Отец сказочника и художника Степана Писахова родом из Белоруссии, а северные, материнские корни — в деревне Труфанова Гора Пинежского уезда. О деревенских родственниках городской Писахов рассказывал с уважением — их мир дал искусство «врать сказки».

Владимир Станулевич
Деревня Высокая Гора — ключ к обороне Труфановой

«Мои деды и бабка со стороны матери родом из Пинежского района. Мой дед был сказочник. Звали его сказочник Леонтий. Записывать сказки деда Леонтия никому в голову не приходило. Говорили о нем: большой выдумщик был, рассказывал все к слову, все к месту. На промысел деда Леонтия брали сказочником.

В плохую погоду набивались в промысловую избушку. В тесноте да в темноте: светила коптилка в плошке с звериным салом. Книг с собой не брали. Про радио и знати не было. Начинает сказочник сказку длинную или бывальщину с небывальщиной заведет. Говорит долго, остановится, спросит:

— Други-товарищи, спите ли?

Кто-нибудь сонным голосом отзовется:

— Нет, еще не спим, сказывай.

Сказочник дальше плетет сказку. Коли никто голоса не подаст, сказочник мог спать. Сказочник получал два пая: один за промысел, другой за сказки.

Я не застал деда Леонтия и не слыхал его сказок.

С детства я был среди богатого северного словотворчества. В работе над сказками память восстанавливает отдельные фразы, поговорки, слова. Например:

— Какой ты горячий, тебя тронуть — руки обожжешь.

Девица, гостья из Пинеги, рассказывала о своем житье:

— Утресь маменька меня будит, а я сплю-тороплюсь!»

Фантазии Писахова жили и в труфановских лесах:

«Поехал я за дровами в лес. Дров наколол воз, домой собрался ехать да вспомнил: заказала старуха глухарей настрелять.

Устал я, неохота по лесу бродить. Сижу на возу дров и жду. Летят глухари. Я ружье вскинул и — давай стрелять, да так норовил, чтобы глухари на дрова падали да рядами ложились.

Настрелял глухарей воз. Поехал, Карьку не гоню — куды тут гнать! Воз дров, да поверх дров воз глухарей.

Ехал-ехал, да и заспал. Долго ли спал — не знаю.

Просыпаюсь, смотрю, а перед самым носом елка выросла! Что тако?

Слез, поглядел: между саней и Карькиным хвостом выросла елка в обхват толшшиной.

Значит, долгонько я спал. Хватил топор, срубил елку, да то ли топор отскочил, то ли лишной раз махнул топором, — Карьке ногу отрубил.

Поскорей взял серы еловой свежой и залепил Карькину ногу.

Сразу зажила!

Думать, я вру все?

Подем, Карьку выведу. Посмотри, не узнашь, котора нога была рублена».

Вряд ли Степану Григорьевичу — известному за границей художнику, сыну купца-ювелира, наследнику двух домов в Архангельске была нужна власть рабочих, солдат и крестьян. Интервенты казались всесильными защитниками писаховского мира. Так и вышло — путь большевикам к Труфановой Горе на линии Высокая Гора, Заозерье, Конецгорье преградили 4 взвода американцев с пулеметами, 800 белых партизан и лучший белый командир на Пинеге капитан Акутин.

Павел Акутин, как все лидеры революционного времени, был с авантюрной хваткой — профессиональный офицер, добровольно вступил в РККА, в Архангельск приехал инструктором по стрельбе отряда ЧК, готовил белый переворот, после провала обороны Карпогор 3−4 декабря 1918 с 17 офицерами и обозом оружия был направлен на Пинегу, где быстро сколотил крестьян в отряды. Высокие, метров по 30−40, обрывистые холмы с деревнями на вершинах, открытая местность впереди — делали взятие Труфановой невероятным. На правом берегу Пинеги фланг прикрывали гарнизоны деревень Юбра и Усть-Ежуга.

Но и красные выставили лучшее, что было у них на Пинеге. К двум ротам, взявшим Карпогоры, сформировали третью — молодежную, с Двины по шиднемско-выйскому тракту прибыли два орудия, командира-анархиста Алексея Щенникова заменил бывший офицер Иван Кудрин — штурм Труфановой стал его первой операцией на Пинеге.

На рассвете морозного дня 17 декабря 1918 года орудия от деревни Матвера ударили прямой наводкой по избам Высокой горы и Заозерья. Кудрин атаковал по-наполеоновски — в лоб, на высоты. Не имевшие артиллерии белые партизаны бессильно оглядывались из окопов на разрушение своих домов, настроение падало — Кудрин учел психологию крестьянина, не солдата. Когда из Труфановой пришло известие, что красные взяли Юбру и даже Усть-Ежугу, и далеко в тылу идут на Труфанову, оборона дрогнула. Белые партизаны посчитали, что отход сохранит избы, а бой их разметает — вернемся еще, да и родным жить надо — на дворе зима. Акутин скалькулировал — еще чуть и окружение, Пинега беззащитна, красные через Усть-Пинегу выйдут в тыл Двинскому фронту — надо отступать. Бой проигран, но не кампания. Из Труфановой с белыми ушли 350 мужиков — почти все! Так родина писаховских сказок Труфанова Гора закончила прошлую — старообрядческую зажиточную жизнь и с ужасом стала ждать новую. «Грабь награбленное», выпущенное революцией, сметало вековые порядки и их защитников, и не было видно созидания в новой власти.

Упрямства Писахову не занимать, давно жил поперек отцу. Он воодушевляет наступающих на Труфанову белых патриотическими статьями, делает эскиз знамени Дайеровского батальона — из пленных красных с британскими офицерами, бывая на фронтах, постреливает «по большевикам» из пушек.

Но Дайеровский батальон взбунтовался в июне 1919-го, и часть его перешла к красным, в сентябре 1919-го англичане погрузились на транспорты — белые остались одни. В сентябре Писахов сделал важный, возможно, самый важный выбор — к всероссийской славе сказочника — он не ушел с англичанами. Айронсайд предложил эвакуироваться всем желающим, заявив места на 24 тысячи человек. Лесозаводчики, профессор Петроградского университета Аверинцов, отставленный командующий Железнодорожным фронтом князь Мурузи уехали вопреки запрету белого правительства, а Писахов остался — хотя власть явно не имела будущего.

21 февраля 1920 года в Архангельск вошли части 54-й стрелковой дивизии Красной армии. Ни Писахова, сотрудника белых, ни знаменитого актера Александринского театра Владимира Николаевича Давыдова, ездившего по фронтам с призывом бить большевиков, не тронули. Даже привлекли к новой жизни — Давыдову поручили создать в Архангельске образцовый театр, а Писахову — рисовать для музеев Москвы достопримечательности Севера и места боев. Может, тогда он поглядел, что война сделала с родной Труфановой. Такой безопасный исход был исключением — знакомые Писахова — многие белые чиновники, священники, офицеры, купцы, судьи легли во рвы или отправились в концлагеря.

Одевавшийся всегда элегантно, Писахов вдруг стал неряшливым, отпустил лохматую бороду и на удивление окружающим иногда переходил на простонародный жаргон.

В 1924 году он опубликовал о бывших друзьях сказку «Инстервенты»:

"Ну, вот было тако время, понаехали к нам инстервенты, да и инстервенток привезли, — тьфу!

Понимали, видать, что заскочили на одночасье, и почали воровать вперегонки.

Как наши бабы стирано белье для просыху повесят, вышиты рубахи, юбки, спичники, — так тою ж минутой инстервенты все сопрут. И перечить не моги!

По разным делам расстервенились инстервенты на нашу деревню и всех коней угнали. Хошь дохни без коней! Сам понимашь, как без коня землю обработать? Тракторов в те поры не было, да и были бы, дак и трактора угнали бы инстервенты.

Меня зло взяло: коня нет, а сила есть.

Хватил телегу и почал кнутом огревать!

Телега долго крепилась, да не стерпела, брыкнула задними колесами и понесла!

Я на ходу соху прицепил, потом борону. Вспахал всю землю, нековды было разбирать, котора моя, котора соседа, котора свата али кума, — всю под одно обработал да засеял, и все в один упряг. Да ишшо все огороды справил. Телегу я смазал досыта и поставил для передыху.

Вдруг инстервенты прибежали, от горячки словами давятся, от злости на месте крутятся. Наши робята в хохот, на их глядя. Инстервенты из себя лезут вон, истошными голосами кричат:

— Кто землю разных хозяв под одну спахал? Что это за намеки? Подать сюда этого агитатора…

Пароходы, что за реку в деревни бегают, да буксиры, — народ, наш рабочий брат, — увидали, что телега в эком опасном положении, пароходы из выручку заторопились. Пароходы по воде — вскачь! К месту происшествия прибежали, задами повернулись, кормы приподняли, винтами воду на берег пустили. Инстервентов обмочили, пушки водой залили, пушки и палить не могут. С инстервентов форс смыло, и такой у них вид стал, что срам глядеть».

Тут Писахови за «землю трудовому народу» и буксиры ему «наш рабочий брат»!

Принял ли Степан Григорьевич личину — сбежав из совреальности в сказку, или переплавил себя под эпоху — нет доказательств. Оставил лишь хитро: «В сказках не надо сдерживать себя — врать надо вовсю».

Но, уплыви Писахов с англичанами в 1919-м, мир бы не получил сказочника, потерявшегося на чужой земле — где сказки Труфановой Горы не понимают.