В чём существо Российской империи? Говорят историки
18−19 ноября в пресс-центре ИА REGNUM состоялась научная конференция «300 лет Российской империи: управление многообразием».
В фокусе выступлений и обсуждений, прошедших в рамках конференции, оказались различные страницы истории Российской империи, объединенные сквозными темами: что есть империя по сущности своей, когда русское государство стало принимать эту сущность и является ли нынешняя Россия империей — а последний вопрос неразрывно связан с вопросом преемственности разных периодов русской истории.
Со вступительным словом выступил кандидат исторических наук, главный редактор ИА REGNUMМодест Колеров. Обратившись к истории гибели Российской империи в 1917-м и Советского Союза в 1991 году, он отметил распространившиеся после этих событий настроения, что выстраивающаяся на обломках старой новая государственность не имеет ничего или почти ничего общего со старой. Причем эти мысли находили сторонников по разные стороны баррикад.
Так, в первые годы после установления в России советской власти сами ее представители подчеркивали принципиальную новизну выстраиваемого ими государства, тогда как их противники, потерпевшие поражение в Гражданской войне белые, постулировали, что новая власть никак не связана и вообще антагонистична исторической России. Но как раз на заявления об антагонистичности советского строя и исторической России большевики ответили созданием сменовеховства.
Также и после 1991 года не единожды озвучивалась мысль, что Российская Федерация не преемственна Советскому Союзу — в частности, осталось в истории высказывание третьего президента России Дмитрия Медведева: «Россия — молодая страна. Напомню, что в наступающем году ей исполнится только 20 лет».
Завершая вступительное слово, Колеров подчеркнул, что подготовленные для конференции научные работы, рассматривающие страницы прошлого, тем не менее имеют прямое отношение к той стране, в которой мы живем сейчас — как минимум в территориальном отношении, поскольку сейчас территории России в значительной части совпадают с ее территориями 300 лет назад, в год провозглашения империи.
Затем с первым докладом выступил доктор исторических наук, доцент исторического факультета МГУ Федор Гайда. Он рассмотрел историю понимания термина «империя» в России XVIII века, коснувшись также истории применения этого термина в отношении России в более ранний исторический период. Историк рассказал, что еще со времен Ивана III иностранцы порой называли Русское государство империей — конечно, не в официальном смысле слова, а в значении обширной и могущественной страны, самим фактом своего существования оказывающей большое влияние на мировую политику. К тому же и в титулатуре русских государей с XVI века появляется слово «царь», тесно связанное с понятием императора и в общем-то ему тождественное. Да и попытка Лжедмитрия I позиционировать себя как императора отнюдь не случайна.
Относительно начала употребления самого термина «империя» Гайда отметил, что он при Петре I использовался в двух значениях: с одной стороны, этим термином называли то, что ранее было принято называть державой, то есть государственную власть, а с другой стороны — то, что называлось государством или царством, то есть территорию, на которую эта власть распространялась. В правление Анны Иоанновны наметилась тенденция к использованию двух понятий: «империя», под которым понималась государственная власть, и «империй», то есть территория действия этой власти. Но уже при Елизавете оба этих явления снова стали именоваться термином «империя».
В свою очередь при Екатерине II в широкое употребление вошло понятие «Отечество», что было связано с увлечением императрицы трудами Самуэля фон Пуфендорфа. Последний разделял общество и государство, а словом «Отечество» обозначал их объединение. И именно в таком значении это слово, ранее применяемое сравнительно редко и преимущественно в отношении территории, распространилось в правление Екатерины II.
Отдельно Гайда обратил внимание на факт отсутствия в России до 1918 года закона, юридически утверждавшего официальное название Российского государства, и употребление в законодательстве самых разных названий.
Следующий доклад принадлежал доктору исторических наук, профессору кафедры истории России Московского педагогического государственного университета Всеволоду Воронину, обратившемуся к вопросу влияния теории общественного договора на государственный строй Российской империи.
Воронин подчеркнул, что это влияние очевидно уже во времена Петра I, который сделал одним из основных составляющих своей государственной идеологии понятие общественного блага, которое рассматривал вполне сообразно идеям Томаса Гоббса — одного из основоположников теории общественного договора.
Также историк напомнил о переписке Екатерины II с Вольтером и высказал мнение, что императрица видела себя истолковательницей идей общественного договора в России. Александра I же он охарактеризовал не просто как человека, прислушивающегося к теории общественного договора, а сторонника ее руссоистского варианта, что было обусловлено личностью человека, которого Екатерина II избрала воспитателем своего старшего внука — Фредерика-Сезара Лагарпа.
Даже Николай I при всей его репутации поборника самодержавия не отказывал в праве на существование республиканской форме правления, о чём вспоминали его современники. Так, известны его слова, что ему понятна республика как способ правления ясный и честный, по крайней мере способный быть таковым; и понятна абсолютная монархия, каковую он сам возглавляет. Однозначно не принимал он только представительную монархию, называя ее лживой, мошеннической и продажной.
В связи с этим подчеркнул, что попытки уничижительной характеристики русской государственности как «ордынской» с исторической точки зрения неуместны.
Доктор исторических наук, заведующий кафедрой истории Республики Башкортостан Башкирского государственного университета Булат Азнабаев и кандидат исторических наук, заведующий кафедрой истории России, историографии и источниковедения Башкирского государственного университета Рамиль Рахимов посвятили свой доклад вопросу о характере государственного строительства на востоке России в первой трети XVIII столетия.
Рахимов обратил внимание на существование множества определений термина «империя» и предложил рассматривать вопрос сквозь призму определения, данного американским социологом Чарльзом Тилли: империя — крупная сложносоставная полития, связанная с центром непрямым способом, когда органы центральной власти ведают военными и финансовыми вопросами в каждом крупном сегменте имперского доминирования, но допускается непрямое управление такими способами, как сохранение или заключение особых пактов с органами власти каждого сегмента, либо отправление своих полномочий через посредников, пользующихся значительной автономией в своих доменах в обмен на лояльность, сбор дани и военное сотрудничество с центром. Также историк выразил согласие с тезисом американского историка Джейн Бурбанк, по которому империя есть полития, создавшая разграничение и иерархию по мере того, как она включала в себя всё новых подданных.
Рахимов отмечает, что уже в XVII веке в соответствии с формулой Тилли были выстроены взаимоотношения между русскими царями и башкирами, которыми ведал приказ Казанского дворца, ставший в итоге к началу следующего столетия органом центрального управления присоединяемыми к России восточными землями. Башкирам в обмен на обязательство защиты российских границ удалось закрепить за собой ряд привилегий, таких как свобода вероисповедания, неотчуждаемое владение вотчинными угодьями, сохранение независимой от русских властей организации ополчения, автономия в судебных делах.
В свою очередь начало XVIII века ознаменовалось изменениями в контактах центра с местными элитами — вехой здесь стало упразднение приказа Казанского дворца и прямое переподчинение башкир казанским властям с запретом на прямые контакты с центральной властью. На основании этих перемен Рахимов делает вывод, что в начале XVIII века российские власти взяли курс на строительство национального государства. При этом такие перемены вызвали протесты местных элит, что обернулось среди прочего Башкирским восстанием, для усмирения которого пришлось частично возвращаться к прошлому имперскому формату отношений.
Следующим выступил кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник Тюменского научного центра СО РАН Алексей Конев. В своем докладе он охарактеризовал политику Екатерины II в отношении Сибири как признание особого положения российских территорий за Уралом и следование духу просвещенного монархизма времен расцвета европейских колониальных империй. Фактически позиционирование Сибири как «царства» в составе России знаменовало попытку правительственных кругов при Екатерине II создать отдельное местное управление, подобное таковым в колониях европейских держав.
Кандидат исторических наук Анна Комзолова в своем докладе рассмотрела борьбу российских имперских властей против польской конспирации в период 30−40-х годов XIX столетия.
Организуемая находившимися в Западной Европе польскими эмигрантами и поддерживаемая либеральным общественным мнением европейских стран деятельность польской конспирации приобрела широчайший размах. Так, «Молодая Польша» стала одной из самых крупных по числу участников секций «Молодой Европы», и польские революционеры, после поражения восстания 1830−1831 годов связывавшие свои надежды на восстановление польского государства с общеевропейской революцией, стремились создать сеть, которая охватывала бы все территории, входившие некогда в состав Речи Посполитой.
В свою очередь правая польская эмиграция, помимо революционного сценария, связывала свои надежды и с возможностью большой войны против России, Австрии или Германии. Именно этим во многом объяснялась разведывательная деятельность многих представителей польской конспирации в интересах французского и британского правительств.
При этом Священный союз вовсе не был монолитен, и российские власти не возлагали на него каких-то исключительных надежд, а рассматривали его скорее как буфер на пути революционных идей из Западной Европы в Россию. Активность же польской конспирации Николай I вовсе рассматривал как проблему прежде всего российскую, а потому допускал действия на этом направлении без оглядки на союзников по Священному союзу. Хотя и попытки уплотнения взаимодействия с Австрией и Германией в противодействии польскому подполью предпринимались, особенно со стороны III отделения императорской канцелярии: в частности, жандармские офицеры по поручению Бенкендорфа устанавливали контакты с прусской полицией. Выдвигались даже проекты учреждения в Пруссии специальных управлений по надзору за деятельностью польских эмигрантов с присутствием при этих управлениях российских представителей.
Затем с докладом о стратегии в формировании управления Кавказом выступил кандидат исторических наук Европейского университета Санкт-Петербурга Амиран Урушадзе. Он рассказал о существовании в Российской империи двух основных точек зрения на то, как следовало организовать управление Кавказом.
Первая точка зрения, за которую ратовала прежде всего петербургская высшая бюрократия, выражалась в стремлении сделать Кавказ «простым продолжением внутренних российских губерний, хоть и со слегка взъерошенной поверхностью», тогда как вторая определялась словами Иллариона Воронцова-Дашкова: «Кавказ — величина особого рода», и подразумевала управление Кавказом через относительно автономный от центральной власти институт наместничества под управлением чиновника, пользующегося особым доверием императора.
Почти до самого конца 30-х годов XIX века в организации управления Кавказом явно следование именно первой концепции, однако провал предложенной сенатором Павлом Ганом реформы управления Закавказьем привел к тому, что в дальнейшем Николай I сделал ставку именно на институт наместничества. При этом Урушадзе особо подчеркивает, что в подборе наместника ключевое значение имел мотив императорского доверия, и упразднение Кавказского наместничества при Александре III связывает именно с тем, что император не нашел в своем окружении человека, которому мог бы доверить столь важный и специфический край.
Заключительным в первый день конференции стал доклад доктора исторических наук, профессора института истории СПБГУ Александра Котова, посвященный фигуре Михаила Каткова и его последователям, их месту в истории русского консерватизма и национализма второй половины XIX века. Котов подчеркнул, что в русской консервативной мысли второй половины XIX века прослеживались два подхода: сословно-имперский, видевший будущую Россию как наднациональный союз дворянских корпораций, и национальный.
Оценивая влияние Каткова и его последователей на внешнюю политику Российской империи, историк подчеркнул, что несмотря на провозглашение отказа от всякой идеологии на международной арене, Катков вовсе не был сугубым прагматиком, и необходимость сближения с Францией отстаивал во многом из мировоззренческих соображений, видя во Франции именно образец сильного национального государства.
Во второй день конференции первым с докладом об ответе Российской империи на вызов «Весны народов» 1848−1849 годов выступил кандидат исторических наук, доцент факультета государственного управления МГУ Олег Айрапетов. В начале выступления он в качестве отличия между империей и национальным государством назвал разницу подходов: если империя отличается территориальным подходом к национальным проблемам, то национальное государство смотрит на территориальные вопросы с позиции национальных интересов.
«Весну народов» Айрапетов предложил рассматривать именно как столкновение двух этих подходов, подчеркнув, что в тогдашних революционных выступлениях доминировала именно национальная повестка, обусловленная нерешенностью ряда национальных и территориальных вопросов на Венском конгрессе 1814−1815 годов, а не социальная.
Историк особо оговорил, что позиция Петербурга в отношении национальных революций первой половины XIX века была неоднозначной и не была движима безоглядным стремлением подавить любые подобные выступления во имя принципов Священного союза. Так, в событиях во Франции и Бельгии летом 1830 года Николай I был заинтересован не столько в подавлении революции, сколько в недопущении ее за французские границы, а также в том, чтобы голландское меньшинство внутри Бельгии могло объединиться с Голландией. Сам же факт национальной революции в Бельгии и обособления ее от Нидерландского королевства рассматривался как событие неизбежное.
Айрапетов подчеркнул, что национальные революции были движимы не столько стремлением к освобождению от гнета, сколько национальной мечтой, поборники которой не слишком были склонны считаться, например, с этническими меньшинствами. И это ярко проявилось в Венгерской революции 1848−1849 годов, участники которой стремились не просто к отпадению от монархии Габсбургов, а к установлению венгерского господства над всеми землями короны святого Иштвана, простиравшимися от восточного побережья Адриатики до современной Словакии, хотя венгры на этом пространстве составляли меньшинство. И подходя с позиций интересов венгерской нации, мадьярские революционеры не были склонны считаться с правами других проживающих на этих территориях народов, что только обостряло межнациональные противоречия.
При этом на интервенцию против Венгрии Николай I пошел лишь тогда, когда развитие событий в этой стране стало угрожать государственным интересам самой России, когда масштаб их явно начал выходить за рамки регионального — одной из вех здесь стало активное участие в венгерских повстанческих силах поляков, причем многие из которых участвовали в польских событиях 1830−1831 годов, как тот же Генрих Дембинский, ставший главнокомандующим повстанческими силами.
Доктор исторических наук профессор факультета государственного управления МГУ Александр Полунов в своем докладе обратился к судьбам малых этнических групп в Российской империи второй половины XIX — начала XX века. Этот период ознаменовался кристаллизацией двух подходов к данному вопросу.
Сторонники первого подхода придерживались мысли о необходимости ассимиляции этих групп и вливания этих групп в русский народ.
В свою очередь приверженцы второго подхода отстаивали необходимость сохранения и развития их самобытности, а также выведения их из-под влияния местных элит: например, виленский генерал-губернатор Владимир Назимов выдвигал идею «разъединения народностей» через языки преподавания, то есть ведение обучения в народных школах разных областей Северо-Западного края на тех языках, носители которых преобладали в этих областях. Таким образом предполагалось вывести местное сельское население из-под польского влияния. Однако на западе империи эти идеи не получили широкого воплощения, тогда как на востоке такие попытки предпринимались, чему подтверждением миссионерско-просветительская система Николая Ильминского.
Полунов отмечает, что взгляды поборников самобытности малых и притесняемых этнических групп сказались и на действиях России во внешнем мире — в частности, это выразилось в деятельности Православного палестинского общества по отношению к арабам. С этим же историк связал и некоторые антиколониальные шаги в политике России в начале XX века, такие как поддержка Абиссинии, Тибета, Сиама, Монголии — при этом он отметил, что поддержка это выражалась больше в советах и рекомендациях, чем в материальной помощи, и соседствовала со вполне империалистскими шагами.
Кандидат исторических наук, преподаватель факультета государственного управления МГУ Любовь Ульянова подняла тему значения теории заговоров для дискурса российских правых начала XX века. По ее оценке, именно важное место конспирологических мотивов в дискурсе российских правых являлось той чертой, что отличала их от консерваторов. Для подтверждения этого тезиса Ульянова обратилась к «Протоколам сионских мудрецов», которые являлись не просто юдофобским памфлетом, а именно обличением либерализма как оружия пресловутых «мудрецов» в их закулисной борьбе против традиционных государств и их народов.
Доктор исторических наук, профессор, научный руководитель Удмуртского института истории, языка и антропологии Уральского отделения РАН Алексей Загребин выступил с докладом о Мултанском деле, ставшем одним из наиболее резонансных судебных дел рубежа
Начатое с обвинения группы крестьян-удмуртов села Старый Мултан в человеческих жертвоприношениях, это дело стало точкой столкновения самых разных интересов, от сугубо личных до политических. И, конечно, оно было тесно связано с национальной политикой, что и определило привлечение к процессу ученых-этнографов. И именно на это Загребин обращает внимание как на ту черту, что отличает Мултанское дело от других похожих процессов эпохи, таких как дело Дрейфуса во Франции и дело Бейлиса в России.
Причем этнографы выступили как на стороне защиты, так и на стороне обвинения — среди последних оказался и такой видный специалист, как профессор Казанского императорского университета Иван Смирнов. И это обстоятельство, отмечает Загребин, показало не просто подъем авторитета этнографии, но признание ее прикладного значения.
Доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой истории России Оренбургского государственного университета Сергей Любичанковский сделал доклад на тему характера интеграции новых территорий в Российской империи, носила ли она характер колонизации или же аккультурации. Он оговорил, что аккультурационный и колонизационный подходы при всем их различии не являются напрочь взаимоисключающими, а также указал на сложности, вызванные политизацией и размыванием понятий колониальной зависимости и колониализма.
В качестве определения колониального подхода Любичанковский предложил такой признак, как систематически проводимая политика ущемления прав населения присоединяемых земель по отношению к ядерному, образующему народу державы. И как раз такой подход для российской политики интеграции новых территорий не был характерен — элементы его и могли применяться, но всё же более распространенной и последовательной практикой был именно взаимный культурный обмен, характерный для аккультурации. При этом аккультурационная политика вовсе не являлась плодом наивного альтруизма и мягкосердечия и в долгосрочной перспективе давала немало преимуществ перед колониалистским подходом.
В заключительном докладе конференции кандидат исторических наук, главный редактор ИА REGNUM Модест Колеров предложил в качестве определения понятия «империя» единство сложных частей и подчеркнул необходимость различения колониальных и континентальных империй. Если первые выстроены по схеме эксплуатации колоний метрополией, то вторые представляют собой соединение взаимопроникающих частей. Имея разные «этажи», континентальные империи не перестают быть единым континуумом.
По мнению Колерова, такое определение отражает сущность России в разные периоды ее истории при разном государственном устройстве, смена которых отнюдь не исключала преемственности даже в кадровом аспекте. И сама концепция противопоставления разных периодов истории российской государственности, объявления какой-то из ее форм «не российской» в настоящее время уже маргинализуется. По сути, Россия по сей день остается континентальной империей.
При этом главной проблемой имперской формулы Колеров назвал то, что в современных условиях она представляется концептуально неудачной по сравнению с глобализмом, поскольку и колониальные империи погибли, и Советский Союз как империя был расчленен.