Русская поэзия вне России — из русского языка, родившегося в эмиграции
Он не относился к поэтам первого ряда. Более того, он не считал себя литератором, оговариваясь:
«Я простой журналист, которому посчастливилось познакомиться со всеми русскими писателями и поэтами, жившими в Париже. Со многими из них меня связывала тесная многолетняя дружба».
Кирилл Померанцев (1906−1991) принадлежал к младшему поколению «первой волны» русской эмиграции, то есть к поколению, чья сознательная жизнь началась уже в Зарубежье. Он жил в Париже, где работал сначала на заводе грампластинок, а потом, после войны, стал журналистом в знаменитой газете «Русская мысль». Может быть, поэтому изгнанник признавался в одной из статей, что в политике разбирается лучше, чем в литературе.
В книгу, составленную другом Померанцева и его коллегой по «Русской мысли» Александром Радашкевичем, вошли стихотворения, повесть «Итальянские негативы», воспоминания и статьи. Померанцев считал себя учеником последнего «короля поэтов» Русского зарубежья Георгия Иванова, который, впрочем, довольно скептически относился к творчеству своего молодого коллеги. «Это имеет такое же отношение к поэзии, как НТС к освобождению России», — вспоминал слова Георгия Ивановича Кирилл Дмитриевич. Впрочем, судить читателю:
В каком-то полуобалденье,
Не то в аду, не то в бреду,
Вдруг, словно головокруженье,
Ложится звёздное смиренье
На золотую ерунду.
Бежит минута за минутой
Блаженной микротишины,
И кажется мне почему-то,
Что все мы будем спасены.
Строки звучат немного по-ивановски, что, может быть, не так уж и плохо — Померанцев избрал себе прекрасного учителя.
В воспоминаниях Померанцев стремился, по собственному признанию, «сквозь смерть» показать душу своего героя, восстановить его духовный облик. Вот, например, прозаик, председатель союза русских писателей во Франции Борис Зайцев, чья
«гармония и свет, так же как и внутренняя благожелательность, были настолько ощутимы, что всегда действовали на собеседника успокаивающе… Уже один его голос и манера обращаться с людьми действовали примиряюще».
Правда, оговаривался Кирилл Дмитриевич, хотя «мне он представляется полным внутренней гармонии, примиренности, света», порой она «чем-то и нарушалась».
А вот известный авангардист (примыкал к дадаистам), писатель и художник Сергей Шаршун, с которым мемуариста связывала дружба еще с 1930-х годов (они оба серьезно увлекались антропософией),
«мыслил образами, снами, верою, прахом. И, несмотря на такую, казалось бы, парадоксальность, был на редкость целостным, как бы из одного куска дуба высеченным человеком».
Интересно, что похожую автохарактеристику дал сам Сергей Иванович: «примитивный со сложной натурой».
Впрочем, что есть целостность или примитивность, когда человек оценивается «сквозь смерть»? А ведь именно это самое ценное в мемуарах Кирилла Померанцева.