Владислав Ходасевич вспоминал, как Валерий Брюсов признался ему: «Я хочу жить, чтобы в истории всеобщей литературы обо мне было две строчки. И они будут».

В истории литературы Валерий Яковлевич остался не двумя строчками, а многочисленными статьями, главами в монографиях, монографиями и научными сборниками в свою честь. Но собственные «бои за историю» он в значительной степени проиграл. В мемуаристике о Брюсове чаще встречаются отрицательные отзывы, чем положительные.

Отчасти это связано с непростыми отношениями Брюсова с рядом критиков и писателей (Андрей Белый, Ходасевич), создавших автору «Огненного ангела», как говорят политологи, «токсичную репутацию». Так, из слов Константина Бальмонта запомнили, что лицо Брюсова напоминает нераскаявшегося каторжника, а от Юлия Айхенвальда, что Брюсов — это «преодоленная бездарность». Причем большинству запомнилось последнее слово, хотя критик говорил о ее преодолении, правда, отказав поэту в наличии «дара».

Отчасти это связано с неприятием его конкурирующими направлениями внутри символизма, к которому он принадлежал. Брюсов рассматривал символизм как эстетическое течение, в то время как другие (Мережковский, Гиппиус) видели в нём религиозно-этическое начало.

Наконец, многие ему не могли простить сотрудничества с советской властью. При этом даже такой пристрастный (а зачастую и несправедливый) свидетель, как Ходасевич, отрицал за Брюсовым доносительство и иные бесчестные поступки.

Не будем перечислять всех обвинений, направленных как против Брюсова-литератора, так и против Брюсова-человека. Они зачастую напоминают проскрипционный список. Отметим лишь, что после них слова Бориса Зайцева о том, как «нелюбовь окружала стеной… горестную фигуру волевого выдающегося литератора», которого «боялись», кажутся почти что признанием, если не в любви Брюсову, то в праве на человеческие чувства и человеческое же отношение.

А вот далекий (эстетически) от символизма Михаил Осоргин, вспоминая свое знакомство с Брюсовым в бытность последнего цензором, рассказал, как пришел регистрировать газету:

«Принят был с исключительной любезностью и заметным смущением. О газете и говорить не пришлось… Брюсов очень стеснялся своего цензорства… я забрал свою бумагу с соответствующей печатью и брюсовской подписью… Запомнилось его приятное лицо… и его несомненная нравственная усталость».

Да и работавший с поэтом в «Весах» Борис Садовской подчеркивал, что «строгость Брюсова тоже была напускной».

Только жаль, что если в истории литературы Брюсов действительно упомянут отнюдь не двумя строчками, то всего лишь в нескольких мемуарах он упомянут положительно. Но хорошо, что именно им и хочется верить.