Не зря историки больше всего любят документы «личного происхождения», то есть письма, дневники, воспоминания. В них, правда не всегда, человек бывает искренен, а потому раскрывается с неожиданной стороны.

Иван Шилов ИА REGNUM
Владимир Набоков. Переписка с Михаилом Карповичем

Таким примером может служить переписка Владимира Набокова (1899−1977) с историком и общественным деятелем Михаилом Карповичем (1888−1959), подготовленная литературоведом Андреем Бабиковым (Москва).

В ней знаменитый писатель предстает не закрытым снобом, каким он рисовался не только большинству жителей России за рубежом, но и значительному числу американцев, а довольно открытым человеком, готовым бескорыстно помогать.

«Перевел для дорогого Зензинова партию писем, которую он отобрал у трупов русских солдат. Ему показали снежное поле сражения. Тысяча убитых, с розовыми на морозе лицами, сидели и лежали в непринужденных позах. Письма очень замечательные, и, кажется, ему удастся их опубликовать».

Речь в данном послании идет о несостоявшемся в итоге переводе на английский книги Владимира Зензинова «Встреча с Россией», основанной на снятых с тел мёртвых их писем и писем их родных, трофейных документах и интервьюировании военнопленных красноармейцев во время Советско-финской войны 1939−1940 гг.

Одновременно Набоков оказывается, по крайней мере отчасти, восприимчив к критике старшего друга. Напомню, что в 1920-е годы, как свидетельствуют мемуаристы, он мог проигнорировать все замечания в свой адрес. В журнальном варианте «Других берегов» автор «Защиты Лужина» согласился опустить рассказ о косвенном участии своего отца в бегстве Александра Керенского из Петрограда незадолго до прихода к власти большевиков. В нем речь шла о просьбе предоставить автомобиль для отъезда главы Временного правительства. Карпович мотивировал свое предложение тем, что

«это очень огорчит и взволнует Александра Федоровича. Вы знаете, может быть, как болезненно-чувствительно он относится ко всему, что он воспринимает (часто без достаточных к тому оснований) как выступление против него или даже как возможный материал для таких выступлений. Я уверен, что этот по существу невинный пассаж он именно так и воспримет и что ему это будет особенно больно потому, что именно вы это написали, а я, как редактор, это пропустил».

Правда, в книжном издании фрагмент был восстановлен. Может быть, потому что это действительно был «невинный пассаж», а может быть, Набоков после истории с «Даром» просто устал от опутавшей зарубежье демократической цензуры.