Капиталистическая утопия умерла. Да здравствует новая!

Эрик Хобсбаум. Разломанное время. Культура и общество в XX веке. М: Corpus, 2017.

Мы живём в переломный период. Не для геополитического равновесия, не для технологий, не для экономических систем — а для нас с вами, множества рядовых граждан. Расхожие сетования о падении нравов, разрушении культуры, анархии, конце прогресса, смерти искусства, исчезновении пролетариата, невозможности утопий — перечислять можно бесконечно — означают отнюдь не то, что сегодня мы живём на кладбище, в пустоши или победившей антиутопии. Наоборот: мир стал столь сложным и столь новым, что старые категории в нём не работают. А былой авангард, художественный и политический, может лишь развести руками и объявить, что после студенческих волнений 1968 года жизнь кончилась — хотя в 2020 году ясно, что это не так.

Впрочем, проблемы сегодняшнего дня предвосхищались весь ХХ век. Поэт Александр Блок пророчески описал «век масс», приходящий на смену гуманизму с его узким кругом элитных «гениев», пытающихся создать утопию для милого сердцу, но тёмного и распущенного народа. Этот же процесс элитарные правые мыслители характеризовали как анархию и варварство — ведь порядок (а тем более — культура) в их картине мира не мог создаваться снизу. Несмотря на важнейшую роль самоорганизации рабочих и крестьян в революциях ХХ века, превознесение масс оказалось преждевременным. Коммунистические партии не сломали логики столетия — империализма и соперничества централизованных тотальных государств. Низы лишь вывели Россию с пути зависимой страны на путь сверхдержавы; но осуществляло его бюрократическое государство с вождём Сталиным.

Крестьяне и не слишком отличавшиеся от них российские рабочие не были готовы к «веку масс». Запад с его гражданским обществом подошёл ближе, но всё равно недостаточно близко: низы «давили», интеллигенты входили в коалиции, но ликвидации элит, эксплуатации и государственного насилия не произошло. Однако уже к концу «короткого ХХ века» пришли в упадок и компромиссные «почти-массовые» структуры вроде пролезших в государство крупных профсоюзов, и, в особенности, претендующие на звание авангарда гуманисты-интеллигенты, всё менее соотносящиеся с массами. Виток истории завершился. Но незаметно родился новый мир — доступного образования, коммуникаций, массовой культуры, урбанизма, высокой производительности труда. Рядовые граждане, игравшие важную, но второстепенную роль в истории ХХ века, становятся отныне главными действующими лицами — имеющими в своём распоряжении множество ресурсов, но пока не обладающими достаточным пониманием, что и как делать в новом столетии.

Именно этот перелом пытается зафиксировать известный британский историк (и гораздо менее известный музыкальный критик) Эрик Хобсбаум в своей последней книге «Разломанное время». Автор позиционирует себя как человека старой формации, испытывающего инстинктивное недоверие и неприязнь к новым веяниям. Однако как историк он понимает, что конец века — не конец человечества: вполне естественно, что старые взгляды и методы не позволяют схватить новые веяния.

Опасно на этом основании пытаться повернуть время вспять, воевать с «неправильным» будущим, надеясь, что устаревшие критерии вновь заработают. Ещё опасней — предаваться ностальгии и делать из прошлого миф, «золотой век», по непонятной причине павший идеал, к которому необходимо фанатично стремиться. Время не повернуть вспять; фундаментализм (не только исламизм — но и протестантские секты, и «домострой» в пост-СССР), как доказывает Хобсбаум, — тоже явление новое, а потому обманчивое и разрушительное, не способное ни вернуть золотой век (которого никогда не было), ни понять современность.

Автор замечает, что многие события, которые он (родившийся в 1917 году) сумел застать, превращаются в подобный вредный миф. С одной стороны, как указывает Хобсбаум, так государство пытается вернуть себе идеологическую монополию в эпоху интернета и упадка «политического театра» (с вождями, маршами, верой в национальную исключительность и пр.): власть переключается с прямых манипуляций толпой на создание исторического мифа и конструировании исключительной национальной культуры (крайний пример — история Украины). С другой стороны — это простое решение для главной проблемы современности: образованный, но всё же не обладающий энциклопедическими знаниями гражданин должен действовать в условиях усложнившейся общественной и экономической системы. Всегда есть искушение заменить познание тонкостей и взаимодействий на простую, но цельную мифическую картину. Или вообще уйти в иррациональные, противоречивые, но эмоциональные верования.

Хобсбаум пытается делать то, что он лучше всего может как живой свидетель ХХ века и как историк — подвергнуть критическому анализу культуру ушедшего столетия и разрушить некоторые упрощённые картины жизни и мысли того периода. Автор подчёркивает, что в ХХ веке осталось множество неразрешённых вопросов — не только по низовой организации и прямой демократии, но и относящихся к интеллигенции, к искусству, к культуре. Эти проблемы не возникли внезапно в начале XXI столетия, после какого-то «грехопадения» человечества — они стояли и раньше, просто теперь стал очевидным провал всех предлагавшихся решений.

Например, Хобсбаум проводит аналогию между хорошо знакомой ему историей джаза и классической культуры. Пока направление живо — оно поставляет новых композиторов и исполнителей, течёт и меняется; когда направление умирает — концерты начинают держаться на узком перечне пользующейся относительной популярностью и постоянно повторяемой «классики». Так, Хобсбаум рассматривает несколько произведений, известных и считавшихся выдающимися в его поколении, но не попавших «в историю». В любом случае, хотя наследие необходимо поддерживать и желательно осваивать — оно уже не даст нужных ответов. Не стоит надеяться, что оно вновь станет массовым. Не имеет смысла и сравнение «классики» с чем-то живым: слишком разные критерии, слишком разный смысл, слишком разная жизнь и место в ней искусства.

Особенно когда индивидуальное искусство, эксклюзивно-элитарное, служившее узким закрытым слоям аристократии и буржуазии, уступает место массовой культуре. Хобсбаум описывает трагедию авангардистов ХХ века, пытавшихся успеть за уходящим поездом, но потерпевших поражение — вылившееся в разочарование 1970-х годов и постмодернистскую мнимую смерть культуры. Вопреки громким заявлениям художников, «низкий» кинематограф, по мнению автора, оказался гораздо более прогрессивным — в нём нашли отражение и новые технологии, и появление массового рынка, и тренд на демократизацию эстетики. Интересно, что, по замечанию Хобсбаума, в начале ХХ века именно учёные обычно обладали более широкими познаниями и могли совмещать исследования в биологии с лекциями по древним религиям, — в то время как творческая интеллигенция, хотя и желала «выразить» технический век, была весьма ограниченной в познании техники и науки. В частности, этому способствовал тот факт, что гуманитарные знания были обязательной частью высшего образования, а естественные науки изучались только на профильных факультетах.

В результате идеи концептуалистов оказывались натянутыми и устаревшими; когда авангардизм в начале ХХ века решил не развивать старую художественную форму, а (под давление фотографии и кино) полностью порвать с традицией — его начало кидать из стороны в сторону без каких-либо внятных, революционных и значимых для общества высказываний. Лишь одна линия, связываемая у Хобсбаума с Art Nouveau и Баухаусом, сделавшая ставку на массовость и нужды рынка, в каком-то виде пережила 1970-е.

В терминах Блока, творцы из эпохи элитарного гуманизма оказались неспособны выразить дух и идеи новой, массовой эпохи. Закончилось всё демонстративным уходом от публики. Как пишет Хобсбаум, живое искусство ушло от индивидуальных произведений и самовыражения автора к созданию и постоянному преобразованию всей среды, в которой живёт рядовой гражданин: реклама, рабочее место, быт, досуг — всё стало предметом дизайна. Поскольку уровень людей изначально был низок — искусство можно назвать более «примитивным» (хотя не стоит переоценивать глубину понимания условного крупного буржуа в XIX веке); но важнее то, что искусство в принципе поменяло место и задачи. Возвращение академической живописи позапрошлого столетия сегодня не «спасёт» культуру и лишь ярко продемонстрирует свою неадекватность нынешним задачам. Возможно, термин «искусство» вообще больше не применим.

Всё это предопределило судьбу интеллектуалов: к началу ХХ века они были востребованы как квалифицированные служащие тотальных государств; к середине — как вечные оппозиционеры и диссиденты, идеологические борцы с фашизмом и советским «тоталитаризмом». 1960-е годы показали, что они оторваны от масс: протесты студенчества и интеллигенции мало пересекались с огромными выступлениями рабочих и женщин из низших слоёв. Пока массы уходили в самоуправление и анархизм (автор отмечает, что чувство бессилия маленького человека и бунтарское стремление к анархизму были характерны для рабочих с самого начала ХХ века), интеллигенты купались в лучах СМИ и искали место в государстве. К концу ХХ века, по мнению Хобсбаума, интеллигенты перестали быть лицом оппозиции: они либо разочаровались, либо спрятались, либо постарели и умерли. Стоит задуматься: не является ли предательство отечественной интеллигенции, после развала СССР не ставшей служить народу и переориентировавшейся на государственные гранты (не всегда российские), частью ещё и этого общезападного тренда?

Формально «оппозиционеры» оказались интегрированы в академические структуры, получили признание и гонорары. Однако Хобсбаум видит в этом положительный момент: интеллектуалы могут приобрести новое значение на современном «массовом» этапе как педагоги и учителя. Они не станут вождями и авангардом; но они могут помочь гражданам сориентироваться в современном мире и приобрести нужные знания. Вероятно, автор здесь подходит к идее того, что субъектом истории становятся организации рядовых граждан, а интеллигенции отводится роль помощника и наставника, а не лидера или главного действующего лица.

В итоге, если верить Хобсбауму, ХХ век отнюдь не создал сбалансированного, спокойно и в достатке живущего квалифицированного рабочего, следующего заветам Борхеса, Гейне, Гегеля, Толстого и глубоко понимающего Гойю. Даже в узкой буржуазной и интеллигентской среде всё было гораздо менее идиллически. Для обычных людей нравы не падали, и история не кончалась — наоборот, всё только начинается. ХХ век оставил нам больше вопросов и неудавшихся инициатив, чем готовых решений. Элиты следуют вариациям на «тотальные» государства, интеллигенция не находит себе место — но самое сложное (и интересное) положение у нас, рядовых граждан. Мы получили (или можем получить) иное, гораздо большее значение в новом мире; но нам необходимы знания и организация. Не интеллигенция и не партия, а мы выходим на остриё классовой борьбы (или, как считают некоторые, противостояния 99% и 1% самых богатых).

Мы сами склонны смотреть на своё положение со скептицизмом, с ощущением незначительности и бессилия. Тем более всё это кажется безнадёжным и «падшим» интеллигентам старой формации. Мы склонны искать простые, проверенные временем пути: национализм, теория заговора, архаика. Однако история идёт вперёд и открывает дорогу новым, ранее невозможным формам. Наше положение — шаткое, но не тупиковое. Не отрицание, но критическое отношение к прошлым идеям совместно с изучением и постоянными попытками переделать под себя настоящее — вот что может позволить нам перебороть страх и сделать шаг в направлении новых возможностей. Наш век и мы сами не так безнадёжны, как порой говорят. Но не стоит думать, что XXI столетие будет проще, чем ХХ: проблемы прошлого ещё встанут в новом обличье перед нами. Тем важнее сегодня такие обзоры, как получившийся у Хобсбаума.