Ланцетом и бритвой: книга-вакцина против разрухи 90-х
Во времена распада книга «Скажите, девушки, подружке вашей», выпущенная издательством «Терра», казалась мне незаменимой. Рассказы Милославского (в основном они написаны в 70−80-е годы) становились вакциной от разрушительного воздействия 90-х. Повесть «Лифт» (1993) вообще была антидотом. Слишком уж токсичным оказался тогдашний литпроцесс.
Купленная в Москве четверть века назад, эта книга пережила все глобальные тектонические разломы и локальные переезды. Она перевозилась через государственные границы, читалась в поездах, электричках, на теплоходах. Автор улыбался в усы, глядя с суперобложки на то, как окончательно загибался покетбук с кучей премированных книг современных прозаиков, раскручиваемых по законам арт-индустрии. Лет двадцать «Скажите, девушки…» стояла на моей книжной полке в Харькове, на родине Милославского. Между Мандельштамом и Набоковым, в алфавитном порядке. Вынимаешь Мандельштама и Маканина — и Лимонов валится на плечо Милославскому. (Автор не любит такого панибратства, просит вернуть Мандельштама и Маканина на место.)
В нулевые годы Милославский был одержим идеей «харьковской цивилизации», часто рассказывал об этом в интервью. После 2014 года «цивилизация» накрылась тем самым покетбуком, который еще несколькими строчками выше и раньше сделался абсолютно бесполезным. И автор лучшей харьковской книги больше родине не нужен. Но герой рассказа Ombra adorata то и дело возвращается в Харьков: «…по сей день мы, словно глупая Лотова жена, ошпаренная горячим тузлуком, замираем, чуть только заслышим…»
С клапана потертой и надорванной суперобложки по-прежнему Джеральд С. Смит (глава Департамента русской литературы, Оксфорд, Англия) сообщает: «Книга рассказов Милославского — едва ли не высочайшее достижение русской прозы за последние три десятилетия. Речь идет о новом пути в русской прозе».
Но в те годы, когда книга вышла в московской «Терре» (в американском «Ардисе» почти все рассказы изданы десятилетием ранее) этот «новый путь» уже вовсю осваивался и присваивался более проворными современниками. В предисловии к «Лифту» автор язвительно констатирует, что его стилеобразующий принцип позаимствован «скучнейшими из отечественных сочинителей сразу нескольких направлений». Далее декларируются новые вводные: «Поминающий матушку и ни с того ни с сего переходящий на плохо разученную феню газетный публицист, вкупе с романистом-похабником, есть настоящее знамение прошедшего времени; но — пусть их! — нам следует лишь учесть, что новой прозе необходимо придется воздержаться от всего того, что еще недавно пользовалось привилегиями запретного плода».
У книги «Скажите, девушки, подружке вашей» примечательная судьба. Она, безусловно, на многих повлияла. Но подражателей не породила. Весь верхний слой и весь подножный корм были расхватаны еще читателями ардисовского сборника «От шума всадников и стрелков». До стилистических запасов, до синтаксических устройств и плотно подогнанных деталей не докопались, поэтому и не воспользовались. Да и литературная критика там ничего не искала.
Внятным критиком собственной прозы, в дозах, необходимых для предупреждения неверных интерпретаций, благополучно выступал сам Милославский. В давнем эмигрантском интервью, еще 80-х годов, он говорил: «В описанных (сочиненных!) мною ситуациях так много болезненного, гнойного и желающего наконец прорваться, что самое простое, невинное словцо падает раскаленным ланцетом. Если я это сделал — очень рад. Поскольку все это — и обо мне. Пожалуй даже, только обо мне. Если, конечно, правильно и безмятежно прочесть».
В пандан этому «раскаленному ланцету» звучит и характеристика, выданная Бродским прозе Милославского: «Словно не пером написано, а вырезано бритвой». Острые, колющие и режущие предметы вообще занимают важное место в книге «Скажите, девушки, подружке вашей». Да и следователь Александр Иванович Титаренко, главный герой повести «Лифт», изъясняется «с ножевой отчетливостью».
Сквозная тема статей и эссеистики Милославского последних лет — «злокачественное неразличение». И с этим тоже приходится разбираться ланцетом, бритвой и т. п.
Почему, несмотря на всю жесткость, проза Милославского в 90-е срабатывала как подушка безопасности?
Пару лет назад в интервью с ним я задал вопрос об оперативнике и следователе, главных героях рассказа «Последний год шестидесятых» и повести «Лифт» — произведений, подводящих черту под двумя эпохами. Милославский отметил: в обоих случаях жизнеохранители сталкиваются с механизмами жизнеразрушения. Есть все основания называть его прозу охранительной.
Вдруг обнаружилось, что и повесть «Лифт», и рассказы демонстративно обходятся без персонажей-интеллигентов. Уже в более поздней прозе и эссеистике Милославский артикулирует свое отношение к «нижнему господскому слою». В «Скажите, девушки…» это отношение только угадывается. Герои «дворовых песен», блатные, приблатненные, следователь Александр Иванович, оперативник Пилихарч, хуторяне, престарелый белый генерал Пономарев, он же чтец-декламатор, полковник Филиппов, ставший иеромонахом отцом Стратоником… Если интеллигенция в этой книге и претендует на некое долевое участие, то только таким образом, в пределах «деревянного» павильона номер 407: «Был там директором Каплуновский Абрам Семенович, а обслуживала Валечка Чернина — бывшая хористка Областного театра оперы и балета, бывшая солистка Театра оперетты и фарса «Буфф», созданного с голодухи городскою театральною молодежью в годы Великой Отечественной войны с дозволения временного национал-социалистического оккупационного командования. Побыла Валечка солисткой два года. А после разгрома полчищ петь вообще перестала — просто обслуживала. Пели же иногда в «деревянном» актеры Государственного кукольного передвижного театра Евгений Георгиевич Стоянов и Любовь Николаевна Пономаренко. За это Абрам Семенович давал им по котлетке».
Милославский избегает афористичности. Не пытается потрафить потенциальному критику той стилистикой, которая легко расходилась бы на цитаты мелкими порциями. Здесь нечем поживиться. Ни афоризмом, ни метафорой, которая подмигивает целевой аудитории.
Прозу Милославского, с ее ритмами и пластикой, цитировать неполными абзацами — это всё равно что прервать романс Валерия Агафонова на словах «к вам юноша спешит». За такую небрежность спросят Манон, Фома и Толик Правотуров, а могут и «сквозануть по рылятнику».
«Теперь Толик — на Конном рынке, а в одна тысяча девятьсот сорок шестом году ходил Толик на танцплощадку в Дом металлиста — с трофейным парабеллумом, что, говорят, висел на боку у него открыто, без кобуры; препоясанный серебряной цепью весом в пять кило. Становился Толик в свой угол — и ждал какого-нибудь неприятного посетителя. Как начинал неприятный проявляться — танцевать, например, — тогда подходил к нему Толик Правотуров неспешной походкой и стрелял из парабеллума неприятному под ноги — точняк, миллиметр от башмаков! Отпрыгивал неприятный, ожидая и дрожа. Вновь подходил к нему Толик вплотную — и загонял вторую пулю: верняк, в полмиллиметра от большого пальца неприятных ему, Толику, ног. Прыжок — выстрел, прыжок — выстрел, и таким образом подводил-возвращал Толик неприятного к входной калиточке, вежливо раскланивался, бил в рыло и уходил обратно в свой угол — не оглядываясь».
Ту штуку, которую Толик проделывает с неприятным, — сам автор повторяет в отношениях с презираемой им арт-индустрией: с ее потребителем, критиком, издателем. Они, в свою очередь, сторонятся Милославского…
У следователя Титаренко цепкий и пристальный взгляд (как и у самого автора, готовящегося выправить ситуацию ланцетом или бритвой). Слобожанские хуторяне в «Лифте» как будто сошли (прямо в следственный отдел прокуратуры) с картины Зинаиды Серебряковой: «Одетый в покоробленное и серое, при старой шевиотовой кепке средних лет слобожанин, как видно, пересекши незамеченным комнату Титаренки — да и сам его не заметив по своей сосредоточенности, — был перехвачен на условном пороге сто второго кабинета; обращаясь то к одному, то к другому из присутствующих, он со смирением раскланивался по всем сторонам, отчего тощий его загривок накатом выявлял то правый, то левый сухожильный тяж». Милославский филигранно создает психологическое напряжение и своевременно его разряжает. Вот следователь Титаренко уже обратил внимание на незадачливого слобожанина: «Его положение спасала только робкая, не вызывающая желания окоротить — необидная никому — внешность». Запомним этот критерий от Милославского: «необидная никому». Может, пригодится.
Семантика Милославского формировалась в бассейнах харьковских рек Уды и Лопань. Дворовая «жесть» перебивается вполне лучезарными пейзажными кадрами. Автор знает, когда и как подсластить настроение читателю: «Циклопическая шелковица на противоположной Институту вакцин и сывороток стороне Пушкинской — шелковица, чьи корни распространились до поворота на Черноглазовскую — осыпала свои плоды сплошным, марающим подошвы кругом. Ягоды переспели и обрушились наземь, а черный сок их въелся в асфальт. Главное произошло почти месяцем ранее; но даже и до сих пор кое-что оставалось, уже повяленное, на верхнем ряду ветвей и время от времени обрывалось вниз. Размозженная мякоть высвобождала сахарный алкогольный пар, в среде которого витали неотгонимые осы — из тех, что прежде паслись при сатураторах у бюреток с сиропом». Синтаксис, ритм, рельефность этой прозы вообще кажутся производными коротких харьковских улиц, примыкающих к Пушкинской, — с их неправильной геометрией, с их архитектурным разнообразием. Здесь на короткой стометровке по улице Дарвина соседствуют модерн, классицизм, неоклассицизм, неоренессанс (дом купца Рыжова), мавританский стиль (особняк биолога Алчевского, архитектор Бекетов)…
В повести «Лифт» следователь Титаренко в конце 80-х ведет дело о трупе, только что обнаруженном в поселке Савинцы Изюмского района. Оказывается, покойник, как выразился его родственник, «застрял» с 1926 года. Следователь требует у хуторянина объяснений: что значит «застрял»? Читатель ждет уж идеологической метафоры. Хуторянин Гупало объясняет по-простому: «Оно, как лифт испортился, а те ж кричат! на кнопки жмут — и ничего. Народ целый застрял, — произнесши это, Гупало неловко усмехнулся: — Исполнилась их мера, стало тама все, и застрял; между этажами висят, а механика звать не хочут». Читатель уже готов клюнуть… Но главного героя на протяжении всего повествования тошнит и от этого самого Гупало, и от всего происшествия. Слова хуторянина звучат как пародия на те политические и идеологические метафоры, без которых, например, не обходятся романы Юза Алешковского. Сам же Милославский настаивает, что его интересовали исключительно прикровенная культура и демонические ритуалы Слобожанщины. И отмахивается (ланцетом, бритвой) от всех этих идеологических метафор и прочих «неприязненных сил»…
Об авторе. Юрий Георгиевич Милославский родился в 1948 году в Харькове. Окончил Харьковский университет. Эмигрировал в 1973 году. В 80-е годы был постоянным автором журнала «Континент». Почетный член Айовского Университета (США) по разряду изящной словесности (1989). Первая публикация в России — роман «Укрепленные города» в журнале «Дружба народов» (1992). Книги рассказов Милославского издавались во французском и английском переводах. Лауреат Горьковской литературной премии (2016).