобы дождаться, когда социализм построится сам собой. Актуальная проблема — в создании правильного «игрового поля», позволяющего понять, какие тенденции есть в современной России и на что можно опереться социалистам. Воейков в одном из выступлений вскользь говорит о том, что надо бы проанализировать все категории современных наёмных работников, их интересы и условия труда. К сожалению, этому вопросу уделяется фатально мало внимания. Мы также слишком легко говорим о месте России в международном разделении труда и о последствиях этого места для разных слоёв народа: нужно повторить хотя бы ленинский анализ «Империализма». Вероятно, анализ развивающихся стран (в первую очередь — Китая и Вьетнама) также нужно включить в этот список.
Читайте также: Китайские интеллектуалы против Запада: как победить капитализм?
Пораженческая позиция социалистов держится на упрощенчестве, на излишней вере в предопределенность — при невнимательном анализе идущих в обществе процессов. При правильной направленности — на осмысление — пораженцы слишком быстро это осмысление обрывают, переходя к поспешным выводам. Процесс этот иррациональный — а значит, его можно преодолеть.