Наше всё: угасание исторического огня или ожидание новой любви?

У известного призыва русских футуристов «бросить Пушкина с Парохода Современности» есть гораздо менее известное продолжение: «Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней». Высказывание это принято отметать «с порога» как глупость, пустой эпатаж. Но многие ли, смотрящие теперь свысока на юношеский задор поэтов «Новой Грядущей Красоты», могут честно сказать, что русская классика была их первой любовью?

А чему принадлежит последняя любовь нашего поколения? Футуристы, зажженные новыми идеями и разлитым в воздухе Будущим, отказывались отдавать ее «Леонидам Андреевым» — символам тоскливого безвременья и кумирам самоубийц. Они желали замахнуться на «Уильяма нашего Шекспира» — вернее, «создателя» русского языка Пушкина, изменяя и искажая «устаревший» язык.

Нельзя узнать, увидеть, осознать новую любовь, не ответив на вопросы, поставленные предыдущим периодом. Не только «эпатажные» футуристы, но и совсем «классический» поэт Александр Блок вопрошал про пушкинский XIX век: «И как избыть его печали? Он мягко стлал — да жестко спать».

Мы уже не знаем по-настоящему ни футуристов, ни Блока, ни Андреева, ни поколение Пушкина. Кажется иногда, что сама Любовь ушла из нашей жизни: культура считается теперь таким же развлечением, как просмотр смешных картинок в социальных сетях или поездка с друзьями на шашлыки. «Плюрализм мнений», «различие вкусов» — как будто во вкусах этих никогда не было различия на «высокие» и «низкие».

Пушкин не был певцом прекрасных дам или сочинителем поучительных историй для детей. Его время было противоположно эпохе футуристов: Маяковский и другие чуяли возгорание какого-то нового огня и летели на него, как мотыльки. Поколение писателей начала XIX века — и западных вроде Бальзака, и русских вроде Пушкина и Лермонтова, — уже дышало зимой. Ей были посвящены строки Фёдора Тютчева:

О жертвы мысли безрассудной,

Вы уповали, может быть,

Что станет вашей крови скудной,

Чтоб вечный полюс растопить!

Едва, дымясь, она сверкнула,

На вековой громаде льдов,

Зима железная дохнула —

И не осталось и следов

И Пушкин, и Лермонтов чувствовали остывание какого-то важного для них огня. Они видели, что холод вскоре охватит всё человечество. Из жизни исчезнет смысл, люди утратят цель своего существования. Любые прекрасные порывы, всякое восстание и революция будут обречены на скорое поражение и общественное забвение. Настанут времена смуты, безвременья, тупой политической реакции.

Должно было пройти ещё полвека, чтобы Россия под давлением «союзников» отказалась взять маячащий перед глазами Константинополь — о «возвращении» его в лоно православной империи русские мечтали еще со времен провозглашения проекта «Третьего Рима». Эта уступка была воспринята многими как предательство давнего пути России. Пророчества об «остывании» великой имперской идеи сбылись. Афанасий Фет именно по этому поводу напишет знаменитые строки:

Не жизни жаль с томительным дыханьем,

Что жизнь и смерть? А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И в ночь идет, и плачет, уходя.

А Блок свяжет с этим передачу «идейной» эстафеты от «остывшей» имперской власти — к новым революционным движениям:

…Идут, как будто бы с парада.

Иль не оставили следа

Недавний лагерь у Царьграда,

Чужой язык и города?..

Того, кто побыл на войне,

Порой пронизывает холод —

То роковое всё равно,

Которое подготовляет

Чреду событий мировых

Лишь тем одним, что не мешает…

Всё отразится на таких

Полубезумною насмешкой…

Огонь, согревавший Советский проект, в нашей стране погас. Мы пережили перестройку, вошли в некое подобие капитализма — но ему ли принадлежит наша последняя любовь? К какой новой идее перейдет эстафета на этот раз — и что будет, если этого не произойдет? Пушкин уловил подобную проблему своего времени еще в самом начале. Произведения его — это пророчества о том, как будет происходить остывание и что будет, если его не остановить. Нужно внимательно вслушаться в эти, приобретающие для нас новую актуальность, слова.

Могильный покой

…Я был озлоблен, он угрюм;

Страстей игру мы знали оба;

Томила жизнь обоих нас;

В обоих сердца жар угас;

Обоих ожидала злоба

Слепой Фортуны и людей

На самом утре наших дней.

Пушкинский Евгений Онегин не мот и не ловелас, вскруживший голову чистой и доброй Татьяне. Он — один из тех потерянных, вечно бегающих с места на место людей, чувствующих себя неуютно в века, когда исторический накал идет на спад. Евгений — интеллигент, образованный и весьма прогрессивный человек, знавший (несмотря на первоначальную иронию Пушкина) античных авторов и Адама Смита. В своих владениях «ярем он барщины старинной оброком легким заменил; и раб судьбу благословил».

Большая часть романа посвящена бегству Онегина с место на место: путешествия по миру, столица, деревня, снова большие города… Он постоянно ищет какой-то живой новизны, но каждый раз бросает очередное начинание, понимая, что не найдет в нём искомого. Особенно этот момент подчеркнут в отношении Евгения к книгам:

Читал, читал, а всё без толку:

Там скука, там обман иль бред;

В том совести, в том смысла нет;

На всех различные вериги;

И устарела старина,

И старым бредит новизна

Онегину здесь мешает не лень и не глупость. Новое слово, которое Евгений пытается найти в литературе, там отсутствует: век остывает, и новизна как таковая уходит из жизни. Современные ему книги — пустышки, молодому человеку остается лишь морально изжившая себя старинная литература.

В конце концов Евгений разочаровывается в жизни, утрачивает веру в себя и в людей. Он подходит с опасной близостью к персонажам Лермонтова — таким же не находящим себе места интеллектуалам, уставшим от всего на свете. Однако между ними до самого последнего момента сохраняется небольшой, но важный для будущего зазор, отличающий вообще двух великих русских авторов, описывающих примерно одну и ту же эпоху. Одни и те же слова Пушкин воспринимает как иронию, а лермонтовский «Герой нашего времени» — как руководство к действию:

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей;

Кто чувствовал, того тревожит

Призрак невозвратимых дней:

Тому уж нет очарований,

Того змия воспоминаний,

Того раскаянье грызет.

Всё это часто придает

Большую прелесть разговору…

Григорий Печорин вместе с надеждой на «светлое будущее» утрачивает и человечность. Он становится чем-то вроде ницшеанского сверхчеловека, забавляющимся игрой с жизнями окружающих людей. Всё меньше и меньше душа его откликается на несправедливость, всё легче ему становится убить или предать ближнего. Лермонтовский герой не просто «засыпает» или даже «черствеет» — он начинает презирать мир и действительно, со всей серьезностью и последовательностью, ненавидеть людей. Ожидает его только самоуничтожение.

Онегин не идет до конца по этому пути. Он пытается просто притупить ноющую душевную боль, руководствуясь принципом «Привычка свыше нам дана: замена счастию она». Евгений ищет наркотик, опиум, который погрузит его в приятный сон — и едет для этого в деревню, место, окруженное гробовым мещанским покоем:

Ото всего, что сердцу мило,

Тогда я сердце оторвал;

Чужой для всех, ничем не связан,

Я думал: вольность и покой

Замена счастью. Боже мой!

Как я ошибся, как наказан…

Однако там Онегину предстоит встреча с двумя персонажами, дающему ему шанс на «воскрешение»: Владимиром Ленским и Татьяной Лариной. Отношение к ним должно решить судьбу героя: спасется ли он — или потушит в себе огонь окончательно.

Ленский «с высоты» цинизма и негативного жизненного опыта как Евгения, так и автора, кажется несколько наивным и глуповатым. Но это — лишь горькая зависть Онегина к своей горячей молодости. Пожалуй, самые известные строки про сближение двух героев, имеют важное продолжение:

…Так люди (первый каюсь я)

От делать нечего друзья.

Но дружбы нет и той меж нами.

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами — себя.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно,

Нам чувство дико и смешно.

Сноснее многих был Евгений;

Хоть он людей, конечно, знал

И вообще их презирал, —

Но (правил нет без исключений)

Иных он очень отличал

И вчуже чувство уважал.

Почему-то слова «от делать нечего» зачастую трактуются как «от безделья». На самом деле, Онегин увидел уже усыпающее в нем чувство в Ленском, и, почти подсознательно стремясь спасти гаснущий в душе огонь, оказался вынужден подружиться с этим горьким напоминанием о собственной пылкой молодости. Евгений нашел человека, которого смог уважать. Тем более что Ленскому была открыта поэзия (Пушкин не раз заявляет, что огонь в нем поддерживает только его муза), закрытая для Онегина:

Ах, он любил, как в наши лета

Уже не любят; как одна

Безумная душа поэта

Еще любить осуждена.

Конечно, Ленскому еще предстояло столкнуться со стремительно остывающей действительностью. Он влюбляется в Ольгу — женщину, являющую собой «квинтэссенцию» эпохи («любой роман возьмите и найдете верно ее портрет»):

Поклонник славы и свободы,

В волненье бурных дум своих,

Владимир и писал бы оды,

Да Ольга не читала их…

Конечно, Онегин, решивший было насильно «усыпить» в себе все человечное, грелся у огня Ленского. Новый друг стал для него спасением:

Когда прибегнем мы под знамя

Благоразумной тишины,

Когда страстей угаснет пламя

И нам становятся смешны

Их своевольство иль порывы

И запоздалые отзывы, —

Смиренные не без труда,

Мы любим слушать иногда

Страстей чужих язык мятежный,

И нам он сердце шевелит…

Однако он понимал, что Ленский обречен разочароваться в жизни так же, как и он, Евгений. В демонстративном заигрывании Онегина с Ольгой соединилось всё: попытка предостеречь, жест циника, зависть к живым чувствам друга, тайное желание все-таки «успокоиться», уснуть, убрать источник тревоги в виде Ленского. Нельзя даже сказать, что не отказавшись от дуэли, Евгений сделал твёрдый выбор. Скорее, решающим стало именно то, что выбора он сделать уже не смог. Пушкин пишет, что Онегин просто отдался потоку событий, решение за него приняли внешние силы:

Он мог бы чувства обнаружить,

А не щетиниться, как зверь;

Он должен был обезоружить

Младое сердце. Но теперь

Уж поздно; время улетело…

И вот общественное мненье!

Пружина чести, наш кумир!

И вот на чем вертится мир!

Убийство Ленского не сознательный «холодный» выбор, какой свойственен скорее героям Лермонтова, а — торжество слабости, бессилия, отказ от принятия решения, приведший к трагедии. Онегин повидал уже слишком много, чтобы просто так предаться горячности чувств, свойственной неопытному Ленскому. Он даже не понимал до конца, какие перспективы раскрывает ему внезапное обнаружение в толпе «остывших» людей родственной души. И что значит упустить свой шанс.

Татьяна в этом смысле — даже менее важный персонаж для Онегина, чем его друг. Она вызывает у Пушкина больший интерес, чем «плоть от плоти» наличной реальности — Ольга. Но и Таня — не горячая поэтесса, она в значительной степени находится «в плену» современного мира:

Татьяна в тишине лесов

Одна с опасной книгой бродит,

Она в ней ищет и находит

Свой тайный жар, свои мечты,

Плоды сердечной полноты,

Вздыхает и, себе присвоя

Чужой восторг, чужую грусть,

В забвенье шепчет наизусть

Письмо для милого героя…

А нынче все умы в тумане,

Мораль на нас наводит сон,

Порок любезен и в романе,

И там уж торжествует он.

Британской музы небылицы

Тревожат сон отроковицы…

В принципе, от Ольги Татьяну отличает только какой-то невнятный огонек, который Онегин мог бы разжечь, очистить от наносного — будь он не усталым циником, а молодым и полным надежд интеллигентом. Иначе говоря, если бы Евгений «выбрал» Ленского. Без «пробуждения» Онегина, даже столь прославившееся письмо Татьяны любимому — лишь пародия, написанная по лекалам прочитанных романов, вызывающая у автора ироничный комментарий:

Родной земли спасая честь,

Я должен буду, без сомненья,

Письмо Татьяны перевесть.

Она по-русски плохо знала,

Журналов наших не читала,

И выражалася с трудом

На языке своем родном.

Только подлинная любовь Онегина могла бы пробудить живое чувство в Татьяне, пробивавшееся пока еще только во снах и каких-то отдельных строчках письма. Однако Евгений сделал неверный выбор, и Таня стала обычной женой, почти ничем не отличающейся от Ольги.

Мир теней

Ближе к концу романа Татьяна проникает в библиотеку Онегина — уже потухшего, лишенного содержания, в котором осталась одна только внешняя форма. Она читает книги, избранные Онегиным, в которых описан тип предавшегося отчаянию человека. И вопрошает:

Что ж он? Ужели подражанье,

Ничтожный призрак, иль еще

Москвич в Гарольдовом плаще,

Чужих причуд истолкованье,

Слов модных полный лексикон?..

Уж не пародия ли он?

Тема подлинности развивается Пушкиным уже в другом произведении — «Борисе Годунове». В нем описывается Россия, стоящая на пороге смуты. Всем заправляет предательство и притворство, даже царь никак не может увериться в том, что он действительно царь. Борис Годунов подозревает, что пришел к власти только из-за того, что законный наследник престола — царевич Дмитрий — был убит. Тень убитого ребенка преследует монарха.

Но не потому только, что совесть царя нечиста: в мире, погружающемся в смуту, потеряны все ориентиры. Борис не знает, что ему делать и куда идти, он не видит ясного будущего России. Он трясется за свою власть, все основания которой — наследование, активная поддержка народа, законность, наличие исторического проекта и ясной цели — были обрушены. Наследник мертв, народ одурачен боярами и действует только по указке сверху, место законов занимают интриги и борьба кланов, о том, что делать со страной, вообще никто не думает.

В этой ситуации Годунов ощущает опасность даже от тени — самозванца, выдающего себя за Дмитрия:

Но кто же он, мой грозный супостат?

Кто на меня? Пустое имя, тень —

Ужели тень сорвет с меня порфиру,

Иль звук лишит детей моих наследства?

Безумец я! чего ж я испугался?

На призрак сей подуй — и нет его.

Григорий, ставший Самозванцем, начинает почти в той же ситуации, в какой оказался Онегин. Он сидит в монашеской келье, его насильно принуждают к покою — хотя молодой человек стремится вкусить настоящей жизни. Его наставник пытается «усыпить» Григория, но сам рассказывает о своей былой светской жизни с плохо скрываемым упоением. Будущему самозванцу, между тем, постоянно снится сон, призывающий исполнить некое предназначение:

Мне снилося, что лестница крутая

Меня вела на башню; с высоты

Мне виделась Москва, что муравейник;

Внизу народ на площади кипел

И на меня указывал со смехом,

И стыдно мне и страшно становилось —

И, падая стремглав, я пробуждался…

И три раза мне снился тот же сон.

Григорий не может для себя решить: является ли это призывом его подлинной судьбы — или дьявольским наваждением. В любом случае, он сбегает из монастыря и бросается в объятья жизни. Григорий преодолевает множество препятствий, сбегает в Литву и выдаёт себя за царевича Дмитрия. Однако он всё еще сомневается в том, правильно ли он проступает. Григорий надеется посоветоваться со своей возлюбленной — Мариной Мнишек. Ей и предстоит решить судьбу Самозванца.

Григорий сначала пытается обратиться к ней как к «обычной» возлюбленной, по правилам куртуазности. Однако Марина не принимает его обращения и жестко отвечает:

Часы бегут, и дорого мне время —

Я здесь тебе назначила свиданье

Не для того, чтоб слушать нежны речи

Любовника. Слова не нужны. Верю,

Что любишь ты…

Чтоб об руку с тобой могла я смело

Пуститься в жизнь — не с детской слепотой,

Не как раба желаний легких мужа,

Наложница безмолвная твоя,

Но как тебя достойная супруга,

Помощница московского царя.

Григорий понимает, что Марина в этом разговоре срывает все маски. Она не настроена говорить формально, иносказательно. И потому Самозванец раскрывает перед ней душу, надеясь встретить в возлюбленной человеческий отклик:

Не мучь меня, прелестная Марина,

Не говори, что сан, а не меня

Избрала ты…

Я не хочу делиться с мертвецом

Любовницей, ему принадлежащей.

Нет, полно мне притворствовать! скажу

Всю истину; так знай же: твой Димитрий

Давно погиб, зарыт — и не воскреснет;

А хочешь ли ты знать, кто я таков?

Изволь, скажу: я бедный черноризец;

Не презирай младого самозванца;

В нем доблести таятся, может быть,

Достойные московского престола,

Достойные руки твоей бесценной…

Но Марину не интересует Григорий как человек. Она оказывается глуха к его откровениям, и только ругает своего «избранника» за проявленную «слабость». В этот момент в бывшем монахе происходит окончательный перелом. Он понимает, что Самозванец — не его судьба, это лишь маска, ложь. Сон рисовал ему не путь к самому себе, не возможность наполнить душу. Он был дьявольским искушением.

Но, столкнувшись с крайним цинизмом возлюбленной в ответ на самые человечные слова, которые Григорий вообще мог когда-либо произнести, он отчаивается найти себя. В гневе, рыча почти как зверь, он принимает маску Самозванца:

Тень Грозного меня усыновила,

Димитрием из гроба нарекла,

Вокруг меня народы возмутила

И в жертву мне Бориса обрекла —

Царевич я. Довольно, стыдно мне

Пред гордою полячкой унижаться. —

Прощай навек. Игра войны кровавой,

Судьбы моей обширные заботы

Тоску любви, надеюсь, заглушат.

О как тебя я стану ненавидеть,

Когда пройдет постыдной страсти жар!..

[И] ни король, ни папа, ни вельможи

Не думают о правде слов моих.

Димитрий я иль нет — что им за дело?

Но я предлог раздоров и войны.

Отныне он внутренне мертв, и место души в Григории заняла тьма, смута, которая сметет Годунова. Главный герой вместе со всем окружающим миром. Годунов умирает, а его сына убивают бояре. Произведение заканчивается тем, что собравшийся вокруг Кремля народ слышит предсмертные крики семья умершего царя, но не мешает свершающемуся преступлению. На объявление бояр, что очередной наследник мёртв, «народ в ужасе молчит». В ответ же на приказ восславить Самозванца, «народ безмолвствует».

Из мира уходит огонь, после чего в нем остаются только хладные, безжизненные, потерявшие значение формы. Всё становится «пародией», ложью, маской. Жизни нет — отныне ее можно только изображать.

Весна

Однако подобное «охлаждение» не рок. Героям Пушкина каждый раз дается шанс свернуть с гибельного пути. Но они даже не отказываются от этой возможности. Онегин не может побороть внутренние сомнения и гибнет. Григорий оказывается слишком слаб, поддается внезапному отчаянию.

Однако Пушкин убежден, что эти его герои — лишь негативные примеры. Он верит в преображение человека. Поэт грезит новизной, революцией, грядущим возрождением России и мира. В этой связи я хочу вспомнить даже не про «обломки самовластья». Хотя в строках послания к Чаадаеву Пушкин проговаривает всё: холод, разочарование, гнет судьбы. И тлеющий в душах огонь, который необходимо оберегать — чтобы воспользоваться шансом, который обязательно рано или поздно придёт.

Пушкин в «Пророке» — стихотворении, которое учат наизусть еще на школьной скамье — описывает сценарий, прямо противоположный остыванию Онегина. Человек, сколь угодно «застывший», зажигается новой идеей — гласом Бога — и становится ее служителем:

Как труп в пустыне я лежал,

И бога глас ко мне воззвал:

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

Он полностью преображается, становится чуток к окружающему миру: смотрит на него другими глазами, слышит иными ушами. Его сердце превращается в пылающий угль. Язык — заменяется жалом, способным пробраться в души окружающих и передать им пророческий огонь.

Герои Пушкина не безнадежны. Онегин, с которым постоянно сравнивает себя автор, может спастись — и помочь людям вокруг. У Лермонтова — все не так. Он потерял веру в людей, его герои обречены и действуют, исходя из невозможности в мире чего-то «разумного, доброго, вечного». Лермонтов не может принять пафос преображения, который высказывает Пушкин в своём «Пророке»:

С тех пор как вечный судия

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока…

Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром божьей пищи…

Лермонтов уважает Пушкина, почти что как Онегин — Ленского, но и искренне не понимает его оптимизма:

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной

Вступил он в этот свет завистливый и душный

Для сердца вольного и пламенных страстей?

Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,

Зачем поверил он словам и ласкам ложным,

Он, с юных лет постигнувший людей?..

Для Лермонтова все кончено. Он проникнут ненавистью к людям и творению, его интересует только судьба нескольких избранных, не принадлежащих «миру сему»:

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

Однако своим избранникам Лермонтов предлагает лишь пустыню. Пушкин же — верит в спасение. Ни один его герой не умирает до конца, не растворяется в остывшем мире. Спастись не может разве что только Самозванец, вступивший на путь ненависти, продавшийся Сатане — да и это не утверждается прямо.

Как бы там ни было, оба автора не могут не признать, что огонь никогда не гаснет во всех. Пушкин уверен, что эти «угли» нужно беречь и ждать момента, когда из них можно будет высечь пламя. В исторической перспективе именно он оказался прав.

Но нельзя забывать, что «остывание» жизни — величайшая беда, грозящая крахом и государства, и человечества. Она порождает не только самозванцев, бояр и безмолвие народа. Но и лермонтовских героев, проникнутых к миру ненавистью. Не ясно до конца, что именно определяет, по какому пути пойдет конкретный человек или общество в целом. Мне кажется, что в конечном итоге все сводится к воле и пониманию каждого человека — и именно на их укрепление работал Пушкин, описывая беды «остывания» мира и убеждая потомков, что шанс разогреть жизнь заново обязательно придёт, если человечество раньше времени не опустит руки.