Город как книга: человечные пейзажи Григория Кацнельсона

Если бы выставка называлась «Пейзаж с человеком», то это была бы одновременно и банальность и не совсем правда. Неправда, потому что на большинстве представленных работ Григория Кацнельсона человека как раз нет или его еще надо поискать. А банальность, потому что абсолютно любой, даже безлюдный, пейзаж, предполагает хотя бы одного человека — автора. А так обычно их двое — автор и зритель. Что отражает зеркало, когда никого нет в комнате? А вот «Человек с пейзажем» интересен. Можно найти здесь множество самых разных смыслов.

Во-первых, сразу ясно, что это не человек — деталь пейзажа, а пейзаж имеет шанс обрести жизнь только если он — часть жизни человека, его мира. Если человек пропустил природные или городские реалии через свои глаза и душу. Даже самые великолепные ландшафты или архитектурные шедевры, снятые автоматической камерой, оказываются плоскими и мертвыми, интересными только для специалистов. Любой человек, даже просто смотрящий вокруг, уже преобразует окружающий мир, раскрашивает его красками своего настроения, мировоззрения. Для кого-то обычный питерский дождик или снегопад — повод для умиления или детской радости, а для кого-то всего лишь неудобство или последняя капля в горьком коктейле депрессии…

Во-вторых, работы Кацнельсона — это его яркое личное высказывание, практически позиция. По словам автора, он — художник «темного, страшного города. Неприбранного. Дворов-колодцев». Отчасти это так. Здесь нет привычных «открыточных» мотивов, Петербург художника непарадный, задворочный, трудовой. Но ничего темного и страшного в нем нет. Кацнельсон словно бы спускается в мрачноватые сумерки пасмурного города, чтобы принести в них свет и цвет.

Здесь нет полутонов, цвета яркие и чистые, пусть и как бы пропущенные через закопченное стекло. Знакомые каждому петербуржцу места составлены из цветных многоугольников и чем-то напоминают батики, рисунки на театральных задниках и занавесах. Впрочем, что такое любой пейзаж, как не декорация, на фоне которой разворачиваются человеческие судьбы?

Есть на выставке и портреты, где лицо человека оставляет немного места окружающему пейзажу. Это любопытно, потому что лица эти достаточно условные, даже если на бирке стоят вполне конкретные имя и фамилия. Главное тут, как и в случае с «лицом» города, — общее впечатление, выраженное геометрией и цветом, а не деталями. Постепенно приходишь к выводу, что и портрет, и пейзаж соединяются у Кацнельсона в некий третий жанр — пейзажепортрет, в котором город предстает как живая модель со своей неповторимой физиономией, имеющей множество выражений, а во внутреннем мире близкого или чем-то заинтересовавшего человека можно поселиться, словно в городе, и даже заблудиться в нем.

Пожалуй, наиболее прочное слияние города и человеческой судьбы выражено в цикле арт-объектов, символически представляющих города России и мира, связанные с именем Осипа Мандельштама. Обращение к творчеству поэта навеяно «Арефьевским кругом», членов которого Кацнельсон считает своими учителями. В этот круг ярких творческих людей входил молодой поэт Роальд Мандельштам, который был всего лишь однофамильцем великого человека, но такая фамилия, да и настрой его творчества, пронизанного петербургскими мотивами, не могли не направлять мысли к этой яркой и трагической фигуре. Мандельштам как человек и поэт растворен в городах, в которых бывал, слит с каждым из них в неразрывный символ. Отчасти это напоминает настольные сувениры с названиями городов, которые были популярны когда-то, только большого размера, отчасти геодезические знаки, а может, вышки связи или маяки. Сам Кацнельсон утверждает, что эти объекты больше всего похожи для него на книги.

Книжный мир для художника с детства любимый и родной. Сам он выпустил больше сотни авторских книг, которые следует не читать, пробегая по ровным строчкам — их там нет — а воспринимать целиком, ибо содержание текста в них неотрывно от цвета и формы. Эти книги на выставке подержать в руках, конечно, нельзя, но здесь есть несколько работ, которые могут дать о них представление. Пожалуй, наиболее пронзительная из них — «Самое красивое место не нарисовано». Осколок неведомого пейзажа, косо вставленный в раму, на котором художник открытым текстом выразил то ли свое бессилие, то ли свою мечту о будущем шедевре, к которому, похоже, можно только вечно приближаться по асимптоте и, словно древний восточный мудрец, все время повторять: «Не то, не то…» Но ведь именно таков путь любого творца, в каком бы жанре он ни работал.