Что такое «Рим», кто, когда и зачем это придумал?

После того как была разрушена реальная историческая Римская империя, сама мечта о «Риме» и его возрождении никуда не делась и никогда не переставала тревожить умы и сердца западной элиты. Так, современными преемниками «Рима» считают себя современные США. Ранее таковыми считали себя Москва, как преемница Византии, и Священная Римская империя как преемница не только «Рима», но и франкской империи Карла Великого. «Рим» как мечта, как идея, как модель власти, как образец идеальной империи «освещает» собой всю политическую и духовную историю Запада.

Но что такое эта мечта и в чем ее суть? Кто ее создавал и с течением времени модифицировал? Ведь от реального исторического «Рима» нас отделяет много столетий, а он все воспроизводится и воспроизводится в своих различных обличьях. Что же именно воспроизводится столько столетий и даже тысячелетий в качестве ядра, сути римской идеи?

Влияние «Энеиды» Вергилия, пожалуй, невозможно переоценить и поныне. В каком-то смысле «Энеида» — это и есть «Рим». Именно Вергилием было заложено «зерно», которое далее будет передаваться через тысячелетия. В «Энеиде» Рим как идея находит свое главное воплощение.

Вергилий, согласно повелению Августа и духу своей эпохи, должен был создать римскую «Илиаду», так как у Рима до этого, не было достойного его величия эпоса. Так как Вергилий ориентировался на Трою, которая была сожжена греками, и троянскую идентичность, а также по ряду других причин, «Энеида» почти во всем просто не могла не получиться в определенном смысле антигомеровской. Во всех отношениях: в идейном, концептуальном и, главное, метафизическом, «Энеида» противостоит «Одиссее» Гомера. Герои обоих произведений практически во всем противоположны друг другу. В обоих произведениях абсолютно разные общие посылы.

Если главный эпитет Одиссея, как и у Прометея, «хитроумный», то у Энея — «благочестивый». Одиссей практически бросает вызов року и богам, отказывается от бессмертия и брака с богиней во имя земной женщины и родины. Эней же практически только и делает, что молится богам и ни о какой непокорности им не помышляет. Более того, именно эта покорность богам и позволяет ему основать Рим. Если у Гомера решение богов о том, что Одиссею суждено вернуться на Итаку, «задвинуто» на такую периферию, что читатель об этом даже может забыть, переживая за судьбу героя так, как будто ее исход неизвестен, то у Вергилия все предрешено. Перед финальным поединком между Энеем и Турном Вергилий заранее сравнивает Турна с «молодым бычком», которого, очевидно, ведут на заклание к главному герою. Более того, о гарантиях своей победы Эней говорит прямо:

«В это же время Эней, не меньшим гневом исполнен, Сердце для битвы крепил, облачившись в доспех материнский, Радуясь, что договор конец положит сраженьям. Сам утешал он друзей и тревогу печального Юла, Им открывая судьбу, и мужей отрядил, чтоб Лавину Твердый ответ отнести, известить об условиях мира».

И далее:

«В бой без страха меня пустите: узы скреплю я Твердой рукой. Мне Турн обречен обрядом священным».

И это понятно, ведь римляне должны были в Энее, в отличие от Одиссея, видеть и восхищаться не бунтарством, не подлинной любовью к жене и родине, а тем, как именно этот герой «закатывает в асфальт» все, что стоит на пути великого Рима, включая собственные чувства и любовь. Чувство у образцового римлянина должно быть только одно — благочестие. Не случайно в «Энеиде» Одиссею приписывается столько отрицательных эпитетов: «вероломный», «кровожадный» и так далее. Все это именно концептуально продумано Вергилием. А за ним это в полном объеме было все перенесено его последователями. Эней — есть карающая длань рока, который основывает Рим как идеальное государство, воплощающее предрешенность. Рим — это вечное государство, воплощение «Золотого века», века Сатурна, о котором мечтал Вергилий, в том числе в знаменитой четвертой эклоге. А за всем этим стоял культ Кибелы и ее Черного камня, который был привезен в Рим из Пессинунта в 203 г. до н.э.

Крупнейший советский филолог-классик Фаддей Францевич Зелинский в книге «Религия эллинизма» утверждал, что мать Энея Венера на самом деле является Кибелой. Кроме того, в самой «Энеиде» ее главный герой молится этой богине, дабы она даровала ему победу: «Взор устремил к небесам и вознес молитву Кибеле». Таков в общих чертах тот фундамент, который изначально заложил Вергилий в идею «Рима».

Более чем через тысячу лет идеолог Священной римской империи (очередной из ипостасей «Рима») Данте Алигьери не только сохраняет все фундаментальные константы, заложенные Вергилием, но и бережно их дорабатывает, соединяя с античной философией, и в том числе с восточной эзотерикой.

Данте сохраняет все вышеперечисленные системообразующие узлы «Энеиды». В «Божественную комедию» из «Энеиды», помимо многого другого, переносится и противопоставление главного героя гомеровскому Одиссею. Только в этот раз уже вместо Энея выступает сам Данте. Более того, дабы легитимировать языческую Энеиду в христианском мире, Данте не только берет себе в проводники Вергилия, но и идет на хитрость. Вергилия никаким боком нельзя было записать в тайные христиане — никто бы не поверил. А вот преклонявшегося перед Вергилием римского поэта Публия Папиния (около 40 г — 96г) записать в тайные христиане удалось. После того как Данте провозгласил Стация христианином, он вкладывает в его уста следующие слова:

«В меня, как семя, искру заронил

Божественный огонь, меня жививший,

Который тысячи воспламенил;

Я говорю об Энеиде, бывшей

И матерью, и мамкою моей,

И все, что труд мой весит, мне внушившей.

За то, чтоб жить, когда среди людей

Был жив Вергилий, я бы рад в изгнанье

Провесть хоть солнце свыше должных дней».

Таким образом, эти слова, будучи произнесенными устами «записного христианина» Стация, в максимальной степени легитимируют и «Энеиду», и самого Вергилия, насколько только это возможно. Хочу заметить, легитимируют всю «Энеиду», со всем ее содержимым, и «кибелическим» содержимым в том числе…

Эней был «благочестив» и молился Кибеле. Все же остальные чувства он должен был усмирять, как «дуб». Данте так интересно развивает тему «благочестивости» в трактате «Пир»:

"Поистине смирение и сострадание — лучшие средства от страха, которым охвачена душа. Эти добродетели, особенно в сочетании друг с другом, позволяют питать твердую надежду на их источник, в особенности сострадание, чей свет вызывает свет любой иной добродетели. Недаром Вергилий, рассказывая об Энее, как наивысшую похвалу применяет к нему эпитет «сострадательный». Но это не та жалость, которую имеют в виду простые люди, то есть горе о чужой беде, являющееся, скорее, особым воздействием на нас этой беды, то есть милосердием, неотделимым от страсти. Сострадание — это не страсть, а некое благородное расположение духа, способное воспринять любовь, милосердие и другие любвеобильные чувства, которые человек питает к своему ближнему».

Тут Данте говорит о специфическом «сострадании», которое никакого отношения, как он сам же и подчеркивает, к состраданию общечеловеческому не имеет. Оно является основой всех прочих чувств. А у Вергилия это слово «pietate» обычно переводится как «благочестивый». Слова «pietate», «pietas» переводят как «преданный», «благочестие». Но, что еще важнее, слово «pietas» является важнейшим понятием для римской этики и права. А, согласно Данте, законы творятся любовью. В «Божественной комедии» он пишет:

«Был кесарь я, теперь — Юстиниан;

Я, Первою Любовью вдохновленный,

В законах всякий устранил изъян».

На вратах дантова Ада также написано: «Я высшей силой, полнотой всезнанья и первою любовью сотворен».

К этой «законодательной» любви приобщается и сам Данте в финале своего посвящения:

«Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнце и светила».

То есть и сам Данте, что закономерно, становится столь же «благочестивым» и в этом же самом смысле, как и Эней. Причащается же Данте этой любви через «культ прекрасной дамы», которой для него была Беатриче.

О культе прекрасной дамы писали многие. Мирча Элиаде в своем классическом трехтомнике «История веры и религиозных идей» справедливо противопоставил эту любовь любви христианской, с которой она не имеет ничего общего. А много общего, по мнению Элиаде и целого ряда других исследователей, она имеет с индийскими тантрическими практиками. Кроме того, для Данте довольно очевидным образом, вторым, собственно западным источником послужила специфическая любовь философа Эмпедокла, у которого она, при своем наиболее полном проявлении, обращает мир в Хаос. То есть любовь у Данте — это какой-то сплав любви Эмпедокла и любви тантрической. Тантра же своим истоком имеет доиндоевропейские, дравидийские культы, адресующие все к той же Темной матери, которая в Индии называется не Кибелой, а Дургой, Кали и многими другими именами. Да и в Афродите Эмпедокла, которая у него является царицей «Золотого века» любви, угадываются все те же черты.

Для того чтобы перейти от Данте к третьему соавтору римской идеи, я процитирую то, что написано в «Божественной комедии» о распятии Христа — этого главного воплощения божьей любви:

«На то, что я скажу, глаза открой!

Была природа эта, с ним слитая,

Как в миг созданья, чистой и благой;

Но все же — тою, что обитель Рая

Утратила, в преступной слепоте

Путь истины и жизни презирая.

Поэтому и кара на кресте,

Свершаясь над природой восприятой,

Была превыше всех по правоте;

Но также и неправеднейшей платой,

Когда мы взглянем, с чьим лицом слилась

Природа эта и кто был распятый».

Итак, в лице Христа, согласно Данте, каралась «восприятая» грешная природа. Какое это имеет отношение к христианству, понятно — никакого. Зато к этому имеет прямое отношение третий идеолог Рима — Гегель.

Если Вергилий и Данте «римляне» очевидные, то Гегель в таковом качестве напрямую обычно не рассматривается. Но косвенно это все же иногда делалось.

В своей книге о Данте отечественный философ и культуролог Александр Львович Доброхотов пишет:

«Здесь (В «Божественной комедии» прим. авт.) — редкий в истории культуры сознательный переход от логоса к мифу, причем к мифу, который служит утверждению нового типа логоса. Что это действительно так, подтверждено недавно исследователями и переводчиками Гегеля на английский язык Дж. Доббинсом и П. Фассом. Они выяснили, что в «Феноменологии духа» прослеживается сквозная система аллюзий на «Божественную комедию», причем благодаря этому выясняется, что многие идеи Гегеля имеют близкое соответствие в теоретическом универсуме «Комедии». Таким образом, Гегель проделал обратный путь, возможность которого была заложена в «Комедии»: он превратил ее миф в логос».

То есть, проще говоря, «Феноменология духа» Гегеля — главная работа этого мыслителя, чуть ли не списана (такой радикальной точки зрения придерживаются некоторые другие специалисты) с «Божественной комедии». Во всяком случае, мы можем говорить о как минимум преемственности систем Данте и Гегеля.

Вот что писал Гегель по поводу распятия Христа в «Философии религии»:

«Только когда сам бог являет себя и открывается в качестве этого единичного человека, а дух, субъективное знание о духе как таковом становится истинным проявлением бога, только тогда чувственность становится свободной, то есть она больше не связана с богом, но обнаруживается как несоответствующая его образу; чувственность, непосредственная единичность пригвождается к кресту».

Это полная калька той же концепции, которую излагает Данте. А так как трактовка этого центрального события христианской культуры, да и всей западной культуры в целом, является системообразующей, то преемственность двух систем становится более или менее проявленной.

Что же касается Черного камня, то Гегель как человек другой эпохи, нежели христианское Средневековье, к которому принадлежал Данте, был более откровенен на эту тему, чем последний. В «Феноменологии духа» он пишет:

«Но обитающий бог есть извлеченный из домовища животного черный камень, который пронизан светом сознания».

Таким образом, мы вновь вернулись к символике, адресующей к темному матриархату, который был у основания Рима…