Ивану Александровичу Р. девять лет. Он спит и не знает, что судьба готовит ему пакость. Сейчас его разбудят, такого тёпленького и вкусного, и скажут с подлой лаской в голосе, что уже утро, пора вставать, сынок, нас ждут подвиги — и прочую «шнягу», что произносят взрослые в подобных случаях, чтобы ещё больше испортить настроение ребёнку.

Сгенерировано ИИ/ИА Регнум

Самое ужасное — неотвратимость. Потому что у судьбы на побегушках — отец, то есть я. Который своими руками совершит эту пакость: разбудит, намнёт бока, даст по жопе, натрёт кожу на спине докрасна, да ещё прикусит в лопатку. И будет считать это проявлением нежности. Дело плохо.

Ниже — один день из жизни Ивана Александровича Р. в семи картинах.

Картина №1: Утро

Воскресное утро. Нормальные люди спят до одиннадцати. Но мы не нормальные люди, а верующие православные христиане. И нам нужно вставать в воскресенье всего лишь на час позже, чем по будням, чтобы успеть в церковь на службу.

Поэтому Иван просыпается и встаёт. Это ещё не подвиг, но что-то героическое в этом, конечно, есть.

Испытываю ли я неловкость от ситуации, в которой попахивает насилием над личностью? Признаюсь честно — нет. Пока ещё нет. Но время моего произвола скоро закончится. Время, когда я самолично устанавливаю порядки и диктую правила общежительской жизни в семье.

Ещё несколько лет, максимум три-четыре года, и тянуть за уши в церковь и этого последнего молодчика я прекращу. Во-первых, себе дороже. Во-вторых, свобода личности. К этому времени крылышки у личности уже настолько оперятся за спиной, что она заставит себя уважать. До сих пор мне удавалось снять ограничения на свободу совести и вероисповедания прежде, чем детские личности уходили в бунт. Трое из четырёх без катастрофических потерь прошли возраст подростков, не переходя красных флажков. Поэтому надежда есть.

Сам-то я встал значительно раньше. Поскольку раннее утро — единственное время, когда многодетный отец принадлежит себе, а не этим спиногрызам. И есть возможность заняться спасением собственной души. Душа тащится в дальнюю келью на конце огорода и там предаётся созерцательному безделью или бездеятельному созерцанию, как угодно называйте.

Расшифровывать не стану, потому что душа не даёт разрешения на разглашение тайн её личной жизни.

Но вот я возвращаюсь, сижу в кухне на табуретке, чувствую, как сосёт под ложечкой от желания выпить чая — нельзя перед службой! — и смотрю в окно. Там меня ждёт чудо с очень наглым характером.

Я никогда не могу поймать момент, когда ночная тьма взрывается изнутри светом. Сколько раз ни смотрю, жду сосредоточенно, дышу неслышно, а поймать момент не получается. У Ивана-дурака с Жар-Птицей получилось, а это ведь то же самое — свет и жар-птица. Чем я хуже Ивана-дурака?

Рассвет наступает без моего участия. Я чувствую в этом несправедливость. Но с такими чувствами на Литургию ходить бессмысленно. Ладно, успокаиваю я себя, завтра поборемся ещё разок.

Утренний мученик, девятилетний Иван, уже оделся и даже сделал это подобающим образом: в чистые рубашку и джинсы, а не в дурацкие домашние штаны с майкой, как он иногда пытается сделать. Но фокус не проходит. Статус домашнего тирана нужно ненавидеть в себе и строго поддерживать в окружающих.

Картина №2: Литургия

На службе я запрещаю себе смотреть в сторону детей и жены. Причин две. Первая: негоже на Литургии никуда смотреть, иначе как внутрь себя, и горе, это и так понятно. Вторая: если я только поверну голову в сторону своих чадцев и домочадцев, обязательно увижу вопиющее бесчиние и церковное нестроение. Ибо хор, конечно, разговаривает между тропарями и ектениями, словно у них адски чешутся языки и мука эта неутолима.

Но больше всех болтает, конечно, жало моё в плоть прекрасная певчая с восхитительным, глубоким тенором — женщина, которая уже тридцать лет и три года совмещает в себе роли жены, матери, домоправительницы и домашней мученицы от несения ещё десятка сопутствующих послушаний при абсолютном балбесе и святоше муже. Поэтому она не может не разговаривать на службе. А я не могу не прощать её, ибо тогда адская чесотка набросится на меня самого.

Если же я вижу в храме отрока Ивана, значит, он сидит пеньком на стульчике, «на хорах», рядом с матушкой своей, и под благовидным предлогом изучает мамин телефончик. В лучшем случае перебирает какие-то игральные карточки из настольной игры. Если же я его не вижу, значит, он на улице носится на самокате вокруг храма, убивает время.

И зачем мы ходим в храм, позвольте спросить? Это, фиаско, брат! Признай это. Миссия провалена, папаша. Ты не справился. Сам можешь быть сколько угодно богобоязнен, испытываешь жажду в Богообщении — ма-ла-дец. Но дети твои, отрасль твоя, маслина твоя плодовитая, извини! Мелкими тараканчиками разбежались по углам. И молиться — ни-ни.

Смирись с тем, что вера твоя и горение были неубедительны или ничтожны или, что ещё страшнее, неискренни? Смирись, прими и забудь, пока идёт Литургия. Внимай текущему, проси у Бога милости, пока язык не отсох, прилипнув к гортани, и кости не ссохлись. Спасай свою душу. И не дай бог и мысли допустить, что ты один «такой несчастный».

Самый счастливый момент — это вкушение просвирок и запивки из сиропа шиповника. Момент примирения. Но вопросы остаются… Почему нам не дают кагора, разбавленного тёплой водой?! Аще изволит настоятель. Но я протестую втуне.

Удивительное дело, если не есть себя поедом, а молиться и благодарить, то на вершину Литургии, на пир Божий, приходишь не измученным и пустым, а тихим и переполненным радостным ожиданием. Все люди: дети, жёны и папаши-неудачники-святоши собираются вместе. И улыбаются, и радуются, и целуются. Забыв все претензии к тебе, себе и друг другу. И на одно коротенькое мгновение ощущают себя чем-то одним целым. Народом Божиим.

Так мне хочется думать и верить.

С этим ощущением я выхожу на улицу. Мой маленький город — когда-то столица небольшого, но гордого княжества. Целых двенадцать лет независимости от Москвы. На целых двенадцать лет старше Москвы. Самый старый город в нашей губернии. Теперь же — лишь домики и крыши, крыши и домики. Площадь, вал и кремль. А под кремлём — мы: храм Воскресения Христова.

Иван Александрович Р. выходит вслед за мной. Он важно, церемониально трижды крестится с видом наиблагочестивейшего отрока, отслужившего обедню. Кажется, что его личная свобода, наконец, наступает. Впереди более чем половина выходного дня. Но судьба преподносит ему ещё один «гостинчик». Оказывается, сегодня необходимо посетить больничку для совершения неприятной, но необходимой процедуры — укола. Страшно вымолвить от какой печали. Но факт — во избежание заражения бешенством.

Дело в том, что Иван Р. на прошлой неделе подвергся атаке стаи разъярённых медведей.

Картина №3: Больница

Я считаю, что правильная мужская жизнь обязана строиться на мифах и легендах. Одна из легенд гласит, что на прошлой неделе Иван Р. встретился с медведем. Разъярённый зверь воткнул коготь в щёку отрока и держал его там, пока отрок, мужественно преодолевая боль, кромсал медведя мечом-кладенцом.

Другая легенда описывает этот же случай как встречу в лесу под Малоярославцем с голодными волками, отбиваясь от которых, Иван отделался разорванной щекой.

Третья легенда утверждает, что происшествие имело более спокойный фон: дело происходило в машине, в которой ехали Иван и вполне дружественный домашний пёс. И вот на одном из поворотов Иван умудрился чуть-чуть придавить собой пса, а тот, не выдержав подобной фамильярности, укусил его в глаз и продырявил клыком щёку.

Как видно из описания, во всех трёх легендах есть нечто общее — мальчик Иван и прокушенная щека. А за кадром — четыре дня полного одиночества в московской больничке, на уколах и проч. Очень мужественная история. И вот теперь её продолжение, уже в границах домашнего здравоохранения. Пока пса проверяют на наличие бешенства, Ивана колют чем-то профилактическим.

Мы приезжаем в приёмный покой нашей районной больницы. Это штатное место скорби. Здесь никогда, совсем никогда не бывает радости. Меня всегда удивляет этот мгновенный переход. Вот только что мы были в доме, где радость собой заполняет всё, в церкви ей пропитан воздух. А вот пять минут езды в одном населённом пункте, и мы на пороге жилища, где радость как будто не имеет права ступить на порог.

Боль, страдание и скука заполняют собой всё. Кто-то кричит, кто-то плачет, кто-то стонет, кто сидит молча в окровавленных бинтах. Иван смотрит на всё широко распахнутыми глазами. Приходится ждать вызова в процедурный кабинет. Мимо проходят грустные, молчаливые люди. Везут на каталке чьё-то тело, из-под простыни торчат жёлтые пятки. Я читаю Ване рассказ Фазиля Искандера про Чика, вполголоса.

Наконец нас вызывают. Полненькая медсестра расставляет на столе инструменты. Я испытываю предательское по отношению к сыну чувство облегчения. Терпеть-то ему, а меня минует чаша сия. А ещё мне с детства нравилась аптекарщина: пузырьки, склянки, мягкие резиновые крышечки с алюминиевыми ободками, холодные стерильные судки, железно-стеклянные шприцы, торжественный момент вскрытия ампул с магическим постукиванием по горлышку, хруст разрываемого пальцами стекла, переливание волшебной жидкости, питие иглы из перевёрнутого пузырька… И пузо шприца, наполняемое силой.

Во всём этом есть игра. В разглядывании и повторении действий. Её, конечно, выдумали дети, которым приходилось подолгу лежать в больницах. Но эта игра оживляла пустоту, уменьшала страдания. Играть в болезнь — не значит ли подниматься над ней?

Я зачем-то сообщаю медсестре, что сам делаю жене уколы и даже получаю от этого удовольствие. Надо ли мне этого стыдиться? Ведь на одно мгновение я становлюсь эскулапом — мучителем и добрым доктором Айболитом.

— А у меня мама врач, я всё детство игралась в «больничку», — ответствует медсестра с самым довольным видом. — А когда она доверяла мне мыть инструменты или вынимать из горячего автоклава биксы после стерилизации — вот было настоящее, неразбавленное счастье.

Она так и сказала: «неразбавленное счастье». Наш человек, подумал я про медсестру с нежностью.

Женщина поворачивается к Ивану. Отрок бледен, губы сжаты. Мужественная сосредоточенность. Щека с дыркой — теперь навсегда — предмет рыцарского образа. Рыцарь не пикнет, когда холодная игла проткнёт его плоть в плече, лишь вздрогнет и сощурится.

— Мне уже сто раз так делали в больнице, — сообщает укушенный.

— Герой, — согласна медсестра.

Картина №4: Обед

И вот он, наконец, момент наступления жизни. Страдания утра, душевные и физические, завершены. Человек победил. Мы едем в тайное место кушать бургеры. Я считаю, что у каждого отца с его детьми, вне зависимости от их количества, обязательно должны в городе быть «тайные места». Которые они посещают, не привлекая внимания других родственников и особенно матери семейства, которой дорог каждый рубль.

Посещают с целью праздничного вкушения пищи, яств, выбранных по желанию и без ограничений. Трапеза — это символ личной свободы и мужской солидарности. Тайна сия велика и должна строжайше беречься от посторонних глаз и ушей. Выдать «тайное место» кому-то из родственников — значит разрушить мужскую дружбу. Таковой фактически повинен смерти.

В нашем городе есть одно «котлетное» заведение, словно спрятанное от посторонних глаз. Закуток на два столика. Впрочем, место чистое, не лишенное уюта. Меню из дюжины бургеров. Иван всегда выбирает себе чёрную булку, говяжью котлету и жареное яйцо сверху. А я — говяжью котлету с острым перцем халапеньо. Чем хорошо место — котлеты жарят прямо при тебе, можно наблюдать за священнодействием. С того момента, как жарильщица бургеров, юная барышня лет двадцати, обычно сидящая на высоком барном стульчике нога на ногу и втыкающая в телефончик, не спорхнёт, не достанет из морозилки плоскую, похожую на оладушек, замороженную котлетку на чистом листке белой вощеной бумаги и не бросит её на раскалённый гриль.

Что плохо, буквально из рук вон плохо, священнодействие поручено совершенно неподходящему персонажу. Никакая она не жарильщица бургеров! Каждый раз, наблюдая за процессом жадными глазами, я поражаюсь, насколько это юное создание не понимает мяса и смысла его приготовления.

Это приносит мне форменное страдание: страдает моё тонкое эстетическое чувство на грани котлетомании, я же кое-что секу в этом вопросе. Ибо с самых ранних, почти младенческих лет, по рассказам родителей, я самостоятельно готовил котлеты. И до сих пор меня завораживает процесс их возникновения.

Но что я могу поделать? Я не хозяин заведения, барышня, видимо, работает по инструкции. Мы смотрим с Иваном, как на большой плоской сковороде, похожей на поле для настольного хоккея, шкворчат наши котлетки, изгибаются гармошками длинные ломтики бекона, как заснеживается белок вокруг желтка и как неслышно греются две половинки булки.

Я многое могу простить людям. Тем более барышням, вне зависимости от их возраста. Но самый ужасный момент, когда она пытается проверить степень прожарки котлеты и… ковыряет её щипцами, то есть разрывает котлетную плоть, только-только прихватившуюся корочкой. Изуверство! Средневековье! Она, словно ничего не смыслящий студент-эскулап, лишает её девственности. Смотрит внутрь, не осталась ли «кровь»?

В этом моменте у меня обрывается сердце. Мне кажется, что Иван, наблюдающий картину вместе со мной, тоже в смущении: что-то не то творится в мире. Но я молчу, не имею права выдать свою боль, я негодую и кричу внутри себя: «Девушка, милая, что вы делаете? Прекратите немедленно! Идите лучше в цветочный магазин и заворачивайте цветы в крафтовую бумажку. Вашим маникюрным пальчикам там самое место! А до мяса вы ещё не доросли, не долюбили, не дострадали!»

И всё же мы с Иваном поедаем бургеры, как полагается мужчинам со времён древних викингов, и жареных быков на вертелах. С мрачным удовольствием, молча, сосредоточенно. За ушами трещит. Потому что мухи — отдельно, а котлеты — отдельно.

Картина №5: Охота

Напротив котлетного заведения в нашем городе с незапамятных времён находится тир. Это шутейное учреждение существует, презрев все законы коммерции и наплевав на все ветры перемен.

Мне кажется, что тиру столько же лет, сколько и мне — и даже больше. Там я обнаруживаю своё детство в самом незамутнённом и концентрированном виде. Длинный узкий сарай из силикатного кирпича, низкие потолки, стены — зелёно-белые, зал разделён перегородкой, на «прилавке» — винтовки на цепочках, словно цепные змеи со скверным характером, имеются кустарно вырезанные подставки для стволов, вбиты железные крышечки для складывания пулек, чтобы не разбегались во время стрельбы.

Прилавок обшит толстым куском линолеума, которым в советские времена застилали подъезды многоквартирных домов, он затёрт до блеска локтями и пузами десятков поколений стрелков.

В нашем тире есть два явления, которые меня искренне восхищают.

Первое явление из области материальных, но непреходящих ценностей — игрушечный мир моего детства, словно специально собранный в одном месте. Целями для стрельбы здесь выступают игрушечные солдатики всех войн и времён со страниц школьных учебников истории. Здесь тебе неандертальцы с дубинами, тевтонские рыцари с чёрными крестами и русские богатыри с Куликова поля, стрельцы Грозного, петровские гвардейцы и суворовские «молодцы», красноармейцы в пыльных шлемах. Что характерно, солдатики Великой Отечественной не выставлены в качестве мишени — только представители других держав и коалиций, враждебно-дружественных в зависимости от эпохи: североамериканские индейцы, «ковбойцы», фрицы, французы, македонцы, викинги, римляне и шведы Карла XII.

Конечно, этими ребятами мир не ограничивается. Наличествует и мирная, «девчачья» фауна — уточки, зайчики, медвежата, ёжики, деревья, велосипедики, лыжники, яблочки, звездочки и проч. Мир многополярен, сложен и цветущ. Фигурки стоят на полочках, большие и маленькие, жестяные, оловянные и пластмассовые, цветные и чёрно-белые. Всякие! Все они находятся в разной степени ветхости и ущербности, тысячу раз прострелянные, выщербленные, помятые, вдавленные, потерявшие части тел.

Когда я вижу всё это разнообразие мира, питавшее детство моего века, я испытываю глубокий сердечный трепет. Мы стреляем по ним со жгучим азартом. А они с тем же азартом падают навзничь и тут же подымаются как ни в чём не бывало, а падая, ещё и приводят в движение железные круги, деревянные барабаны, заставляют звонить колокольчики, дымить паровозики и плыть облака на верёвочках, не говоря уже о каруселях с лошадками.

Мой детский мир живуч и цепок. Он живёт понарошку, на волшебной механике, которой не страшно забвение. Кажется, ему известен рецепт эликсира бессмертия. Вот он: выстрел — падаешь навзничь, бьёшься башкой о невидимый рычажок — приводишь фанерное солнышко в движение, а невидимая, но безотказная пружина поднимает тебя самого. К новому стоянию и подвигу.

А второе явление в нашем неубиваемом тире, где никого невозможно убить, — это, конечно, его хозяйка. Тироправительница. Женщина трудно определимого возраста, от 40 до 60 лет, по имени Зинаида Львовна. Никто никогда не слышал, чтобы она разговаривала с посетителями. Молчаливая недружелюбная немая? Отнюдь нет, наша тироправительница — исключительно говорливая женщина.

Здесь имеет место особая немощь, связанная с условиями её работы. Жители нашего города, прямо скажем, не так часто балуют своим вниманием тир. Чтобы не забыть родного языка в отсутствие клиентов по целым дням, эта добрая женщина разговаривает по телефону с кем-то из родственников. И, кажется, делает это безостановочно.

Когда ни зайдёшь, Зинаида Львовна — в неизменной мизансцене: с прижатой ухом к плечу телефонной трубкой. Привычка настолько укоренилась в Зинаиде Львовне, что даже когда в тир заходят потенциальные клиенты, она не прекращает телефонных разговоров. А может, она настолько доверяет нам, что не стесняется своей личной жизни. Город — маленький. И так все знают друг о друге что положено и чего не положено.

Она рассказывает в трубку семейные новости, делится рецептами квашения капусты, занимается заочным воспитанием чьего-то зятя, горячо защищает творчество южнокорейских поп-певцов и даже советует, как нужно забалтывать насмерть телефонных мошенников. Иногда меня посещает страшная мысль: а вдруг на том конце провода у Зинаиды Львовны никого нет и она давным-давно разговаривает с пустотой? Чтобы не сойти с ума, она давно сошла с ума.

Так или иначе, мне неловко нарушать её телефонную жизнь, я задаю вопросы вполголоса — Зинаида Львовна кивает головой, указует на ценники рукой, считает и выдаёт пульки в кулёчке, жестикулирует, приглашая к барьеру, сама показывает, как заряжать ружьё, где «мушку» искать, какой глаз прикрывать при стрельбе, где щекой прижаться, — всё время продолжая разговаривать. И идёт к дальней стене — поднимать упавшие в «перестрелке» фигурки.

В этот раз всё повторилось. Иван с «боеприпасами» встал к барьеру, уложил винтовочное дуло на подставку и начал палить по уткам и банкам от газировки.

А в это время Зинаида Львовна рассказывала кому-то в телефоне захватывающую историю из параллельной вселенной.

— Ну, как ты не помнишь? На Новый год я была снежинкой, а ты зайчиком. В детском саду, где ещё? Выдали из костюмерной мне балетную пачку, она была из накрахмаленной марли, может быть, её надо было постирать? А я жила тогда в городе у бабушки… Внизу к пачке крепились трусы. Чтобы надевать через ноги, а не через голову, прямо на белые колготки. Не помнишь? Совсем? Боже мой, я когда надевала её перед зеркалом, сверху узорчики были такие серебряные, пачка стояла, как у настоящих балерин, я была самая красивая на земле. Без узорчика? Откуда ты знаешь? Это я выдумываю, по-твоему? Я чувствовала себя знаешь кем? Королевой — нет. Великой фигуристкой Еленой Водорезовой! А потом я натягивала коньки и ездила на них по ковру, туда-сюда, и какую-то музыку себе пела, не помню… Как же бабушка меня ругала за ковёр…

Стрелок Иван выбивает четыре утки и одного оловянного фашиста. Его отец сбивает три банки и одну уточку. Позор, конечно. Но я не мог сосредоточиться, потому что представлял себе Зинаиду Львовну в балетной пачке из марли, в коньках на ковре. Сорок или шестьдесят лет назад. И, в отличие от респондента на «том конце провода», я верил, что по ковру, как по льду, каталась первая красавица на земле.

Картина №6: Цирюльня

Мы покидаем тир, на улице уже чувствуется дыхание сумерек. Моя любимая игра «поймать свет», только наоборот. Уловить мгновение, когда дневной свет потухнет, иссякнет, превратится в ночь. Только сию минуту улицы были залиты волшебным ровным светом, который бывает только в последние 15 минут перед закатом. Казалось, что весь мир — огромная люстра — висит на невидимой серебряной струне. И раскачивается в тишине, запущенный неведомой рукой. Бац — и нет никакой люстры. Мир городской ночи: сотни и сотни маленьких бобровых хаток, светящихся масляно-жёлтыми электрическими лампами.

Жар-птица не идёт в руки Дураку.

Однако мужской воскресный день только входит в свой зенит. Пора и о себе вспомнить. Сегодня у меня по расписанию — сугубо личное, физиологическое мероприятие: наведение красоты в бороде, стрижка.

Борода многодетного отца — отдельное повествование. О ней в другой раз. Скажу лишь, что десять лет назад я не смущался стричься в забегаловках под вывеской «отчекрыжим. ру». 10 минут — 200 рублей. Экспресс-вариант. Меня всё устраивало. Мне даже казалось, что в этой незатейливости есть что-то смиренное и кроткое.

Однако со временем отношение к предмету изменилось. Во всём виноваты московские «барбершопы». После того как я дважды оказался в руках парней в чёрных передниках с щегольскими усами, смирению моему быстро пришёл конец. Эгоистичная, алчная и жадная до впечатлений натура потребовала совершенства. Цена бородской красоты взлетела в 10 раз. Но любовь к себе пересилила.

Когда в нашем городе открылся мужской цирюльный салон а-ля Moskva, я уже был куплен с потрохами. Единственным утешением в этой зависимости я считал тот факт, что хозяин цирюльни, молодой парень с древнеараратским профилем, приехал в наш город как бы не по своей воле, а вследствие любви к прекрасной барышне из нашего Энска.

Они познакомились в столице. Несколько лет жили там, но барышня не выдержала шумной столичной жизни и вернулась в тихие родные пенаты в северо-западных пределах губернии. И Арарат переехал за ней. Весь как есть, с белым мерседесом и брадобрейным бизнесом на столичном уровне оказания услуг.

От тира до цирюльни мы шли с Иваном Александровичем пешком. Вернее, я шёл пешком, а он ехал на самокате. Я выполнил его желания, мужская солидарность требовала от него уважить и мои интересы. Договорились о следующем: я бреюсь, он катается по кварталу, но каждые пятнадцать минут подъезжает к окну цирюльни и демонстрирует себя живым и здоровым.

Жизнь многодетного отца — это не только произвол и единоначалие, но и доверие. Помолясь, я отпустил отрока в свободное плавание по дворам, а сам открыл дверь в цирюльню.

И здесь меня ждало разочарование. Я пришёл не в свой черёд. Перепутал и день, и час. Как это могло случиться? Безалаберность, как и было сказано выше. Зажми свою неопрятную бороду в кулак и иди домой!

— Подождите, — сказал брадобрей, — я взял на работу нового сотрудника, если вы не против, он займётся вами.

Конечно, я был не против. Сел в кресло. В этот момент открылась дверь и в салон вошёл тот человек, на чьё время в цирюльне я имел наглость претендовать. Невысокого роста, среднего телосложения, коротко стриженный. Я ещё подумал: что он собирается здесь делать? Но есть же мужчины, которые регулярно следят за собой и не допускают своей бороде превратиться в джунгли. Да, чуть не забыл — он сильно прихрамывал. И в кресло рядом с моим сел с видимым усилием, пристраивая нездоровую ногу.

По тем нескольким фразам, которыми он обменялся с Араратом, я решил, что он военный. Тут, собственно, случилось то, ради чего я хожу в это замечательное заведение. Нужно честно признаться: Арарат предложил нам выпить. Мне — виски, а соседу — коньяку. Считаю, что это прекрасная традиция и сочетание — борода и виски. Ничто так не располагает к культурному общению, как три глотка односолодового шотландского болеутоляющего сумракоразгоняющего напитка. Или же армянского пятнадцатилетного солнце-в-себе-сохранившего эликсира.

Требовалось обсудить качества и того, и другого. Можно было поспорить. Можно было вспомнить, что десять лет назад коньяк был другим, да и виски тоже. Культурологический феномен: с какой невероятной скоростью мужчины находят общий язык на почве дорогих напитков.

И здесь зазвонил телефон, мой сосед вытащил трубку. Не успел он и слова сказать, как на нас обрушился тайфунчик баллов в десять — из детских и женских голосов, криков, слёз, причитаний, звуков бегущей из крана воды, бряцающей посуды, открываемых дверей, падающих предметов, гудков игрушечных автомобилей и песен про медведей на льдине. Казалось, что всё звучит одновременно и плывёт именно на той самой льдине.

Хотели мы того или нет, но, оставив свои умные односолодовые разговоры, были захвачены происходящим и тоже плыли на этой же льдине. В неизвестном направлении.

Женский голос из трубки задавал тон происходящему:

— Я сейчас пожалуюсь дяде Ване на вас всех. И расскажу, как вы себя ужасно ведёте. Не слушаетесь, дерётесь, обижаете друг друга. Ну-ка посмотри на меня! Это что такое с твоим глазом?

— Так, братва, я уже здесь! — восклицал мой сосед, дядя Ваня. — В чём дело? Докладывайте по форме. Эй, ты, пенёк с ушами, ты меня слышишь?

Но и «пенёк с ушами», и прочие жители мира на льдине явно пребывали не в том состоянии, чтобы слышать. Гвалт, крики, всхлипы, сопли — битва не на жизнь, а на что-то ещё более важное и принципиальное. Это мама пришла с работы домой. Это выводок мальчишек встретил её у входа. Это многодетная жизнь во всём многообразии красоты и безумия.

— Я тебе жопу налуплю, — обещал дядя Ваня, — ты почему обижаешь Луку? Мама из-за тебя плачет. Кто поставил фингал Марку? Он сам себе поставил?!

— Посмотрите на дядю Ваню, — кричал женский голос в трубке. — Я кому говорю, Марк и Лука, дядя Ваня — главный командир над всеми пистолетами, ружьями, пулемётами и большими пушками, он приедет и разберётся с вами по-мужски. Как вам не стыдно обижать младшего?!

— Меня кто-нибудь слышит здесь из этой банды? — восклицал главный командир над большими пушками. — Уши надеру, жопы набью, дух повыбью…

Но все угрозы неслись над «льдиной», как зимние грозы и молнии — далеко и нестрашно.

Гвалт вырубился сам собой. Мама не смогла больше транслировать происходящее и тушить ежеминутные пожары. В цирюльне снова стало тихо. И как-то пусто.

— Марк, Лука, а кто ещё третий? — спросил я.

— Иоанн… Кто же ещё? — ответил мой сосед и добавил тихо: Ванька, Иван Иванович…

— Кто же эти бандиты с апостольскими именами?

Дядя Ваня ответил не сразу. Помедлил, раздумывая и соображая, надо ли со мной быть откровенным.

— Помните, в школе читали «Сын полка» Катаева?

— Конечно, помню.

— А эти — дети нашего полка. — ответил он.

И цепко так посмотрел на меня, считывая реакцию — свой или не свой сидит рядом.

— Мариупольские, если что, — сказал он.

В этом «если что» звучала угроза. Тайная или явная — неважно. До меня вдруг дошло, что маленькие «Иванычи» одним отчеством наречены в честь него — командира над пушками и пулемётами.

Картина №7: Заключительная

Многодетными отцами становятся по-разному. Многодетство — это праздник. И праздник, который всегда с тобой, кем бы ты ни был.

Иван Александрович Р. последний раз в этом году катался на самокате. Потому что как только мы вышли из парикмахерской, повалил снег. И шёл он с отдыхом до самого Нового года.

Снег — это праздник, который дарит тишину и чистый белый свет. Снег — это Жар-птица, которая больше не улетает от тебя, а, наоборот, садится на плечи, падает в руки, лезет под воротник, ищет укрытия в твоём свитере, поближе к сердцу.

Снег — тёплый друг. Он горит на языке, когда пытаешься его съесть и выпить. Снег — манна. Только наша: северная, русская, небесная.