Грегори Фриз — один из наиболее известных и уважаемых специалистов по истории российского православия имперского периода — и замечательно, что наконец-то его избранные статьи, преимущественно написанные в последние два десятилетия, появились в русском переводе. Как отмечает научный редактор издания, Павел Рогозный:

«<…> мне хотелось, чтобы на русском языке появилась книга Грегори. Мне казалось, что, несмотря на широкую популярность работ Фриза, русист или даже славист может звучать в полный голос только тогда, когда он будет переведен на русский» (стр. 15).

Вошедшие в сборник статьи демонстрируют лишь одну из сторон научных интересов Грегори Фриза — и сосредоточены на истории российской церкви последних десятилетий Империи, в первую очередь на 1900-х — 1910-х гг. Однако представленное в них понимание исторических процессов и событий покоится на масштабном общем видении истории православной церкви имперского периода, ревизионистском по отношению к предшествующей историографии. В изданном ныне сборнике статей это общее видение представлено в известной статье 1985 г. «Служанка государства?», являющейся репликой на представленный Ричардом Пайпсом в «России при старом режиме» распространенный (и, в силу популярного характера книги Пайпса, представленный с ясностью карикатуры) взгляд. Вопреки представлению о послепетровском положении российской церкви как «встроенной» в государственную систему и фактически ставшей частью последнего, Фриз отмечает, что церковь сохраняла автономию и, соответственно, на протяжении всего имперского периода являлась пусть и существенно слабейшим, но самостоятельным субъектом, отнюдь не автоматически принимавшим и воспроизводившим государственные веления.

Прежде всего Фриз фиксирует, что Синод не только иерархически оказался практически сразу же по учреждении уравнен с Сенатом, а не поставлен в один ранг с коллегиями, но и, что намного важнее, на протяжении всей последующей имперской истории, даже в XIX веке, с наступлением эры «сильных» обер-прокуроров, от Протасова до Победоносцева, у последнего было не так много инструментов непосредственного контроля — не только и в XIX веке обер-прокурор не имел самостоятельной власти, но должен был проводить свои решения через Синод, но и на местах вплоть до последних десятилетий XIX века не имел собственных представителей, а после того, как появилась должность епархиального секретаря, пределы его эффективного контроля оставались весьма ограниченными. Значимо и то, что белое и черное духовенство на протяжении имперского периода обрело сословную замкнутость, с XVIII столетия почти исключительно рекрутируя новых членов из самого себя — и обладало развитым самосознанием, а контроль над ним осуществлялся его же собственными членами. Не менее, если не более важно и то обстоятельство, что вплоть до конца имперского периода подавляющее большинство духовенства «кормилось от алтаря»: несмотря на все более расширяющуюся с николаевского царствования практику назначения денежных доплат, последние носили ограниченный характер — основным или, по крайней мере, весьма существенным источником доходов оказывалась плата за требоисполнение и сопутствующие поступления — а это означало, что большая часть духовенства оказывалась (в чем принципиальное отличие от чиновничества) непосредственно связана — в том числе и на уровне собственных доходов — с прихожанами.

Исходя из этого понимания российской церкви, Фриз отмечает, что с 60-х годов XIX века для нее все в большей степени ставится вопрос об отношении к существующему государству — поскольку последнее в ходе реформ и затем особенно явно в 1905 году демонстрирует готовность жертвовать интересами церкви ради преследования собственных целей — и это явное несовпадение интересов побуждает церковь на разных уровнях занимать собственную позицию по отношению к государству — так, в частности, проблемой становится манифест 1905 года о веротерпимости, выводящий на поверхность вопрос о правах и возможностях российской церкви и о предоставлении ей, в изменившихся условиях, свобод — для того, чтобы она могла как противодействовать уходу прежней паствы, так и конкурировать с другими конфессиями и исповеданиями в борьбе за верующих.

Значимым для рассмотрения сложного переплетения целей, стремлений, интересов становится для Фриза сюжет приходской реформы. Вопрос о том, как реформировать статус приходов и оживить приходскую жизнь, сделался одним из центральных с 1860-х годов — половинчатым ответом стало введение в конце 1860-х приходских попечительств, которые за десятилетия своего существования продемонстрировали малую результативность, что было, в принципе, довольно предсказуемым — поскольку во многом оказывались органом, на который возлагался сбор приходских средств, с весьма ограниченной свободой ими распоряжаться. Если вплоть до 1900-х вопрос о реформе приходов, о наделении их статусом юридического лица (и в некоторых случаях — о преобразовании их во все — или внесословную низшую административную единицу) был часто обсуждаем — и использовался в том числе для оппозиции епархиальному давлению, то в обстановке 1905 года, по мере действительного оживления и политизации приходской жизни, ситуация существенно осложнилась. Приходские собрания не только стремились к контролю над собираемыми средствами — и одновременно к сокращению расходов на духовенство, особенно часто выступая против финансирования системы духовных училищ и семинарий как сословной, в которой прихожане не имеют собственного, по крайней мере прямого интереса — но и к тому, чтобы самостоятельно выбирать священников и диаконов и иметь право избавляться от неугодных. Тем самым уже во 2-й половине 1900-х — 1910-х картина отношения к реформе прихода оказалась гораздо сложнее как со стороны центральных и епархиальных властей, так и со стороны приходского духовенства.

При этом фактическое осуществление приходской реформы — и обретение российской церковью своей опоры на этом уровне — как отмечает Фриз приходится на первые послереволюционные годы, что связано с другим важнейшим сюжетом — нормами о разводе. Прежде всего Фриз отмечает, что крайнее ужесточение, практически запрет на развод — феномен достаточно поздний для российской церкви, устанавливающийся в первые десятилетия XIX века, в том числе благодаря выстраиванию системы централизованного контроля. Если к 1850-м годам этот запрет был фактически установлен — то в ближайшие десятилетия он вступает в решительный конфликт как с меняющимися практиками семейно-брачного поведения высших и средних социальных групп, так и вступает в противоречие (за счет именно ужесточения контроля) с существующими крестьянскими практиками. В результате именно брачно-семейный вопрос оказывается одним из ключевых, если не центральным полем напряжения между церковью и обществом — при этом существующие нормы и практика их применения оказываются неприемлемы не только для секуляризированных, но и для вполне воцерковленных. Декрет о браке от 16 (29) декабря 1917 года оказался развязывающим этот узел противоречий — и тем самым сделал возможным (наряду, разумеется, с целым рядом других факторов) превращение приходов в реальные и живые центры церковной жизни для 1920-х годов.

Пересматривая привычные представления о российской церкви и ее отношениях с империей в последние десятилетия существования последней, Фриз особое внимание уделяет анализу канонизаций последнего царствования — рассматривая большую часть из них как попытку ресакрализации царской власти в ситуации, когда она утрачивала прежние факторы легитимации. Однако, согласно Фризу, эти попытки вызывали существенное недовольство со стороны многих представителей церковных кругов — в том числе выступая подтверждением, иллюстрацией распространённого представления о подчиненном положении церкви и о вмешательстве императорской власти в дела, где она не имела если не права голоса, то права решения. Особенно скандальным случаем стала канонизация тобольского митрополита Иоанна Максимовича, осуществленная епископом Варнавой, в котором с достаточными основаниями видели прямого ставленника Григория Распутина. Вопреки решению Синода — начавшему длительный, могущий растянуться на десятилетия, процесс канонизации митрополита Иоанна, Варнава, со ссылкой на личную санкцию императора, в 1915 году (27 августа) пропел величание новому святому — а в дальнейшем конфликте с Синодом и его обер-прокурором А.Д. Самариным вышел в итоге победителем, виновным лишь в излишней ревности. Сложность вопроса о канонизациях высвечивается через анализ канонизации патриарха Гермогена — с явной холодностью со стороны верховной власти (император не присутствовал на прославлении нового святого, как первоначально планировалось, прибыв уже после), так и логикой чествования нового святого — в которой триада «православие, самодержавие, народность» сокращалась до двучлена за счет выбывания среднего.

Ревизионистский подход Фриза продуктивно обращает внимание не только на целый ряд черт истории российской церкви, до этого остававшихся вне поля зрения — так, из не упомянутых выше, следует отметить и сохранение церковью своей роли официальной инстанции в регистрации браков, и сильный рост присутствия церкви в сфере образования в конце XIX — начале XX века, противоположный процессам на западе Европы — но и ставит под вопрос привычный тезис о существенной секуляризации российского общества накануне революции. Рост грамотности, быстрая урбанизация и другие взаимосвязанные и/или синхронные процессы, разумеется, серьезно модифицировали православную религиозность — но Фриз отмечает нелинейность процессов: так, грамотность оказывалась не только фактором, уводящим от церкви, но и, для других, формирующих иной, интроецированный тип религиозности, что можно видеть в том числе и по отчетам благочинных, отмечавших неоднозначность перемен (в то время как предшествующие исследователи, зачарованные послезнанием, в первую очередь фиксировали в этих и подобных источниках указания на нарастающую не-религиозность населения). Весьма любопытными оказываются данные о причастиях и исповедях как по Империи в целом, так и по Владимирской, Вятской и Ярославской епархиям, причем в случае Вятской — рассмотренные по состоянию на 1913 год по городам и уездам. Они демонстрируют, с одной стороны, высочайшую — по сравнению с синхронным положением дел в западноевропейских странах — степень воцерковленности, а с другой — изменение соотношения между лишь исповедавшимися и исповедовавшимися и причастившимися: число первых становится все менее значительным, что, с одной стороны, может истолковываться как «формализация» отношения, а с другой — как уменьшение дисциплинарной власти священника, старающегося не прибегать к такой мере, как недопущение к причастию.

Сборник статей Грегори Фриза ценен, помимо массы конкретных сведений и наблюдений, постановкой новых вопросов к истории российской церкви — ревизия, осуществляемая им в качестве представителя «третьего поколения» американских русистов по отношению к предшествующей традиции, ценна в том числе и потому, что позволяет отчетливо различить в последней генеалогию, восходящую к публицистическим баталиям и политическим столкновениям конца XIX — начала XX века — и, следовательно, открыть путь новым исследовательским вопросам, в том числе обращенным к критическому изучению становления основных историографических традиций истории российской церкви.