Срываются шагать гробы: русский рок Владимира Маяковского

Рок начался в 1955 году, когда Чак Берри записал свой первый сингл. Первый альбом Элвиса Пресли появился в 1956 году. Русский поэт Владимир Маяковский родился в 1893 году. Его первое публичное выступление состоялось в 1912 году, а первый поэтический сборник «Я» вышел в 1913 году. Задолго до Элвиса Пресли. Именно Маяковский задал правила жизни рок-звёзд. Он и Сергей Есенин. Они горели не просто ярко, а ослепляюще, но сгорели быстро. К слову, Есенина Маяковский проводил желчной эпитафией, а через пять лет сам совершил самоубийство, так и не скрывшись от чёрного человека.

Но когда я говорю «рок» применительно к Маяковскому, то, конечно, подразумеваю не стиль жизни, а фатум, судьбу, провидение, жребий. Чёрный жребий. С красными оттенками горящего поэтического костра.

Большевистскую революцию, превратившую самую большую страну в красную планету, вырвавшую её из земного пространства, подготовили русские философы. Подготовили хилиастической традицией: когда правда всё равно победит; правда как истина и справедливость. Большевики пришли на этой волне, и она вынесла их на вершину.

Это было не политическое учение. Социальное — да, но ещё более философское, почти религиозное. И у него должны были появиться свои пророки, апостолы. Владимир Маяковский оказался главным из них. Но ошибкой стало бы считать, как то делают некоторые, будто его вынесла революционная волна. Наоборот, без Маяковского красная планета бы не состоялась бы, космос не был бы взят.

И в случае людей, приходивших, чтобы править мир по новым лекалам, дефрагментируя его, — а Маяковский вместе с русским языком ломал и ткань бытия, —важна каждая деталь жизни; она неслучайна, она — часть инициации. Точно совершается древний обряд посвящения. В случае Маяковского обряд инициации совершал фатум, рок. А после он сам завершил предназначение, пулей превратив себя из человека в изваяние, памятник.

Вьётся очередь к Мавзолею. В нём лежит Владимир Ильич Ленин. А памятники ему стоят в десятках тысяч населённых пунктов нашей страны. И размышлять о Ленине как о человеке, в общем-то, необычно. Точно гигантская статуя сошла с постамента и решила перекусить в бистро, а после прокатиться на велосипеде. Сюжет с картин де Кирико.

Нечто похожее и с Маяковским. Лев Толстой говорил, что писатели делятся на две категории: одни как личности выше того, что ими написано, другие — ниже. Кто-то потом добавил, что только вторые — и есть настоящие. Маяковский, при всём величии, — не из тех, кого читают и перечитывают массово. Его стихи вряд ли смогут часто и достойно цитировать, хотя, безусловно, архетипические вещи («Левой, левой!») сразу же вспомнятся. Но при всём этом Маяковский более существует не в своих стихах, а как монументальная фигура, как атлант, подпирающий багровое небо красной планеты. И лицо его — будто высеченное из гранита. Отбросили поэзию, заслонили человека — возвышается лишь памятник, холодный и неживой. А после сбросили и фигуру, оставив лишь пьедестал: «Владимир Маяковский 1893−1930».

Так действует русский рок — от абсолютного величия к не забвению, нет, но к пустоте, заполненной ложными символами. И так в красном котле создавался русский сверхчеловек, марширующий по руинам старого мира к миру новому, как шаги, чеканя стихи Маяковского, которые сопрягали в себе очень разные идеи и состояния. Данная разность зарядов, потенциалов, создавала великую поэзию, но ломала судьбу. Ведь беда — или счастье? — заключалась в том, что русский сверхчеловек — в отличие от ницшеанского — не мог отбросить человеческого и падающего толкнуть, и старый мир хоть и лежал в руинах, но корнями уходил в традицию, в прошлое — в то, что нельзя было выкорчевать никакими революциями.

Маяковский сам не мог оторваться от этой русской земли, о каком бы новом мире ни грезил. Но порывистая, как ветер, мечта тянула его в высоту, в космос. Так он и жил — растянутый, словно на дыбе: между землёй и космосом, и растянутость эта проецировалась и на его отношения с Бриками. Человек на два дома, на две эпохи, на два состояния — человек двух сердец и двух состояний, между которыми никак не удавалось найти если не гармонии (о ней речи, в общем-то, и не шло), то компромисса.

Рывок от человеческого к сверхчеловеческому надорвал, а в конце концов и разорвал Маяковского. В последние годы он потерялся не только во времени и пространстве, не видя маяки будущего, но и в себе самом, уже не живя, а жизнь угадывая. Игромания Маяковского стала внешним отражением этого его блуждания в мире, беспутном и отныне уже непонятном.

И это было даже не разочарование в коммунизме, как то пытаются, упрощая, представить, а отчаяние из-за самой нерушимой ткани бытия, где в начале покоится уже мёртвое слово, превращённое в краеугольный камень, давящий, как могильная плита. Мир не переустроить — он есть мёртвая плита вечности. И чтобы понять это, не нужен 1991 год. Потому что будущее как вечность, действительно, оказалось банькой с пауками, и ещё с клопами, кусающими больно своими инспекциями. Я лишний в мире и мир этот новый — лишний во мне, а потому что-то одно вычеркнуть, вычесть надо.

Однако нам это делать с Маяковским, с его наследием, ни в коем разе нельзя. Да и не сможем. Потому что Маяковский, несмотря на самоубийственное купание в лаве отчаяния, всё-таки умел, один из немногих, двигать могильную плиту вечности, возвращая в неё недостающее слово, первоэлемент, когда «срываются гроба шагать четверкою своих дубовых ножек». Будничность, прозаичность жизни с её советскими паспортами и фининспекторами у Маяковского превращалась в высшую поэзию, оживлялась ею, словно голем, стартующий в космос. Сверхчеловек всё-таки полетел, хоть и остался человеком. И чтобы понять это, не нужен 1961 год.

Русский рок нельзя преодолеть, но его можно очеловечить. Старуха с косой тоже любит поэзию. И вместе с тем её боится. Потому что она есть источник жизни. Именно у Маяковского, оживлявшего самые мёртвые вещи на свете, это чувствуешь лучше всего. И есть уверенность, что он во всей полноте своей возвращается к нам. Как та звезда, что сначала сияет в небе, а после падает на землю, дабы сперва уничтожить, а после дать новую жизнь.