Зерна победы на поле поражения. Спектакль как лекарство

Пьеса о поражении… Если задуматься, то это очень необычно. Молодое поколение принято воспитывать на примерах победителей, в массово-кассовых фильмах больше всего ценятся хэппи-энды, где герой, даже изрядно побитый, в конце добивается своего. А тут — разговор о поражении, о самой его сути. Да еще и без малейшей возможности облегченно выдохнуть и улыбнуться в конце. Пожалуй, больше всего это действо похоже на консилиум в палате больных смертельной болезнью — раком или СПИДом. Надежное лечение пока не найдено, но его напряженно, в горячих спорах ищут, предлагая новейшие разработки лабораторий или вновь открытые древние средства. Единственное отличие спектакля «Зёрна» от того консилиума в том, что здесь каждому врачу можно сказать: «Исцелись сам», — границы между врачами и пациентами нет никакой. Просто кто-то ближе к спасительному открытию и выздоровлению, кто-то дальше, но каждый одновременно и врач, и больной, а выздороветь можно или всем миром — или всем умереть.

Поражение… Что это такое? Что такое победа, мы знаем все. Последние годы, не слишком богатые победами актуальными, проходят под знаком чествований Великой Победы советского народа. Это событие и впрямь не должно быть забыто никогда, вот только за громкими торжествами как-то оказался заметен под ковриком тот факт, что народ-победитель — он же одновременно и народ проигравший. Причем поражению этому не семь с лишком десятилетий, а всего три. Свидетелей, которых оно накрыло вполне взрослыми, не нужно разыскивать среди немощных стариков, очень многие из них — как, например, автор этих строк — еще не достигли пенсионного возраста (и стараниями «заботливого» государства достигнут еще не скоро). Но говорить об этом поражении вслух не принято, более того — это считается чуть ли не признаком маргинальности, хотя даже устами действующего президента РФ распад Советского Союза признан «геополитической катастрофой». Но можно говорить о катастрофе и тут же торжественно открывать самый настоящий языческий храм творцу этой катастрофы — «Ельцин-центр». Словно бы это и не страшное поражение было, а такая вот странная победа — с опухшим от горького пьянства лицом марионетки, пытавшейся дирижировать иностранным оркестром, под музыку которого она плясала.

Но поражения такого масштаба не замолчать, оно оставляет шрамы, которые невозможно замазать никакой косметикой, потому что они уродуют не кожу, а сердце, разум, душу. Поражение пробирается в генетическую память, переползает в следующие поколения — вместе с «мудрыми» наставлениями родителей-пораженцев: «Думай только о себе, стремись к личному успеху, никому не доверяй, не высовывайся, твоя хата с краю, большие мечты для дураков, если хочется улучшить мир, приберись в квартире». Родители хотят своим детям добра, не понимая, что с таким мироощущением невозможно не только строить великую страну, невозможно даже сохранить остатки былого величия, можно только регулярно отмечаться в комендатуре, ужасно боясь потерять аусвайс или лишиться сбережений под матрасом. Но молодые чуют подвох. Им тоскливо, пусто и стыдно жить. Они прожигают жизнь или бунтуют — бессмысленно, просто ради «движухи» и «хайпа». Кто-то уплывает за синим китом, кто-то берет в руки оружие и прихватывает с собой в омут еще нескольких сверстников. По этому поводу собираются совещания и консилиумы, но пустота в сердце не затыкается мотивирующими лозунгами или модным волонтерством, наследственные шрамы не сводятся пассами психологов.

И уже становится ясно, что былым гордым победителям, предавшим собственную победу, если они хотят исцелиться сами и исцелить свой народ, свою страну, придется обращаться к опыту тех, кого было принято если не презирать, то снисходительно жалеть — народов стран Европы, в свое время сдавшихся Гитлеру. К опыту лучших представителей этих народов. Например, тех французов, кто до конца сражался в «странной войне» и не прекратил борьбы после ее окончания. Среди их голосов громче всех звучит голос Антуана де Сент-Экзюпери, писателя, философа и военного летчика, не дожившего до победы над фашизмом, но сражавшегося против фашистской гадины до последнего вздоха — не только по патриотическим, но и по идейным, гуманистическим, мотивам.

«Военный летчик» — не такое знаменитое произведение Экзюпери, как зацитированный до дыр «Маленький принц» или «Планета людей». Даже «Ночной полет», пожалуй, знают лучше (тоже, кстати, история без счастливого конца — у философов вообще сложные отношения с расхожим пониманием счастья). «Военный летчик» — больше художественный очерк, чем повесть. Рассказ о поражении, размышление о поражении и о том, как не впустить его в себя или выжечь его в себе, если уж оно смогло тебя заразить. А потому эта полузабытая вещь как никогда актуальна.

Придавать новую жизнь старым произведениям можно по-разному. Чаще всего из них просто набивают чучело, начиняя пыльную шкуру совершенно другим содержанием. Или их разрозненные части включаются в ультрасовременную постмодернистскую композицию, словно кости динозавра в арт-объект из цветного пластика. Спектакль «Зёрна» в театре «На досках» демонстрирует удивительный пример предельно бережного перевода аристократически-сдержанной и немного старомодной прозы на язык предельно актуальной театральной мистерии. Разумеется, текст не остался в неприкосновенности. Из него ушли второстепенные массовые сцены, и это понятно. Спектакль акцентируется не на переживании поражения всей страной (это актуально в условиях поражения военного, но не в том случае, если народ сдал свое будущее без единого выстрела, причем давно), а на том, как пережить и преодолеть поражение человеку, не желающему сдаваться вопреки всему. Куда увлекательнее следить за тем, как Сергей Кургинян словно бы проходит по тексту с мощным увеличительным стеклом, наводя его на какое-нибудь отдельное, не случайное и у автора слово, возвышая его до мощного символа, дополненного новыми смыслами. Эти смыслы именно дополняют символику Экзюпери, а не подменяют ее собой. Если продолжать авиационные аналогии, то воплощенный на сцене текст «Военного летчика» похож на самолет, переданный по наследству новому летчику и подвергшийся модернизации и довооружению. Другой бой, другая карта в планшете, но все та же еще не оконченная война. Кургинян размышляет вместе с Экзюпери, не пытаясь заглушить его голос. Это пример того самого диалога с предками, о необходимости и спасительности которого постоянно говорит Кургинян.

Стилистика спектакля как обычно графично-сдержанная, минималистическая. Даже более обычного — привычный для мистерий Кургиняна хор представлен всего двумя женскими фигурами. Черные поверхности, на которых по ходу действия, как на школьной доске, возникают лаконичные рисунки мелом, в эти чертежи вносит коррективы мокрая тряпка, либо уничтожая, либо трансформируя во что-то другое. Вода — как символ жизни и текучего, всеизменяющего времени. Этот поток холодней холодного, горячей горячего и, скорее, похож на кислоту, но можно омыть в нем ступни перед тем, как ступить на Путь. Вода, скапливающаяся в зловонную лужу безвременья, — такой же страшный и точный символ смерти, как остановившиеся часы.

Вообще символы в спектакле, даже кажущиеся однозначными, скрывают в себе сразу несколько постепенно разворачивающихся смыслов. Меловой контур, которым окружен, словно в полицейском детективе, ощущающий себя обреченным человек — это еще и гибельная замкнутость на себе самом, своем теле. Тот, кто смог стереть эти меловые границы, получает шанс на спасение. Детство — и источник самых чистых впечатлений и надежд, и страна фантазий и игр, которые взрослому хорошо бы оставить в прошлом, но все ли делают это? Яйцо — символ жизни и будущего, такое же воплощение еще не развернутого потенциала, как и зерно. Но несущая яйца курица неоднозначна — это и Жизнь (вечный проклятый вопрос — что было раньше, курица или яйцо?) и низменная, животная, телесная сторона этой жизни, трусливая в своей подчиненности инстинкту самосохранения. Гордый галльский петух заменен кудахчущей курицей (можно продолжить птичьи аналогии, но надо ли?). Впрочем, это не примитивная карикатура, женскому началу в спектакле отведена немалая роль. Фермер, которому в книге главный герой хвастается количеством приборов в самолете, у Кургиняна становится фермершей, и это наполняет ситуацию совершенно другой энергетикой, создает напряжение между полюсами, заставляя вспомнить о вечном предназначении мужчины — быть защитником, надеждой, опорой.

Каков же рецепт противоядия от пораженческой отравы? Такой же, как рецепт подвига в бою, — самоотречение, Жертва — с большой буквы, восходящая к Жертве Христа. Крестную смерть Христа тоже ведь можно было бы назвать поражением, но она оказалась победой. Потом христианский мир потихоньку забыл о том, что недостаточно быть бесконечно благодарным за Жертву Христу, нужно уподобляться Ему и в этом. «Видишь, там, на горе возвышается крест?..» Пораженчество — это унылая или озлобленно-оживленная погруженность в себя. Отрицание благородного безумства храбрых во имя доводов Рассудка-искусителя. Инженер тускло пьет горькую, комсомольский секретарь превращается во владельца VIP-сауны с девочками, вчерашняя счастливая пионерка идет служить в эту сауну. Каждый замкнут в покойницкий меловой контур — даже если отплясывает в шикарном ночном клубе. Когда нет никого, кроме тебя самого, съежившегося до размера твоего эго, Жертва невозможна. Нужно сначала увидеть других и другое, пробить оболочку яйца или зерна, пожертвовать этой оболочкой и привязанностью к бренному телу, чтобы обрести подлинную жизнь. Жизнь для других. «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода». Причем умирать физически, как мы видим в спектакле, совершенно не обязательно, здесь нет ни грана модного смертелюбия. «Пусть кто-то решит: «После нас хоть потоп!», как в пропасть, шагнув из окопа. А я для того свой покинул окоп, чтоб не было вовсе потопа!» — пел Высоцкий. Если есть те и то, ради чего поднимаешься из окопа или летишь под огонь зениток, то смерти нет и нет поражения. И потерянные спички — символ угашенного поражением духовного Огня — обязательно найдутся.

Зёрна, которые верят в то, что станут однажды колосьями, неприметны и молчаливы. Заметны лишь те, что упали на камень, вокруг них кричат и суетятся птицы, готовые их пожрать. Черная засеянная пашня может показаться пустынной, но пройдет время, и появятся всходы. Все же Время нельзя остановить, убить, превратить в зловонное болото — как бы это кому-то ни хотелось. А значит, зёрна прорастут. Главное, чтобы с каждым днем все больше людей ощущали себя брошенными в пашню зёрнами, а не кормом для кур. Ради этого и существует театр «На досках».