Нарисуй мне Ван Гога. Фильм о том, как вынуть иголку из головы

Считается, что писать книги и снимать фильмы о счастливой любви и счастливых семьях не интересно. Они ведь, как сказал классик, счастливы одинаково. Правду изрек классик или просто рубанул сплеча свое субъективное мнение, сказать сложно — не думаю, что кто-то проводил специальное исследование. А вот насчет того, что все несчастливые семьи несчастливы по-своему, можно усомниться. То есть в мелочах это, конечно, справедливо, но в общем и в целом в корне любого семейного несчастья — отсутствие настоящей любви. Способности отдавать, причем отдавать безвозмездно и взаимно. Любовь — или нелюбовь, остальное — детали. Это так же верно и для еще одной классической темы — «отцы и дети». Ведь родители и дети — тоже семья, даже если все уже давно взрослые, немолодые и разъехались по свету. Разница во взглядах и вкусах преодолима, если есть любовь. А вот если ее нет…

Фильм Сергея Ливнева «Ван Гоги» начинается почти как комедия. Точнее, трагикомедия. Главный герой по скайпу пытается договориться с некой швейцарской конторой об организации собственной эвтаназии. Упирая на то, что в голове у него сидит иголка, и он не в силах ждать, когда она вонзится в мозг. Но даже в наши странные дни ладью Харона вызвать чуть потруднее, чем такси. Героя разоблачают как симулянта — иголка есть, но давно «прижилась» — и в переправке на тот свет отказывают. Оплатив транзакцией услуги ушлого переводчика, обозленный герой вульгарно лезет в петлю, но ему мешают звонок старика-отца из далекой страны и вошедшая в дверь девушка Маша. Ну, чем не черноватый фарс?

В общем-то, сперва не очень понятно, что не так с героем — художником Марком Гинзбургом в тонком и искреннем исполнении Алексея Серебрякова — до такой степени, что жизнь не мила. Но то, что он отнюдь не наслаждается этой самой жизнью, ясно. Даже стиль его творчества какой-то странный — огромное бесформенное макраме из заплетенных в узлы цветных веревок. Будто слегка помешанная птица неумело пытается вить гнездо из того, что под клюв попалось. А еще это чем-то напоминает туши, подвешенные в мясной лавке. Отсюда как-то в самом деле и до петли недалеко.

А вот у отца героя, Виктора Гинзбурга (Даниэль Ольбрыхский), дирижера с мировым именем, всё явно прекрасно. Концерты, цветы, аплодисменты, восторги критиков и ценителей. Правда вот, недавно умерла любимая жена — что вовсе не повод для лишних эмоций или хотя бы своевременной эсэмэски. И еще подозрительно дрожат руки и всё труднее водить машину. Но это все ерунда, не обращайте внимания. Всё хорошо, я сказал!

Перед нами на экране постепенно разворачивается своеобразная «осень патриарха», трагедия угасания человека, которого собственный сын, кому он походя не раз и не два покалечил судьбу, еще недавно именовал «Ваше Величество». Болезнь неумолимо подтачивает эту царственность и властность, граничащую сплошь и рядом с «аристократическим» хамством. Двуногие всегда делились на восторженных поклонников, нужных людей, обслугу и тех, кому выпало сомнительное удовольствие называться близкими, а значит, терпеть на себе то полное равнодушие, то неутолимую страсть гнуть, перетасовывать, перекраивать по живому, заставлять подчиняться взмахам непререкаемой палочки. Только сила утекает сквозь пальцы, память и рассудок подводят всё чаще. Страшно оказаться не причиной всего и вся, а фигурой страдательной и страдающей, в чужой власти. То есть не в чужой — платный персонал был бы безопасен — в руках тех самых близких, а они ведь могут и отыграться за всё «хорошее»…

Но ничего ужасного — то есть ничего страшнее медленного ухода блестящего эгоиста, поломавшего за свою жизнь немало судеб — на экране не происходит. Исковерканные, завязанные узлами люди проявляют неожиданное благородство. И даже мстительное торжество экономки Иры (Елена Коренева) живет лишь в самой глубине ее глаз, когда она лезет в рот немощному, чтобы проверить, не спрятал ли он за щеку прописанную полезную таблетку. Сын же не торжествует. Он испытывает чудовищный контрастный душ из ностальгии, любви, ненависти и ярости. У отца и сына у каждого свой ад, вернее, чистилища, словно бы заключенные в сообщающиеся колбы. Когда кажется, что всё уже успокоилось, что вот-вот нас угостят рождественским сиропом запоздалой близости и гармонии, колбы встряхивают, из очередного шкафа вываливается очередной скелет, и сладко-горький напиток превращается в кислоту. Но эта кислота постепенно отъедает всё фальшивое, заставляя в конце сверкнуть искренние чувства и истинное покаяние и прощение.

Историю, рассказанную в фильме, конечно, типичной назвать нельзя. Нечасто кому-то выпадает шанс заполучить в родители гениального дирижера, а в придачу — засунутую в младенческий череп, словно в кощеево яйцо, иголку. Птичий зародыш в этом головном яйце («Здравствуй, здравствуй, птицын серый…»), несмотря ни на что, жив, стучится изнутри в скорлупу, заставляя корчиться от мигреней, а потом и вылетает на свободу, с наслаждением растрепав по пути по веревочке все непригодные для жизни гнезда. Кощей ради этого, конечно, должен умереть, как же иначе. И оказаться в итоге не то чтобы Кощеем-пленителем, а таким же веревочным человечком, запутавшимся в своих узлах и истыканным своими иголками нелюбви и гордыни. Узлы развязаны, лети… И всё же история вполне типична. Узлы могут быть сплетены по-разному, но это всегда всё те же узлы и путы, а иголки всегда и у всех холодные и колючие. Даже те, что «прижились».

Заглавие фильма простое и непростое — оно словно играет со зрителем. Верхний слой предельно прямолинеен — в финале Марк, неся назначенное себе почти монашеское служение, ведет художественный кружок в израильском доме престарелых. Помогает обитателям вырезать из дерева и раскрашивать фантазии на тему известной работы Ван Гога — портрета старика, «папаши Танги». На титрах мы видим эти работы — подлинные, действительно сделанные в Израиле руками стариков — среди них нет двух похожих и ни одной скучной. Художник Марк Гинзбург не состоялся, не достиг известности, зато он дарит радость творчества другим, тем, у кого, казалось бы, всё позади. Но Ван Гог — это еще и неприкаянность и несчастливость, которые часто идут рука об руку с творческим даром. Оба героя фильма — в чём-то Ван Гоги, хотя и не похожие ни друг на друга, ни на великого голландца. Может быть, какой-то детской капризностью, упоенностью собой — кто своим успехом, кто страданием, — а также некой общей одержимостью, пойманностью. Оба весь фильм ходят рядом со смертью. И даже бросившая всю жизнь к ногам жестокого гения Ира — тоже в чём-то Ван Гог. Чем-то неуловимым ее лицо в зеркале с впервые ярко накрашенными губами напоминает знаменитый портрет без уха…

Несмотря на то, что фильм этот — о душевных и физических страданиях и о смерти, он не мрачен и тем более не мизантропичен. Нет в нём и неуместной «жизнеутверждающей ноты». Семейное счастье с продолжением в потомках осталось лишь в фантазиях Марка и в чужой — вприглядку — жизни. Но очищение и освобождение всё же состоялись. Надежда постоянно присутствует в фильме, как яркие полосы солнечного света на перилах темной лестницы, как солнечная кайма, окружающая профили двух яростно орущих, ненавидящих друг друга людей. Солнце всегда сумеет пробиться сквозь мрак и смерть — яркое и живое, как подсолнух Ван Гога.