За последние годы, в первую очередь благодаря трудам Центра по изучению традиционалистских направлений в русской литературе Нового времени Института русской литературы (Пушкинского дома) РАН, был опубликован большой массив источников по истории славянофильства — как впервые издаваемых, так и, в случае републикации, впервые выпускаемых в свет в соответствии с академическими стандартами, начато издание Собрания сочинений И.С. Аксакова, заявлено о подготовке академических собраний А.С. Хомякова и К.С. Аксакова, вне серии вышла переписка В.С. Аксаковой с ее петербургской кузиной М.Г. Карташевской за годы Крымской войны, служащая в первую очередь своеобразным дополнением и пояснением к известному дневнику Веры Аксаковой, впервые опубликованному еще в начале прошлого века и с тех пор ставшего одним из наиболее востребованных источников по истории славянофильского круга тех лет, объявлено о подготовке полного издания переписки Аксаковой с Карташевской (ориентировочно в 12 томах).

В 4-й книге «Славянофильского архива», по каким-то обстоятельствам вышедшей год спустя после книги 5-й, представлены пять эпистолярных комплексов разного объема — это переписка И.С. Аксакова с П.А. Бессоновым, П.А. Васильчиковым, Н.П. Гиляровым-Платоновым, Н.Н. Дурново, К.П. Победоносцевым и М.А. Хомяковой (последнюю, разумеется, трудно отнести к «государственным и общественным деятелям» в полном смысле этого слова, но интерес данной переписки, на которой мы остановимся подробнее ниже, в сочетании с ее небольшим объемом более чем оправдывает решение составителей не держать эти тексты под спудом и включить их в изданный том).

Понятно, что обозреть и хоть кратко обозначить сюжеты, представленные в настоящем издании, в пределах рецензии нет никакой возможности — переписка охватывает не только целое тридцатилетие, в границах которого Аксаков является и редактором «Русской беседы» (1859), и издателем «Дня» (1861—1865), «Москвы» и «Москвича» (1867—1868), «Руси» (1880—1886), председателем Общества любителей российской словесности, товарищем председателя, а затем (с подачи Ф.И. Чижова) и председателем Московского купеческого банка, председателем Московского Славянского комитета и проч. — но и корреспонденты находятся с автором в весьма различных и меняющихся со временем отношениях. Так, Бессонов, близкий к славянофильскому кругу с конца 1850-х годов и печатавший в «Русской беседе» «Политику» Крижанича, затем получивший службу в Вильно (с 1865 г.) и делившийся с Аксаковым своими соображениями по «еврейскому вопросу», соприкоснувшись с ним в качестве директора раввинского училища — летом 1865 года, убеждая корреспондента в угрозе, исходящей от эмансипированного еврейства (на тот момент комплекс будущих антисемитских представлений самого Аксакова находился в стадии становления — и Бессонов прилагал значительные усилия, дабы передать собеседнику свое видение реальности и значимости угрозы) — затем, по возвращении в Москву и в ходе совместной работы в Обществе любителей российской словесности, обретет в глазах Аксакова (как и целого ряда других современников) репутацию интригана и человека, близкие отношения с которым невозможны — что не помешает, впрочем, в тяжелой ситуации Бессонову результативно обращаться за помощью со стороны Аксакова — а тому ценить в Бессонове работника по подготовке издания филологических трудов своего брата, Константина — в свое время именно на этой почве сошедшимся с корреспондентом.

Преимущественно деловой характер носит переписка Аксакова с П.А. Васильчиковым и Н.Н. Дурново — в первом случае в центре внимания дела по Славянскому комитету (и по работе в Сербии в ходе войны 1876 г. и последующих событий) и затем контакты в связи с Санкт-Петербургским Славянским обществом (членом совета которого Васильчиков был с 1879 г.), во втором — разнообразные дела, связанные с балканскими славянами. Несмотря на известное радикальное различие воззрений и по болгарскому расколу, и в целом в воззрениях на церковные дела — и на по меньшей мере невысокое мнение о личных качествах Дурново — Аксаков идет на сотрудничество с собеседником по конкретным вопросам, и сами подробности контактов позволяют смягчить представление о «ригоризме» Аксакова: там, где требования пользы дела представлялись ему очевидными, он готов был решительно отложить в сторону и свои личные предубеждения, и расхождения идейного плана — собственно, без этой способности он не смог бы играть столь значительной и долговременной роли в общественной жизни Москвы.

Переписка с Н.П. Гиляровым-Плановым и с К.П. Победоносцевым — принципиально иного рода, это общение хотя и далеко не всегда единомышленников, но близких людей — причем связанных многолетними личными отношениями, испытывающими спады и подъемы, расхождения и сближения — но где за любыми деловыми контактами присутствует и неизменный интерес к другому. Так, к Аксакову обращается Гиляров в январе 1874 года с просьбой оценить поэтический талант его сына, Алексея — и Аксаков в ответ шлет точный, поэтичный и техничный в одно и то же время разбор стихов, серьезно и вдумчиво откликаясь на просьбу старого знакомого.

Характеризуя их общего близкого приятеля, Победоносцев в письме к Аксакову от 26 августа 1885 г., говоря о Леонтьеве, напишет: «Это тоже умный неряха, вроде Никиты Гилярова» (стр. 502) — запутавшийся с середины 1870-х и в личных, и в деловых обстоятельствах, он будет искать выход из своего положения, схватившись за проект преобразования аксаковской «Руси» в ежедневную газету или основания новой, настоятельно предлагая Аксакову взять на себя всю техническую сторону работы. Вряд ли такое предложение могло добавить собеседнику энтузиазма, учитывая, что 16 марта 1885 г. Аксаков писал Победоносцеву:

«Этого человека следовало бы, прежде всего, высечь; потом освободить от долгов, вырвать из московской среды (он теперь, слава Богу, живет опять с женой), запретить ему газетную деятельность и пристегнуть к твоей канцелярии: пусть пишет курсы богословия и проч., и проч. Грех не воспользоваться его талантами, но сам он с собой не справится, если не взять его в руки» (стр. 466).

Пожелание так и осталось пожеланием — но именно благодаря долгам и попыткам вырваться из них Гиляров написал лучшее, что от него осталось — «Из пережитого» (1886), ради заработка составляя драгоценный очерк былого.

Впрочем, при всем количестве нового и весьма разнообразного эпистолярного материала, представленного в книге, наибольший интерес, на наш взгляд, представляют впервые публикуемое письмо Марии Хомяковой, дочери Алексея Степановича, к Ивану Аксакову от 22 апреля 1862 года, и три письма Ивана Аксакова к Марии Хомяковой, писанные в 1864 году. Они если и не открывают впервые своеобразную историю сватовства Аксакова к Хомяковой — отчасти подробности этих отношений были известны и ранее — то дают возможность увидеть Ивана Аксакова с новой стороны, во многом точнее почувствовать и понять его состояние в решающие годы обретения им своего публичного, общероссийского облика, приходящегося на годы издания газеты «День» (1861—1865), предпринятого после того, как прежний славянофильский круг фактически распался за смертью ключевых фигур — скончавшихся на расстоянии один от другого лишь нескольких месяцев Алексея Хомякова (23.IX/5.X.1860) и Константина Аксакова (7/19.XII.1860).

Об истории этого сватовства Иван Аксаков кратко писал своей невесте, Анне Федоровне Тютчевой (поженились они в Москве в начале 1866 г.), из Ялты 24.VI.1865:

«<…> когда три года назад мои мечты, казалось, рушились совсем, так что я отложил всякую надежду на то, чтоб они когда-либо могли сбыться, — Вы остались для меня чем-то заветным, и я употребил все усилия, чтобы не увлекаться личным чувством к Вам и не создавать себе новых мучений. Я даже, по желанию матери и сестер, делал в эти три года попытки жениться на одной девушке, с которой буквально не говорил и десяти слов, но которую, впрочем, я знал за умную и строго-нравственную, хотя совершенно холодную, — но делал эти попытки таким образом, чтобы они не могли удасться: нужно было предварительное сближение, но на него у меня не доставало ни охоты, ни сил».

Опубликованные в 4-й книге «Славянофильского архива» письма Хомяковой и Аксакова дают конкретную картину тех «попыток», о которых рассказывает, не называя имени девушки, Иван Сергеевич в письме к Анне Федоровне. О первой попытке мы узнаем из ответного письма Марии Алексеевны — объяснение действительно было заочным, и столь неожиданное предложение «удивило и смутило» собеседницу, тем более, что «Вы отстраняете всякую романтическую страсть»:

«Вы видите во мне дочь человека, которого Вы уважали и любили, и наделяете меня его умственными и душевными качествами <…>. <…> я со своей стороны могу только повторить мои прежние слова: что мысль об личных отношениях к Вам никогда не приходила мне на ум и что даже теперь я с трудом могу удержать ее в голове, так она мне чужда. Многие сочли бы это главным препятствием. Может быть, я только знаю, что с какой бы стороны я ни смотрела на дело, оно является мне одинаково невозможным и несбыточным» (стр. 511—512, письмо от 22 апреля 1862 г.).

У Марии Алексеевны сложилась — видимо, с достаточным на то основанием, репутация женщины холодной и рассудочной — и вторая попытка Ивана Аксакова добиться ее руки, предпринятая два года спустя, то ли исходит из этого представления, то ли — как писал сам Аксаков свой будущей жене, изначально делалась так, что не могла удасться. 24 мая 1864 года он отправляет Хомяковой обширное письмо (стр. 512—518), представляющее трактат на тему, почему Мария Алексеевна должна выйти за него замуж, используя, в частности, такого рода аргументы:

«Вы говорили, что не предполагаете вообще выходить замуж. Но я уже объяснил выше значение замужества. Вправе ли Вы уклоняться от личного подвига, как скоро он Вам предстоит?» (стр. 515).

«Нельзя любить Бога и Истину, не любя ближних. Если не любишь ближнего, не совершаешь подвигов любви, то не любишь и Бога. — А где же подвиг девушки, как не в замужестве <…>» (стр. 517).

Ответа на это письмо Аксаков не мог дождаться два месяца — впрочем, в заключение своего трактата он сам писал, что отсутствие ответа, неизвестность он предпочитает окончательному отказу — здесь риторика его подвела, и ему пришлось всё-таки писать вновь — и, получив второй отказ, вновь убеждать собеседницу, что чувство не может возникнуть до сближения и что «достаточно ощущать в себе покуда возможность личного чувства» (стр. 521, письмо от 21 июля 1864 г.) и, всё-таки принимая второй отказ как окончательный, писать:

«Мне остается свернуть паруса и пусть свою лодку вниз по течению. Мне остается, как утопающему, лишившемуся последней опоры, вскинуть руки вверх и идти послушно на дно. «Полезная деятельность, служение…» Но гаснет масло в моей лампаде — жить нечем, сердце черствеет. Полезная деятельность требует внутренней силы <…>. Кругом пусто, мертво, апатично, — нет среды одушевляющей, вдохновляющей. Польза — такая отдаленная, что обращается в какое-то отвлеченное убеждение, а не есть живое ощущение действительности. Можно исполнять строго свой суровый, тяжелый подвиг, но без благоухания любви в очерствелой душе. А если нет в душе благоухания, то и подвиг мало пользует людям, и душа скоро совсем увянет. — Ваш отказ отнимает у меня всякую перспективу в жизни, — может быть, потому, что я вовсе не чувствую себя призванным к подвижнической жизни общественного деятеля, не ношу в душе достаточной веры в себя и в пользу, мной приносимую» (стр. 522).

Здесь у Аксакова переплетаются, кажется, два важнейших личных мотива — потребность энтузиазма, деятельности как порыва, увлечения (отчего затем для него события 1876—1877 гг. окажутся ценнейшим воспоминанием, показателем внутренней силы общества — именно в способности увлекаться, отдаваться всем сердцем, до забвения себя) и одновременное понимание необходимости спасения из семейного круга — тягость которого и угрозу для себя, как и для самих близких, взаимно друг друга связывающих, он переживал с конца 1840-х и в 50-е особенно ценил брата Григория, сумевшего найти для себя путь за его пределы (об этой особенности аксаковского семейства в свое время с большим любопытством размышлял о. Павел Флоренский). В итоге, как мы знаем, Аксакову повезло — он нашел выход, сумел, вопреки казавшемуся в 1864 г. окончательному отказу со стороны Анны Федоровны Тютчевой, добиться ее согласия — и найти свое трудное счастье, в котором многостраничные трактаты — с рассуждениями, родственными тем, что адресовались Хомяковой — перемежаются лирическими излияниями.

Полностью текст рецензии будет опубликован в научном обозрении «История / OSTKRAFT»