Кунио Маекава и японская жилая единица
Лишь только осела радиоактивная пыль, как её сменила пыль строительная. После огневых вихрей весны 1945-го и двойного атомного ада августа 1945 года, пережившие войну японцы, недолго фрустирируя, взялись за работу. Вторая мировая унесла почти половину национального богатства, но уже в 1946 году во всех основных префектурах началось тотальное восстановление.
Возрождение архитектурной ткани островов не отличалось от прежних времён только в начале процесса. Японцы, их культура и их архитектура, прошли точку невозврата. Дома теперь были отнюдь не из рисовой бумаги, а вскоре и не из дерева. Оккупационная политика и объективный прогресс, открыли экономические механизмы, которых так не хватало до войны, когда проекты редко доходили до воплощения. Отрасль наполнилась десятками частных и государственных заказов — от отдельных жилых и общественных зданий до больших планировочных зон. Кунио Маекава, будучи современником и одним из ведущих архитекторов времени перемен, писал о ситуации с высоты 1972 года:
«Микки-Маус, насвистывая, беспечно пересекает мост через долину, в своих белых туфлях. Он не замечает, что мост сделан лишь наполовину, и продолжает моцион. Когда же он внезапно смотрит вниз и понимает, что под ним ничего нет — он падает на дно. Этот фрагмент из мультфильма является горькой аллегорией на наше нынешнее общество. Переполненные различными иллюзиями в так называемый век информации, мы рискуем потерять драгоценное ощущение вещественности бытия, «вещей» как таковых».
Далее Маекава переводит мысль с «вопроса современной личности» на технологические сдвиги профессии архитектора:
«Современные архитекторы больше не имеют опыта работы руками и скорее становятся трансляторами технологий, изменивших мир. Они просто выбирают из каталогов и технологий».
Маекаве вторит Макс Фляйш:
«Индустриализация — это нечто, сподвигающее мир к отсутствию необходимости жизненного опыта».
Маекава заключает:
«Раз мы не можем вернуться к античным временам, когда жизнь стояла на простой связи с «вещами», мы должны найти современное ощущение, до которого имеем жажду — новое ощущение к вещам».
Эти редчайшие цитаты немногословного великого зодчего вполне резонны с его стороны. Именно Маекава стоял на переднем краю японской индустриализации строительства, с одной стороны, застав старорежимную обратную связь от масла и кисти к художнику, с другой — открыв своими трудами новые времена, когда главным качеством архитектора стала информированность.
В конце 1940-х, японцы со знанием дела начали строить своё, оглядываясь одновременно на святыни древности и быт крестьян и освоив опыт мирового архитектурного авангарда. Кимоно японской архитектуры подпоясалось знаниями и технологиями и тем самым начало путь к зрелой цельности.
Маекава подразумевал традиционную японскую архитектуру, но не спекулировал на ней. Сначала его мастерская строила современные здания, сообразно взглядам и конструктиву Ле Корбюзье.
По мнению Рейнера Бэнема: «Творчество Маекавы представялет собой прямую связь между архитектурой Японии и Ле Корбюзье, связь, которая в конечном счёте, может быть, окажется более знаменательной, чем хорошо известная связь через Сакакуру».
Мало строивший жильё, в 1958 году Маекава выдал невероятное в этой области. Искуснейшее упражнение на тему «хабитата», японская версия Юните Д’Абисоьон — дом на искусственном острове Харуми, который мог бы стоять в одном ряду с Юните и другими реформаторскими жилыми комплексами. Но не встал, так как неизвестен. К тому же «Харуми» снесён ещё в 1997 году, а его фотографий — не более десятка.
Десятиэтажка из необработанного бетона с лифтами была начата в 1956 году по заказу Японской Жилищной Корпорации для наименее обеспеченной части среднего класса. Строительство многоквартирного блока в Токио совпало с мировым расцветом нового брутализма. Именно в 1956 году он был заявлен через журнал «Architectural Design» как самый демократичный и честный стиль. Через десятилетие демократизм и честность будут размыты и подменены экстерьерным диалектом. «Грубый бетон» будут делать «необработанным» искусственно на заводах, чтобы везти его для облицовки всяких там концертных залов на пару с плиткой. Но на момент середины 1950-х — всё прекрасно в своей непосредственности и некоторой кустарности. К тому же многоэтажка была сама по себе событием в равнинной малоэтажной долине Токио.
Токийский хабитат интересен не только «улицами-палубами», отданными стихии городской жизни, где жители дома и бродяги — равны в правах, он поражает самими квартирами, воспроизводящими традиционные жилые помещения, вплоть до циновок-татами, дощатых настилов и перегородок «фусума». Если Корбюзье вложил в монолитный каркас своего «Юните» студии-мезонэ как бутылки в винный шкаф, то Маекава встроил в подобный шкаф-каркас традиционное японское жилище со свей атрибутикой. И отнюдь не ради эпатажа. Он убрал всё то, что не заработало у Корбюзье — «внутреннюю улицу» и «пилоны».
Такой подход является вершиной бруталистской этики — дать жителям привычную домашнюю обстановку, «традиционный двор за домом». В случае «Харуми» — даже альков в гостиной. О необходимости дать людям домики внутри многоквартирного дома писали супруги-бруталисты Смитсоны, это было особо отмечено в проекте Маекавы архитектурным критиком Нобору Кавадзоэ.
Европейцы, американцы и советский архитектурный цех могли, да не добрались до степени «настоящести», которую показывал «Харуми». Для нас в России — фантастически занятно сопоставление формальной яркости токийского ЖК и меерсоновской «флейты» на московской Беговой, сверхпозднего отсыла и к «Юните» и к «Харуми», стоящем на пилонах. Однако «врата Ленинградки» предлагали сотрудникам завода «Знамя Труда» вполне обычные, хотя и повышенной комфортности, советские квартиры, даже «Юните» был немного вторичен в своей обработке жилых ячеек советского архитектора Гинзбурга. В этом отношении японский «хабитат» — первичное вдохновение. Две «традиционные» комнаты и одна в европейском стиле на каждую квартиру, лоджии, выполняющие функцию солнцезащиты своими ограждениями и, наконец, подчиняющий пространство вокруг себя, сейсмоустойчивый силуэт.
Жаль, что работавшая без устали мастерская Кунио Маекавы, больше не фокусировалась на жилище, переключившись на «дворцы культуры, «аудиториумы» и большие офисы. Именно такая проработанность архитекторами организации повседневной жизни людей, как в «Харуми» — делает большие жилые комплексы чем-то совершенно особенным, сверхувлекательным к изучению, ознакомлению и в отдельных счастливых случаях — наблюдению.
Из жилья, построенного Маекавой, можно отметить только комплекс в Шанхае и его собственный дом там же, которые были сожжены в 1940 году, собственный дом в Токио и сданный за год до «Харуми» токийский ЖК Hanezawa для Японской Вещательной Корпорации. Здание — вполне ординарно, в строгих корпоративных рамках.
К 1960-м мастерская Маекавы подходит в условиях, где сформировалась серьёзная конкурентная среда, а японская архитектурная молодёжь начинает вылетать из страны для репрезентации и полемик на CIAM и им подобных профессиональных слётах. Маекава особенно не ездит, но держит архитектурную героику Японии в своей узде и строит представительскую архитектуру страны, такую как посольства, или, например, национальный павильон на ЭКСПО-58 в Брюсселе.
О переходе к монументальному периоду мастерской Маекавы, наиболее зрелых и образно мощных её работах — будет наш следующий материал данной серии.