Северный лес: кормилец, убежище, дары смерти

Из Поморской энциклопедии: «Общая площадь лесного фонда Архангельской области и Ненецкого автономного округа 30 918,7 тыс. га. Собственно леса занимают 22 573,6 тыс. га. Остальные площади заняты вырубками, гарями. …хвойные леса, занимают 81% лесопокрытой площади. Из хвойных лесов наиболее распространены темнохвойные, образованные елью и занимающие более 67% лесопокрытой площади. Леса с преобладанием сосны занимают 32%, …лиственницы, сосны сибирской — 1%… Среди лиственных лесов на долю березняков приходится 94%, осинников, ольшаников, ивняков — 6%» (1).

Северный лес по сей день считается местными жителями одушевленной силой, хозяином окружающего, препятствием на пути человека. Столетия тому назад его можно было всего лишь молить о снисхождении. Лес бросал человеку крохи своего безграничного богатства или убивал неудачами — в охоте, в сборе ягод-грибов, плутанием по чащам-топям. Но в лес заходил человек бывалый, уважительный и усердный, лес удовлетворял его многие просьбы, брал в покровительство, укрывал от напастей. Заслышав о жизни первопроходцев, новые цепочки людей тянулись в, казалось бы, негостеприимный край.

Когда людей стало много, они сами стали открывать лесные сокровищницы. Лес становился источником пищи, меха и кожи, стройматериалов, саней, телег, лодок. Леса Севера имели несколько важных особенностей. Они дали растущей Руси пушнину — замену золоту и серебру, месторождений которых у нее не было. Северные леса укрыли гонимых — сохранив многомыслие в культуре, да и сохранив всю древнюю русскую культуру во время набегов и смут. Леса делали войну на Севере возможной лишь на полосках рек и дорог, а оккупацию — временной. Многочисленные корабельные рощи с берегов Северной Двины дали России флот и позволили договориться о сферах влияния с морской державой — Англией.

Одновременно лес оставался источником смерти, часто необъяснимой, за пределами человеческого разума. Даже великий христианский Бог, по мнению крестьян, не был всемогущ в этих темных борах и рощах. Втайне от Бога они задабривали и договаривались с лесом-хозяином и его мифическими обитателями.

Н. А. Криничная, фольклорист, этнограф, Карелия:

«…в быличках и бывальщинах различаются как бы две стороны леса. Одна из них — ета-эта, наша, домашняя, иногда правая — относится к освоенной части леса, прилегающей к жилому пространству: здесь находятся дороги и тропы, ведущие домой. Противоположная же сторона — друга-другая, не та — не тая, обратная, подчас левая, лесная («пошли не в ту сторону, в лесную») — представляет собой не просто неосвоенное или мало освоенное пространство, но иной, параллельный, в буквальном смысле потусторонний мир, который в дохристианском мировосприятии, по сути, не дифференцируется» (2).

Роль космологических знаков-символов в изображении данной природно-экзистенциональной стихии играет и колористика. Мифический лес, как правило, не только самый дальний либо расположенный не на этой, а на другой стороне, но и темный: «А лес-ельник дак страшно темно», «…а такой темной-темной лес вот в этом мысу… Дак какой-то такой страшной, дак один ельник черный такой». Заметим, что темный, помимо прочего, означает «мрак, подобный ночи, не освещаемый ни солнцем, ни огнем» (3).

За темным лесом солнце заходит, закатывается, садится. Иначе говоря, он оказывается причастным «к ритуалу космического значения, благодаря которому Солнце каждое утро восходит и следует, не затмеваясь, своим нормальным путем, чтобы закатиться на Западе, а затем, пройдя через страну мертвых, вновь появляется на Востоке»…Следовательно, темный лес, связанный с закатом солнца, символизирует царство смерти. Да и сама темнота осмысляется как признак невидимости, присущий иному миру: отсутствие света, тьма является атрибутом мира мертвых» (4).

Лес смерти. В кургоменском лесу множество изломанных деревьев. Среди стройных 150-летних елей в разные стороны коленями торчат стволы их страдающих сестер. Местный краевед Владимир Романовский, двигаясь по лесу, как танцуя, среди кратеров воронок, оплывших окопов и блиндажей, пояснял:

«— Здесь у них, — так нейтрально называл интервентов Владимир — стояли шестидюймовки. Еще недавно всё было усеяно снарядными предохранителями, которые заменяли взрыватель. С осени 1918 по осень 1919 года шли непрерывные артиллерийские дуэли. Стволы орудий раскалялись, да и большевики «жарили» во всю. А у них — показав на изломанные еловые стволы-позвоночники, осколки перебили нормальный рост. Так сто лет и живут тяжелоранеными».

Кургомень в 1918—1919 гг. интервенты сделали своей крепостью на Двине. Длинными руками крепости стали две канадские шестидюймовки и несколько трехдюймовых орудий. Ни большевистское восстание в 3-м Северном полку за рекой в Тулгасе, ни обстрел Северодвинской флотилией, ни лобовые атаки красных на этом берегу не сбили батареи кургоменского леса. Смерть летела сюда на снарядах большевиков и возвращалась обратно огнем канадских пушек. Сотни солдат и жителей Кургменской и Тулгасской волостей этот лес отправил в иной мир. Артиллерийские расчеты ушли осенью 1919 года, но лес напоминал о потустороннем могуществе подорвавшимися на снарядах детьми. С гражданской минуло 100 лет, но, казалось, англичане в смешных тазиках-касках покинули лес совсем недавно.

Н. А. Криничная: «Темный лес в мифологических рассказах может определяться эпитетом «черный». Особенно это относится к ельнику, наиболее тесно связанному, согласно народным верованиям, с миром мертвых. Тем не менее и ельник, и сосняк в древнерусском языке устойчиво именуются красным лесом, который противопоставляется черному: «Лиственный лес, значит, он считается как чернолесье, да. А вот сосняк, ель, — краснолесье, он круглый год в своем одеянии… Вот таких два леса». Определение красный, относящееся к лесу, обозначает нечто «хорошее, яркое, светлое». Тем самым красный лес связан с понятиями «огонь и жизнь», «возрождение и воскресение». Черный же лес, сбрасывающий листву, осмысляется, соответственно, как утративший жизненную силу. Не случайно в северорусских говорах он называется голодным» (5).

Деревья в мифическом лесу необычной толщины («дак этаки березья толстые»). В некотором роде это первонасаженные деревья. В крестьянском мировосприятии такой лес имеет черты первозданности, девственности, соотносимой с «началом времен»: это густой, дикий, старый, непроходимый, дремучий лес (6).

Характерно, что в народной лирике образ наделенного этими признаками лес — символ печали, тоски, горя, болезни, смерти, разлуки, непреодолимой преграды: «Шла я лесом густым-частым. Невесела и бледна…». «Я помру — похороните, Темный лес останется…» (7).

Лес отождествляемый с инобытием, согласно мифологическим рассказам, маркируется знаками смерти — например, поваленными деревьями, лежащими крест-накрест. В архаическом мировосприятии лежащие деревья приравниваются к трупам, а сам лес — к инобытию: «Лес большой, туды наземь бревна крест-накрест наложены. Ну, думаем, что это такое? Не знаем что». Такой лес в народных говорах называется колодистым, что связано с представлениями о колоде — долбленом гробе, домовине (8).

Чтобы вернуться из инобытия в мир людей, нужно, согласно народным верованиям, исполнить соответствующий случаю обряд. Для этого предписывается переодеть одежду наизнанку, т. е. с верхней стороны на нижнюю, поменяв местами верх и низ, что повлечет за собой смену иного пространства на свое, привычное, знакомое: «И вдруг показалось озеро, другое, дорога — наши места. А час плутали». В том случае, когда антимир вторгается «сюда» в виде леса-валежника, леса-бурелома, леса-сухостоя, высохшего на корню… являя собой царство смерти, по исполнению обряда переодевания, обеспечивающего вытеснение запредельного континуума и замену иного пространства своим, «этот лес куда-то ушел и сгинул». И по его уходе привычное бытие возвращается на прежнее место: «Лес ушел — и туту наш дом, и тут озеро, то не видно было. Абсолютно». Соответственно, отправляясь ночью на встречу с лешим, «бабка» выворачивает платье «на левую сторону», обеспечивая себе этим обрядовым действием попадание в потусторонний мир (9).

…подчас не совсем ясно, то ли сам лес ходит, то ли в нем передвигается некая безличная мифическая сила: «…а по лесу как пошло… гляжу по лесу-то, а лес — то ходит». По свидетельству рассказчиков, он не только ходит, но приходит и уходит: в таком движении есть начало и конец, обусловленные определенным хронотопом. Мало того, будучи разгневанным, лес, подобно многорукому мифическому существу, у которого, однако, вместо рук — ветви, изгоняет из своих владений всевозможных нарушителей лесных запретов и ритуалов: хлещет сзади по ногам и чему попало вицей-прутьями-ветками, березовыми или еловыми… В роли медиатора — проводника между мирами он может «уволочь» человека «отсюда» и унести его «туды», причем с такой скоростью, что у того в глазах только «озеры» мелькают» (10).

П. Д. Патрикеева из деревни Немнюги на Пинеге: «А то раз заночевал человек в лесу. Сидит у костра да шаньгу ест. И вдруг слышит и треск, и гром, идет кто-то. Посмотрел это он, а лесовик идет, а перед им как стадо, и волки, и медведи, и лисы бегут. Таки и лоси, и зайцы, и всякое зверье лесное. Как же он испугался — и боде мой — а тот к нему подходит:

— Что — говорит — человек, шаньги дай кусочек.

Дал он ему шаньги половину. Тот давай ломать да зверям давать, так и шаньга у него не меньшится. И волки сыты, и медведи сыты, и зайцы сыты. Вот лесной и говорит:

— Ты домой иди, не бойся, если волки тебя встретят, ты им скажи: «Шаньги моей кушали, а меня не трогайте».

Ну он и пошел, а звери за ним. Тот человек тоже домой пошел — жила у него вся дрожала. А бегут ему стрету волки, таки страшенны — сейчас съедят. А он и скажи:

— Мою шаньгу кушали, а меня не троньте.

Ну они и убежали. Так он и домой пришел. И зверя никакого не боялся» (11).

Н. А. Криничная: «В мифологических рассказах взаимосвязь человека с лесом часто проявляется в ситуации похищения… В большинстве же мифологических рассказов похищение предваряется ситуацией блуждания по лесу, которое осмысляется как пребывание между мирами, нередко между двумя сторонами леса. Такое блуждание служит прологом к попаданию в царство смерти. Выявляется первопричина блуждания-похищения: «Нет, ты не заблудился, а тебя леший унес» — говорят вернувшемуся домой парню, который, было ушел к другу, не в ту сторону. Похищение же в подобных случаях приравнивается к смерти, временной или завершающей жизненный путь. Из сказанного следует, что по своей сокрытой сущности лес предстает «как мифологически обобщенный образ антимира». Там локализуются умершие, и в первую очередь предки, образы которых в фольклорно-мифологической традиции оказались совмещенными с образами духов — «хозяев» леса» (12).

А. А. Белова, село Шуньга, Карелия: «Один мужик ходил по лесу, искал свою корову. Ходил-ходил по лесу и встретил мужчину, стали они вместе корову искать. Идут и… вдруг услышали, что музыка играет невдалеке, поют, танцы слышны.

— Пошли на танцы — говорит спутник.

Мужик согласился, и они пошли. Пришли к избе, внутри топот, крики, песни.

— Ну, что остановился? Шагай через порог — говорит тот мужику.

А мужик как будто очнулся, как будто кто подсказал ему молитву сотворить. Перекрестился он, прошептал молитву — и исчезло видение: и дом с людьми, и спутник. И видит, что стоит на краю обрыва, и стоило сделать ему шаг — упал бы вниз» (13).

Н. А. Криничная: «Согласно быличкам и бывальщинам, мифические похитители заботятся о своих подопечных, а затем, по истечении предусмотренного ритуалом срока, так или иначе отпускают их домой. В мифологических рассказах, такой переход материализован: «…унесли, какой дядька длинный, пуговицы блестящи. И несли меня, токо ветки — говорит — из березы, из елок в глаза били меня и озеры (мелькали)». При этом у похищаемого нередко утрачивается-изменяется сознание: «Как будто ему помешательство было… затемнение како-то было» (14).

Записано П. Д. Рыбниковым в Заонежье: «Идут однажды два охотника по лесу: подходит к ним прохожий добрый молодец и ни с того ни с сего начинает рассматривать их ружья. Ругнули было его порядком охотники, да как посмотрят в лицо, а он синеобразен — значит надо уходить. И ушли они из леса по-тихому заводью зеленому затресью, и разошлись в разные стороны, чтобы стрелять дичь.

И покажись охотнику, что неподалеку, в листве, притаился тетерев, стрелил он птицу и слышит; кричит птица не по-птичьему, кричит голосом человеческим. Подбежал поближе и видит: стрелено у него в товарища.

И вышло, что не перед добром показывался им лесовик» (13).

Н. А. Криничная: «Временной изоляции в лесу, по народным представлениям, подвержены и девушки в период, предшествующий свадьбе. Не находя дорогу домой, они, как потом выясняется, «о самую дорожку сидели под елкой-то». Т. е. пребывали, согласно мифологическому восприятию, в ином мире. Их возвращение предусмотрено ритуалом — и потому блуждание по лесу, приравненное к переживанию лиминального состояния, для девушек на выданье, как и для подростков, заканчивается, в конечном итоге благополучно. О сакральном характере этого периода времени свидетельствует ответ рассказчицы на вопрос собирателя…: «Интересно, что столько теряется, но все и находятся, все живыми остаются…» (16).

Губительным пространство леса может оказаться и для тех, кто нарушил идущие «от веку» ритуально-этические нормы. Так, например, при входе в лес крестьянин, согласно этикету, выработанному традицией, должен был произнести: «Лес мой дорогой (после чего он трижды кланялся, коснувшись пальцами земли), спаси, сохрани; дай бог, чтоб мне не заблудиться». К покровителям леса, нередко уже христианизированным, крестьяне обращались и при сборе ягод, грибов. Для этого использовался особый приговор, произносимый перед входом в лес: «Апостолы Сим, Гурий, Овин, помогите мне набрать ягод-грибов» (17).

Лес — кормилец. Впервые с сыном Мишей мы посетили Артемиево-Веркольский монастырь в 2017 году. Обитель порадовала пятью из шести отремонтированными храмами и часовнями, что для северной обители удивительно. Наместник игумен Иосиф (Волков) повез гостей к часовне Артемия Веркольского, на место гибели мальчика 6 июля 1545 года от молнии. Дорога петляла в еловом лесу, среди белого, покрывшего землю, как вата, мха. Удивительно — на краю колеи торчала шляпка красноголовика. «Гляньте, — говорю, — какой смелый гриб!». Бурной реакции и разговоров «а вот еще был случай» не последовало, но гости стали поглядывать на обочины. «Вот еще гриб, — через десяток метров заметил кто-то, — и вон еще!». Отмалчиваться отец Иосиф посчитал невежливым и раскрыл второе назначение дороги. Оказывается, она кормит постящуюся монастырскую братию. Каждый день в 7 утра монастырские трудники с корзинами в руках отправляются на грибную охоту. Часа через три в трапезной гости и обитатели монастыря уже нахваливают грибовницу и жарешку. Ближе к вечеру мы с Мишей прошлись грибной дорогой, и вернулись всего с десятком грибов. Что за ночь созреет новый грибной урожай не верилось. Но утром свежие боровики, приготовленные по-всякому, украшали стол. «Монастырь за рекой, и жители Верколы не собирают на нашем берегу грибы-ягоды», — между прочим сказал настоятель. О роли молитвы в получении грибного урожая не говорилось, но подразумевалось.

Н. А. Криничная: «При нарушении этих, как и многих других, предписаний «лесного» этикета человек не застрахован от всевозможных злоключений и наваждений, связанных с возникновением кризисной ситуации. Даже собирание трав, осмысляемых в качестве живых существ, без соблюдения обусловленных традицией правил влечет за собой негативную реакцию леса: «Взяла раз, другой, как третий-то наклонюси — а по лесу как пошло, дак так все эти елки-то да вершинья хлыщут»…Еще более чревата губительными последствиями рубка деревьев без учета ограничений, предписанных мифологическим мировосприятием. Не успел дед-дровосек «тюкнуть» топором по «сухой такой сосне», стоящей за рекой (знак потусторонности)… как прибежала «собачка маленька», а вслед за ней с болота пришел и леший» (18).

Из личного архива Е. Е. Левкиевской, записи из Архангельской области: «Ну с лесным раньше пастухи знались, так говорили, что у тех, кто с лесным знается, лесной выбирает из стада самую лучшую скотину. Ну, он забирает, закрывает ее, она так в лесу и остается, она зайдет в такое место, что ей не выйти. У нас все время пас Игнат. Он пас лесом. И вот, знаешь, ведь с лесным надо тоже рассчитываться. А лесной взял и выбрал у него корову-то от сирот. Тут вот рядом соседка была, а у нее двое детишек. А лесной-то взял и эту корову выбрал от сирот, от бедных, не от богатых. Пригнал пастух коров, а этой нет. Эта женщина пастуха спрашивает: «Где, Игнатий, моя корова? У меня коровы нету». Так он сходил и пригнал. Он пригнал эту корову, которую лесной себе выбрал, не отдал корову лесному. А надо было отдать — отдал бы, живой остался. А он не отдал, так его старуха рассказывала: «Дверь ночью открыло, среди ночи все стены исхлестало в избе». Леший его исхлестал. И он умер. Два дня спал, а на третий умер» (19).

Н. А. Криничная: «Во власти леса-лешего оказывается и отданный ему посредством проклятия человек… Устойчивая в мифологических рассказах вербальная формула «Возьми тебя леший!» имеет магическую силу и немедленно материализуется: «Так и вышло. И унесло ее (девочку лет десяти — Н. К) на Вингишское озеро… Несли ее наготово нечистые силы».

Столь же опрометчиво поступает и тот, кто произносит «похвальное слово», обещая, к примеру, без труда найти дорогу домой: «я слепыма глазами попаду!», «вслепки попадем!». Таких смельчаков лес-леший — некая безличная мифическая сила («что-то есть»)…накажет за хвастовство длительным блужданием, в течение которого они будут находиться между жизнью и смертью, как бы в промежутке между мирами: «И ходили да сутки были»…(20).

Из личного архива Е. Е. Криничной, записано в Архангельской области: «Когда леший из лесу выходит, так у тебя все волосы на голове задрожат. Чем он покажется? Бывает, покажется в красной рубахе с кушаком — мужчиной, а бывает, покажется вот такой собакой. А бывает так, что не покажется. Ветер хлещет, а где — Бог его знает. А как ветер, вихорь, так это уж самый леший. Вот здесь позапрошлый год такой был ураган, крыши сняло, а град с маленькое яичко был. А где он шел, этот вихорь то, да столько лесу навалило. Все сосны в повалочку, леший-то выворотил» (21)

Лешева зверушка. С усть-важским краеведом Алексеем Денисовым, мы бродили по чамовскому лесу, где в 1918 году проходил кочующий по Двине фронт гражданской войны. В отличие от Кургомени линии окопов здесь не было, лишь одиночные или парные ячейки в сторону болота. Солнечный день и разговоры о войне несовместны, мы перешли на темы грибов-ягод и лесных зверей, что здесь водятся.

Надо же, перед нами на солнечной поросли брусники блистал росой упитанный зад зверя размером с медвежонка. Обитатель леса был настолько занят, что не убежал и даже не шелохнулся. Шкура животного — ровная, зеленоватая и ухоженная, свидетельствовала об успешной жизни. Ждать следовало любого поворота — зверь мог убежать в лес, убежать в лес могли и мы. Я пошел вперед, забирая влево, чтобы осмотреть животное. Зверь не шелохнулся — у него не было головы. Кто с минуту назад казался упитанным хозяином ельника, обернулся заросшей мхом корягой. Так бывает, лешевы зверушки любят такие проделки. Настроение с хорошего поднялось до веселого, Алексей повел смотреть очередной блиндаж.

Примечания: