Верхняя Тойма: как гостиница село «прославила»

Летом 1935 года Пришвин с сыном отправился путешествовать по Северной Двине и Пинеге. Впечатления от поездки остались в дневнике Михаила Михайловича, повести «Корабельная роща» и цикле рассказов «Берендеева чаща», где Пришвин прославил Явзору и «прославил» Верхнюю Тойму. Заслуга в этом принадлежит неравнодушной и прямой женщине, работнице местного дома колхозника.

Из дневника М. М. Пришвина: «20 мая. Мы приехали в 5 у… почтарь согласился увезти наши вещи на высокий берег Двины, вслед за подводой вскарабкались мы и попали в Верхнюю Тойму — районный центр, ныне поглотивший совершенно когда-то небольшую деревеньку… После обычных хлопот (очень утомляющих, делающих путешествие трудным) нас внедрили в дом колхозника, выселив из номера трех несчастных. Грязно, клопы, но отношение начальства прекрасное, и вера, что мы доберемся до Пинеги и сохраним восприимчивость к лесной жизни, вернулась.

…мы пошли смотреть запань на Верхней Тойме и с высоты берега увидели, как Тойма, змеясь по долине, подбиралась к высокому берегу Двины, и поняли, как она его размыла (я вспомнил ручеек, стекающий по высокому берегу Сухоны вниз). Сейчас очень красива эта дверь, через которую вливается Тойма в Двину…» (1).

Настроение, несмотря на «грязно, клопы», у Пришвина хорошее. Он даже собрался рассказать о трудовом подвиге тоймичей на запанях и сплаве леса. Эта часть повествования о поездке особенно заботила местное начальство, понимавшее, что Пришвина читают «наверху» и могут сделать оргвыводы. Поэтому Пришвина окружали забота и внимание, его обеспечивают транспортом, жильем, лучшими продуктами — с ними обычно большая проблема. Ничто не предвещает испорченной репутации села. Пришвин включает «поэзию в прозе о природе» — свой уникальный дар.

М. М. Пришвин, «Берендеева чаща»: «Высокий берег северной реки иногда называется слудой. На такой слуде стоят высокие деревья, и всех выше лиственница. Настоящие гиганты — «листяги» вырастают на таких слудах. Сквозь кручу, однако, пробился ручеек, оделся веселой травой, невинно прыгает, как дитя, с камня на камень и бросается в реку. Мы выходим на берег полюбопытствовать о происхождении ручейка и, быть может, насладиться девственным лесом, каким он кажется нам с воды. Мы обманулись, и как! Только на осохшей узенькой бровке берега стоят высокие деревья, прямо же за этой ширмой в несколько десятков метров лежит темная рада, или болото, покрытое мелкой, замшелой и какой-то гнусной елкой, всем своим видом убеждающей нас отбросить всякую левую поэзию и на всё смотреть чисто «практически». Бровка берега одна только и сдерживает напор темной рады, но вот один ручеек, нами замеченный., прорвался и начал свое дело. И рано или поздно вся слуда будет сверху донизу прорвана, и темная рада высохнет… Вот размоет ручей береговое заграждение, и понесется весной бурная обежистая река, и по ней тогда уже непременно из глубины сузема молью, круглым лесом, поплывут вниз боры-землемошники и боры-беломошники. Сбежистые молевые реки в темном лесном сурадье, если сверху смотреть, голубеют, как вены, и только в последних километрах своего пробега становятся желтыми: это желтое — задержанный запонью круглый лес.

Вот у такой-то реки, предавшей человеку девственный лес, пароход наш остановился. Эта река, пробившая высокую стен берега северной реки Двины, была Верхняя Тойма (2).

С самого первого дня своего прилета, по моим приметам, трясогузка всегда бегает у воды, по краешку тающего льда, и потом, когда лед растает, бегает по берегу, почему-то возле самой воды. Если берег крутой, песчаный, то на песке остается отчетливый, как строчка в книге, следок, вода спадает за ночь, и строчка остается вверху. А трясогузка пишет новую строчку, и по этой странице можно читать, начиная с самого первого дня спада воды, в какой день она спадала больше, в какой меньше…

Но прошло время, снег, медленно таявший до сих пор в лесу, дал воду. Внезапно вся работа трясогузки ушла под воду. Сплав, проходивший до сих пор так низко, пошел по высокой воде. И затрещали запони, сдерживая давление своих глубинных заломов…» (3).

Дневник М. М. Пришвина: «А вода между тем из заваленных снегом лесов натекала, поднимая горизонт Тоймы выше Двины: на Двине поднялась на 20 см, а тут на 60, моль давила на запонь и прорвала ее на Нижней Тойме (если возможно — прим. автора). Директор не приехал, заместитель бросила всё и ускакал, и все учреждения, и ВКП и даже прокурор занимался сплавом. На Верхней Тойме, у нас, бревна, проплывая, ныряли под пыж и так набивались до самого дна, и от давления снизу там и тут из серой массы моли отдельные бревна вдруг вскакивали, как мертвецы из могил у Гоголя, и так и оставались… Порвало почти все канаты, вывернуло многие мертвяки, и рабочие вновь копали и, схватывая канатами и тросами запань, утверждали концы в новых мертвяках. Мы ходили по запани, набитой бревнами до самого дна, в штиблетах, а инженер даже в белых башмаках» (4).

М. М. Пришвин, «Берендеева чаща»: «Вся леспромхозная администрация бросилась на участок Нижней Тоймы, на Верхней же Тойме все учреждения, включая прокурора, по телефону заговорили о сплаве, и стало как на пожаре: вот-вот прорвет, а весело, и всем интересно…

— Запонь прорвало! Все сразу разошлись, почти бежали на помощь…» (5).

Трудовой подвиг, северная природа, подруга-трясогузка, «отношение начальства прекрасное, вера… вернулась». Ночь с 20 на 21 мая всё изменила.

Дневник М. М. Пришвина: «21 мая. Спокойно ни одна ночь не пройдет. В 3 ночи дежурная настойчиво требовала впустить приезжих, повторяя на все мои аргументы спокойно и настойчиво: «У вас четыре койки, а вы занимаете две». Не пустил, но и сам не заснул и валялся до 4-х утра, стряхивая время от времени клопов с кровати на пол» (6).

Видимо, борющаяся за справедливость женщина настолько испортила настроение писателю, что он пожаловался районному начальству. Начальство захлопотало, задабривая важного путешественника.

Дневник М. М. Пришвина: «Секретарь райкома не только лошадей — подводу и верховых, но даже и масло и сахар, и хлеб у устроил в один миг. А бывший тут редактор «За новый Север» взялся всё прислать и от себя догадался и приписал килограмм печенья» (7).

Но настроение крепко испорчено. Пришвин, желанный рассказчик в кампаниях и кабинетах, записал для памяти живописные детали гостиничного быта Верхней Тоймы:

Дневник М. М. Пришвина: «22 мая. …На прощанье записал о доме колхозника: кровать деревянная, набитая клопами, и рама ее на ножках движется, как гармонья; на раме две палочки, и на палочках три тонких неровных, неструганных дощечки, и на дощечках матрац шириной как раз в человека, набит соломой и почему-то выходит горбом, с этого горба непременно скатываешься и всю ночь пытаешься удержаться на высоте, и стоит ногой упереться в дощечку, скрепляющую станки гармоньи, как рама едет, палочки выкатываются, и падаешь внутрь со всем содержимым кровати. На стенах висят лохмат обоев неопределенного цвета, из-под них вторые лохматы газет; это все великие полчища клопов, и так всякая вещь сделана так ужасно плохо, как будто делал человек, задавшийся целью мучить людей, посещающих дом. Даже стол с поведенными досками: ничего поставить нельзя, все съезжает и скатывается на пол, а из тарелки выливается. И какая рационализация! В умывальнике оторвана крышка — воду можно наливать без задержки, форточка просто вынимается и прислоняется внизу к стене: в уборной на деревянном полу просто топором вырублен желобок для стока. И возможность жить в таком-то жилище мы получили через начальство и с трудом удержались в нём: дежурная разбудила ночью в 2 ч. И долго не отставала, требуя впустить незнакомых людей, отвечая на все аргументы «вас двое, а коек четыре» (8).

Как человека творческого, впечатлительного, Пришвина понесло в дальние дали. Он стал припоминать всех клопов, пивших писательскую кровь за многие годы, и поднялся до обобщений — как уничтожать паразитов рода человеческого.

М. М. Пришвин, «Берендеева чаща»: «…я вдруг вернулся мыслью к юношеским своим путешествиям по Северу и понял ту силу, которая нынче ночью спасла меня от клопов. И тогда, помню, точно так же клопы не давали мне спать и выгоняли из жилищ, заставлял двигаться всё вперед и вперед. Кончено, не одни клопы подгоняли, есть множество неприятностей, подобных клопам, раздражающих, вызывающих силы неведомые для движения дальше и дальше… Только однако же и на месте надо жить. Конечно, жить и бороться с клопами. В моем опыте против кровожадных насекомых помогает смесь скипидара с концентрированной карболовой кислотой. Необходимо травить клопов, чтобы облегчить людям жизнь… Но только надо, по-моему, разделить всех клопов на общих и личных и против и общих клопов держать скипидар и карболку, а о личном клопе, жалящем тебя в душу или в солнечное сплетение, надо знать, что он преодолевается не одною карболкою…» (9).

Так одна неравнодушная женщина, работница дома колхозника, с помощью Пришвина прославила село и район. Книги не горят, а что написано пером, не вырубишь топором.

М. М. Пришвин, «Берендеева чаща», дневник: «Чаща, та далекая Чаща, где стяга не вырубишь, где срубишь дерево и оно, не падая, прислониться к другому, — эта Чаща неприкосновенная. Круглый лес — это конец. Чаща — это начало. С этой мыслью иду я к секретарю райкома просить его помощи для моей летучей экспедиции в Чащу. Лошадей подали в половину 6-го. (Что значит секретарь райкома!)» (10).

Пришвин поехал на Пинегу.

Примечания: