Чапаев вне пустоты: эталонный роман русского постмодерна

Может быть, единственное бесспорное достижение 90-х годов XX века в России — писатель Виктор Пелевин. Он, безусловно, обязан десятилетию шумной известностью и культовым статусом, время выбрало именно его и снабдило уникальной фактурой, сюжетами, типажами. (Авторы первой пелевинской биографии Сергей Полотовский и Роман Казак назвали его «должником эпохи»). Однако было и встречное движение: Виктор Олегович 90-е не столько объяснил, сколько их для нас придумал, запрограммировал. Именно такую кровную связь с эпохой имел в виду Егор Летов, когда говорил о шестидесятых, как о своей Родине.

Время выхода двух романов ПВО, безусловно, вошедших в золотой корпус классических текстов русской литературы, — 1996 г. («Чапаев и Пустота») и 1999 г. («Generation «П»). Связь между двумя выдающимися книгами очевидна, специалисты, несколько механистически, перечисляют общие коды, мотивы и аллюзии, сквозных персонажей (городской командир Вовчик Малой). Кто-то даже запальчиво полагает обе вещи единым метароманом. Но мне представляется куда более значимым не сближение, а разбег по принципиальному параметру.

Оппозиция цвета

Александр Твардовский, подписывая к публикации в «новомирском» номере (январь, 1963), «Матрёнин двор», сказал, серьёзный: «Вот теперь пусть судят. Там — тема. Здесь — литература». «Там» — подразумевался «Один день Ивана Денисовича», опубликованный в НМ двумя месяцами ранее, а тема была, конечно, лагерной. Твардовского я продолжаю оспаривать: на мой взгляд, дело обстоит чуть ли не наоборот, «Иван Денисович» куда совершеннее именно в литературном плане, в то время как «Матрёнин двор» суховат и скучноват и восходит к скучным урокам литературных передвижников конца XIX века, вроде Глеба Успенского.

(Забавно, что в финальных сценах «Чапаева» появляется А. И. Солженицын собственной персоной, слегка закамуфлированный под олдскульного московского таксиста. Причём образуя пару с другим знаковым бородачом эпохи — шансонье М. З. Шуфутинским, что, чёрт возьми, красиво — «…за небольшим клавишным органчиком, стоял мужчина средних лет с чёрной звериной бородой на широкоскулом лице и отвратительным голосом пел»).

Однако твардовская оппозиция работает, и впечатляюще — именно на примере лучших пелевинских романов. «Generation «П» — конечно, книга «темы» — линейное и, при всех фирменных пелевинских экспозициях разных реальностей, одномерное повествование, где за «литературу» отвечают: а) образ постсоветского интеллигента, перековавшегося в халдеи общества потребления и бездуховного глобализма; б) столь же брендированный набор из хохм, каламбуров и афористики КВН-ного свойства. Приём в романе избыточен, а для изящной словесности его одного прискорбно мало. Впрочем, всё искупают хмуроватые пророчества, ирония и цинизм высшей пробы, эзотерический анализ эпохи и упомянутое программирование наступающих времен.

В «Чапаеве» всё, конечно, куда ярче и карнавальнее. Пелевин обосновал универсальную метафору 90-х, обозначив её как ремейк Гражданской войны в России, бессмысленной и беспощадной. Обозначил эволюцию героя: из традиционных «лишних людей» — в мистические революционеры. Пётр Пустота готов уничтожить мир (посредством нагана-авторучки или глиняного пулемета), но не принять условий сдачи ему — соучастия в духовной и культурной деградации. А главное, пожалуй, — празднично расцвеченная эзотерическая линия. Дидактическая сухомятка квазибуддистских проповедей переводится на братсковскую феню, сопровождается самогоном и луком, халатом барона Юнгерна с генеральскими погонами, разноцветными папахами казаков Азиатской конной дивизии — окраска головного убора обозначает ступень посвящения…

Пара-ход

«Литературнее» роман «Чапаев и Пустота» и в куда более буквальном изводе — Пелевин щедро использует многое из накопленного великой национальной словесностью и делает это вполне беззастенчиво, а подчас и цинично. «Чапаев» в этом смысле — эталонный роман русского постмодерна. Вообще в годы триумфального читательского успеха «ЧиП» репутация постмодерниста приобреталась легко: критики, будто сороки, хватались за всё блестящее и звучащее, таща в гнездо под названием «русский постмодерн».

Однако Пелевин работает серьёзно, он математически последовательно выстраивает канон. Первые главы преувеличенно, насквозь литературны. Герои и легенды русской литературы на старте «Чапаева и Пустоты», как в пионерлагере, разбиваются по парам, нестройно гомоня и устремляясь за Пелевиным-вожатым. «Танка поэта Пушкина», как и сам Александр Сергеевич на Тверском бульваре, бронзовым монументом, выполняют роль эпиграфов. (Впрочем, ближе к середине романа в пару ему возникает Лермонтов, написавший «поэму о каком-то летающем гусарском полковнике»).

Затем появляется «граф Толстой в чёрном трико», пересекающий на коньках заледенелый русский Стикс, и — через несколько страниц — «тёмная достоевщина». Фёдор Михайлович, парный Льву Николаевичу, во многом определяет всю атмосферу начальных глав «Чапаева» — маленькая трагедия «Раскольников и Мармеладов», разыгранная в арт-кафе «Музыкальная табакерка», детонирует стрельбой и погромом; Пётр и революционные матросы Жербунов с Барболиным проводят в исторически достоверном кабаре «нашу линию».

Между бородатыми гениями пару образуют минорные поэты: «он писал стихи, напоминавшие не то предавшегося содомии Некрасова, не то поверившего Марксу Надсона». Их саженными шагами догоняет Маяковский: «(…) учуяв явно адский характер новой власти, поспешили предложить ей свои услуги. Я, кстати, думаю, что ими двигал не сознательный сатанизм — для этого они были слишком инфантильны, — а эстетический инстинкт: красная пентаграмма великолепно дополняет жёлтую кофту».

Пару Маяковскому массовое сознание давно определило — но кто Пелевин и где Есенин? Однако Виктор Олегович написал роман о криэйторе, способном срифмовать штаны хоть с Шекспиром, хоть с русской историей… Так что Маяковский с Есениным — плёвое дело: «Недалеко от эстрады сидел Иоанн Павлухин, длинноволосый урод с моноклем; рядом с ним жевала пирожок прыщавая толстуха с огромными красными бантами в пегих волосах…» Ну разумеется:

…Как прыщавой курсистке

Длинноволосый урод

Говорит о мирах,

Половой истекая истомою.

(Сергей Есенин, «Чёрный человек»)

Дальше — не менее густо: ежеминутно поминаемый автор «Двенадцати» («опять Блок, подумал я»). Стихотворение главного героя, сочинённое автором для нужд повествования: «Они собрались в старой бане, надели запонки и гетры и застучали в стену лбами, считая дни и километры… Мне так не нравились их морды, что я не мог без их компаний — когда вокруг воняет моргом, ясней язык напоминаний», — пародирует, с уклоном в обэриутов, блоковских «Сытых»:

Они давно меня томили:

В разгаре девственной мечты

Они скучали, и не жили,

И мяли белые цветы.

Далее — промельк Бальмонта. Герцен и Чернышевский. Принимающие активное участие в сюжете Валерий Брюсов и Алексей Толстой. Последнему Пелевин тоже немало обязан: сам Виктор Олегович в одном из немногочисленных интервью признавался: рецепт «балтийского чая» обнаружен им у «красного графа»… Кроме того, фраза-размышление относительно идиомы «пришёл в себя» — «кто именно пришёл? куда пришеёл? и, что самое занимательное, откуда? — одним словом, сплошное передергивание, как за карточным столом на волжском пароходе», прямо восходит к названию повести А. Н. Толстого «Необычайные приключения на волжском пароходе».

Практически энциклопедия русской литературы Золотого и Серебряного века, хотя уместнее, кажется, сравнение с литературной гостиной, превращённой в коммуналку, где уплотняет писателей революционный матрос Пелевин. Собственно, всю меру комиссарского произвола можно определить в его отношении к фигуре Ивана Бунина — ключевой для романа.

Бунин и окаянство

Персонаж «Чапаева и Пустоты», чекист и бывший поэт Григорий фон Эрнен дважды упоминает о «звонке Алексею Максимовичу» как о событии, несущем судьбоносные последствия.

Это важный созвон мы встречаем и у Бунина в мемуарах: «Вскоре после захвата власти большевиками он приехал в Москву, остановился у своей жены Екатерины Павловны, и она сказала мне по телефону: «Алексей Максимович хочет поговорить с вами». Я ответил, что говорить нам теперь не о чем, что я считаю отношения с ним навсегда конченными» («Горький»).

Подобного в романе много, но куда принципиальнее, что Бунин у Пелевина вообще как дома. Вот только благости от этого мало: Иван Алексеевич, своеобразный архетип русского эмигранта, попадает в ситуацию заурядную: когда в доме всё еще твоё, а хозяева — уже чужие.

Ивану Бунину, его «Окаянным дням» и примыкающему к ним циклу («Горький», «Третий Толстой», «Волошин» и др.) Пелевин обязан не только содержанием первых глав романа, его фактурным мясом. Половина успеха «Чапаева» — оттуда, из «Окаянных дней»: даже не столько сама атмосфера русской революции и точность социальных диагнозов, сколько умение найти верные слова для той зыбкой грани, когда прошлое уже кончилось, а будущее не началось. Да что там — сама подкупающая и размашистая несправедливость суждений, ученически воспринятая Пелевиным, сообщила роману известную долю мрачного обаяния.

Кладём рядом тексты.

«Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда: открылась в гнуснейшем кабаке какая-то «Музыкальная табакерка» — сидят спекулянты, шулера, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников, а поэты и беллетристы (Алёшка Толстой, Брюсов и так далее) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные. Брюсов, говорят, читал «Гавриилиаду», произнося всё, что заменено многоточиями, полностью. Алёшка осмелился предложить читать и мне, — большой гонорар, говорит, дадим». (Бунин, «Окаянные дни»)

«Музыкальная табакерка» в пелевинской версии: «Тотчас откуда-то вынырнул половой с подносом в одной руке и медным чайником в другой <…> На подносе помещалось блюдо с пирожками <…> Половой расставил перед нами чашки, наполнил их из чайника и замер в ожидании <…> Это была ханжа, плохая китайская водка из гаоляна. Я принялся жевать пирожок <…>

— С чем пирожки-то? — нежно спросил Барболин. — Говорят, тут люди пропадают. Как бы не оскоромиться.

— А я ел, — просто сказал Жербунов. — Как говядина».

И еще: «Публика была самая разношерстная, но больше всего было, как это часто встречается в истории человечества, свинорылых спекулянтов и дорого одетых шлюх За одним столиком с Брюсовым сидел заметно потолстевший с тех пор, как я его последний раз видел, Алексей Толстой с большим бантом вместо галстука. Казалось, наросший на нём жир был выкачан из скелетопобного Брюсова. Вместе они выглядели жутко» («Чапаев и Пустота»).

Метод понятен: в бунинские дневники добавляются деталь-страшилка (пирожки с человечиной), составной эпитет («свинорылые», «скелетоподобный»), толика экспрессионизма («выглядели жутко»). Получаем рельефную прозу с претензией на глубокое бурение эпохи.

Бунинское «выбирая наиболее похабные» развернуто Пелевиным в историософское обобщение, впрочем — вокруг ключевого эпитета «похабный»:

«Дело было в том, что выступавший, этот самый Сраминский, или как его там, чутьём понял, что только что-то похабное способно вызвать к себе живой интерес этой публики. Само по себе его умение было в этом смысле вполне нейтральным <…> поэтому и понадобилось его выдать за что-то непристойно-омерзительное».

Пелевин, обращающийся с первоисточником довольно бережно (правда, бережность медбрата в дорогой клинике то и дело переходит в бережность ловкого карманника на вокзале, оба персонажа, впрочем, обаятельны) — все-таки, не удерживается, чтобы не нахамить. Ибо Пётр Пустота, размышляя о женской красоте, снисходительно набредает на «объясненьице на уровне Ивана Бунина» и по этой причине мысль пренебрежительно отбрасывает. Можно упомянуть и ушедшие в фольклор после Пелевина «трипперные бунинские сеновалы»…

Бунин гвоздит некую Малиновскую: «Жена архитектора Малиновского, тупая, лобастая, за всю свою жизнь не имевшая ни малейшего отношения к театру, теперь комиссар театров: только потому, что они с мужем друзья Горького по Нижнему».

Встречаем мадам и у Виктора Олеговича, в «Музыкальной табакерке» и окружении уже знакомых аллюзий: «Рядом с ним жевала пирожок прыщавая толстуха с огромными красными бантами в пегих волосах — кажется, это и была комиссар театров мадам Малиновская. Как я ненавидел их всех в эту долгую секунду!»

…Любопытно, однако, что по мере развития сюжета, литературщина практически исчезает и заменяется фольклором и масскультом, как-то: анекдоты о Чапаеве, латино-сериалы и Голливуд (Шварценеггер с Тарантиной), самурайский экшн и аниме, русский шансон. Выстраивание канона, математика постмодерна.

Гуру отказа

Смотрите, какая интересная дата на дворе: в 2019 году исполняется сто лет со дня гибели легендарного красного комдива Василия Ивановича Чапаева. Самое время сказать несколько слов о программировании реальности, которая именно сейчас, на исходе десятых годов двадцать первого века, доступна нам в ощущении.

Конечно, не Виктор Пелевин придумал Чапаева как ключевого персонажа национального мифа, и не он превратил его в авторитетнейшего гуру. Это сделала Советская власть, а следом — фольклорное сознание масс.

В беспрецедентном превращении не самого заметного полевого командира Гражданской войны в легенду, как мне представляется, ведущую роль сыграло подсознание коммунистических идеологов — здесь заметен любопытный микс благодарности и комплекса вины. Не по отношению к конкретному Чапаеву, но ко всей генерации лихих народных вождей, которых историческая необходимость определила сначала в каратели («антоновщина» и пр.), затем в функционеров режима, а ещё позже, и многих — во «врагов народа».

Гражданская война — фундаментальная и разнообразная по последствиям национальная травма, в анамнезе которой не только миф и героика, но и стыд, и горечь, и страх возмездия… Думаю, в процессе канонизации партизанских командиров (не только Чапаева, но и Щорса, Котовского) был и именно подсознательный мотив, — рано погибнув, они остались верны Советской власти. Вовсе не факт, что они сохранили бы лояльность в 21-м году. Если б Нестор Иваныч Махно пал в том самом 19-м, красным комбригом, сражаясь на деникинских фронтах, обязательно ходил бы в красных героях. Фигура была куда как крупнее Щорса, да и Чапаева.

Также предполагаю, что у Соввласти работал определённый комплекс вины за карательные операции Тамбова, Кронштадта и Сибири (когда пришлось рассеивать и гасить сибирское «зелёное» повстанческое движение, ранее сломавшее хребет Колчаку). Чапаев и Щорс по понятным причинам карателями братьев по классу сделаться не успели, Котовский подавлял, и лихо, на Тамбовщине, но, подмигивала тут советская власть, чего взять с анархиста и робингуда? «Не за то мы Котовского любим». К тому же погиб рано, «искупил кровью».

…Практически у каждого из крупных репрессированных красных командиров были в бэкграунде карательные операции, а у Тухачевского — так и все перечисленные.

Главный урок, который пелевинский Чапаев (воплощение военного будды Анагамы) преподает Петру Пустоте, — умение и возможность отринуть подлое время и его скотские условия, если они противоречат духовному и надличностному развитию. «Не надо мне ни дыр/ ушных, ни вещих глаз./ На твой безумный мир/ Ответ один — отказ».

И здесь совершенно очевидная параллель с героями Донбасского сопротивления — комбатами Моторолой и Гиви, главой ДНР Александром Захарченко, тысячами добровольцев Донбасса и России, которые, сознательно отринув диктат материального мира, установившийся, казалось, тотально и навечно (а у многих из них там было своё окно возможностей), принесли себя в жертву ценностям единой нации и Родины. Этому полю не бывать в пустоте — пример и урок современных чапаевых будет вечно стучать в лучшие сердца.

Ещё один признак большого писателя — не уметь предугадать, как твоё слово отзовется. Полагаю, в этой перспективе Пелевин ещё увидит для себя немало важного.

Об авторе. Виктор Пелевин родился в 1962 году в Москве. Автор культовых романов 1990-х годов: «Омон Ра», «Чапаев и Пустота» и «Generation «П». Лауреат многочисленных литературных премий. Самый загадочный писатель России. Книги Пелевина переведены на основные языки мира. French Magazine включил Пелевина в список 1000 самых влиятельных деятелей современной культуры.