Анархизм без анархистов: кто станет идеологом современных протестов?

***

Боб Блэк. Только анархизм. Антология анархистских текстов после 1945 года. М: Гилея, 2020

Расцвет крупных коммунистических и социалистических движений совпал с эпохой тотальных государств; партии боролись за власть над преобразующей силой государства, в процессе отходя всё дальше от первоначальных радикальных идей (чего опасались Маркс и, по крайней мере в ранних работах, Ленин). Закат левых организаций не привёл к исчезновению протеста против капитализма, как утверждали либеральные идеологи «конца истории». Однако сопротивление приняло разнородные, часто хаотичные и спорадические формы: от религиозного фундаментализма до местного самоуправления, кооперации, организации сообществ, радикальной экологии, ситуционистских художников и элементов, растворённых в демонстрациях другого толка (требования равенства доходов в Black Lives Matter, прямой демократии в Indignados или Occupy). Исследователи сегодняшних форм протеста обсуждают нечто очень похожее на анархистские федерации общин Бакунина. Но куда делись сами анархисты?

Историк анархизма Джордж Вудкок считал, что конец мирового анархистского движения наступил в 1939 году, с поражением республиканской Испании. Массовые симпатии перешли к социалистам. В 1961 году, когда был вынесен этот приговор, Амедео Бертоло создал Gruppo giovanile libertario, организацию анархистов и либертарианцев, начавшую борьбу с режимом Франко. Впрочем, вдохновлённые им группы оставались небольшими; в других странах анархия жила в маленьких анклавах и умах стареющих идеологов. Политически анархизм и по сей день остаётся маргинальным течением (исключение, пожалуй, — Латинская Америка), но, странным образом, мысль его продолжает жить и развиваться. После «долгого 1968-го» на Западе активно перевыпускали классиков, те же группы Бертоло к концу ХХ века имели несколько сотен изданий. Даже Вудкоку пришлось подкорректировать свою оценку. Почему же закат социализма не привёл к расцвету анархистских движений?

Ответить на этот вопрос помогает книга публициста из США Боба Блэка «Только анархизм. Антология анархистских текстов после 1945 года». Автор прямо заявляет, что подборка текстов (или выдержек из крупных работ) в ней субъективна. Здесь представлены идеи, по мнению Блэка, развивающие классическую анархистскую мысль или отражающие наиболее характерные реакции на меняющееся политическое поле. К чести автора, он отводит место и своим личным противникам, и экстравагантным течениям вроде примитивизма или сюрреализма. В то же время Блэк отвергает анархо-коммунизм и синдикализм как чужеродные «авторитарные» идеи, к тому же лишившиеся запала после распада СССР (который эти направления сами активно критиковали).

Очевидным лейтмотивом книги является критика всякой иерархии. В наиболее радикальных (сопровождаемых скептическим комментарием Блэка) вариантах она достигает отрицания одомашнивания скота и символического восприятия реальности, то есть, по сути, культуры (радикальная экология коллектива Green Anarchy). Антропологи конца ХХ века атаковали взгляд на примитивные общества как на бедствующие, неспособные производить излишек продукции. Индейцы Северной Америки работали не более четырех часов в день и добывали больше пищи, чем потребляли: остатки уходили на праздники, политику, расточительные жесты. Переход к оседлому образу жизни или изобретение новых орудий труда лишь позволяли им трудиться ещё меньше, не оказывая с необходимостью влияния на социальное устройство (в частности, на отсутствие принудительной власти у вождей). Даже в эпоху колонизации племена, получившие доступ к лошадям и огнестрельному оружию, могли вернуться к ставшему более эффективным кочевничеству — что также не приводило к рассеянию или смене «политической системы». Эти открытия возродили идеал простой первобытной жизни, якобы более здоровой, размеренной, экологичной, а главное — равной, чем сегодняшняя.

Джейсон Маккуин, как и сам Боб Блэк, бьют тревогу по поводу такой буквальной идеализации. Но стоит отметить специфическую логику их аргументации: идеал первобытности тоже становится «авторитарной» догмой, сковывающей свободное творчество! К тому же движение мира вспять, если вообще реально, потребует невиданной организованности — то есть ненавистных крупных структур. Неприятие цивилизации, прогресса, массового общества, широких объединений кажется консенсусом авторов, представленных в антологии. Смелые проекты критикуются не за их нереалистичность, принятие современной медицины или производительности как данности, а за то, что это именно «проекты». Антрополог Пьер Кластр считает, что конец «первобытной анархии» положил демографический рост, то есть необходимость обеспечивать сосуществование больших групп людей. Персиваль и Пол Гудманы описывают современный анархический город, весьма сложно организованный и, главное, вписанный в федеральную (а то и глобальную) экономическую систему. Авторы прозорливо отмечают, что в противном случае сообщество рискует погрязнуть в провинциализме и ксенофобии. Но где проходит грань «демографического фактора»? Можно ли достигнуть «сравнительной самодостаточности» (требующей, как бы сказали экономисты, достаточно большого внутреннего рынка, а значит, численности населения), одновременно не переступив черту полноценной анархической самоуправляемости? Блэк упоминает, что даже в Афинах при ~20–40 тысячах граждан образовалась каста профессиональных политиков и олигархов. Далее, перестройка городов и налаживание связей между ними также не имеет очевидного анархического решения. Вместо него в книге предлагается художественная сатира Майкла Велли, в которой всё само собой «просто работает» (образ глупой активистки, ищущей ответственный за организацию Совет или Комитет, является не содержательным ответом, а манипуляцией).

Актуальная тактика анархистов в книге сводится к двум направлениям: саботаж (от отлынивания на работе до погромов) и постмодернистское «городское кочевничество», создающее временные (из-за подавления государством и капиталом) «автономные зоны». Хаким Бей сетует на то, что сегодня в мире не осталось неосвоенных земель — иначе подобные проекты, очевидно, разместились бы на «фронтире». Политический историк Джон Покок показал иллюзорность подобной «свободной» жизни: по его мнению, миф о самоутверждении воина-землевладельца на незанятых цивилизацией рубежах лишь делал приемлемой реальность имперской экспансии и развитие коммерции. «Диалектику заменили перемещением в пространстве».

Анархисты антологии упирают на то, что в США тех времён капитализм был на подъёме, сейчас же он находится на грани гибели. Мелкие бунты нужны не для перехвата системы (результатом которого станет её спасение, как у социалистов), а для ускорения разложения. «Стратегия, которая не требует предлагать обществу разные видения, а фокусируется вместо этого на его разрушении», — прямо говорит коллектив Green Anarchy. В наиболее позитивных вариантах этой мысли, сообщества и «стада по 50 человек» призваны развивать чувственность, эротицизм, искусство, осваивать методы примитивной жизни и т.п., чтобы выжить в грядущем апокалипсисе. Важным контекстом является тезис: время «переходных периодов» социализма прошло, сегодняшний капитализм должен перейти прямо в коммунизм. Здесь одновременно отрицается цивилизация с её логикой и механизмами и принимаются её плоды, позволяющие осуществить проекты вроде гудмановского. Будто текущий уровень развития гарантирован, не требует работы и организации для поддержания; будто он сохранится даже после апокалипсиса. Не менее проблематично и представление, будто анархия укоренена в человеческой природе, а не является результатом прогресса. Что, если она требует высокого культурного уровня, самокритики, самосознания, особого уважения к другим человеческим существам и т.п. — вещей, не дающихся даром? Проще говоря, действительно ли сознание дикаря идентично сознанию анархистского интеллигента XXI века, сформированного цивилизацией?

В принципе, авторы антологии упоминают все свои слабости и тупики. Равное самоуправляемое сообщество невозможно в большом обществе (всегда будет тенденция к олигархизации, принимаемая анархистами за рок); отказ от всякой иерархии, организации, прогресса ведёт к невозможности какого-либо проекта, ни практической, ни даже теоретической или моральной. Блэк затрагивает эту проблему, когда пишет, что он не является примитивистом, но остаётся «анти-анти-примитивистом». Последовательная анархическая позиция не даёт оснований критиковать образ новых дикарей. Единственное, что она может сделать, это отвергнуть вообще всякий образ будущего как ограничивающий. Переиначивая Пьера Кластра, можно сказать, что анархисты не воспользовались удобным историческим моментом для воссоздания движения не потому, что не могли, а потому, что не хотели. Злонамеренный читатель добавил бы, что вся новизна Блэка — в признании анархизмом собственного поражения (победа возможна только в том случае, если вся остальная цивилизация буквально самоликвидируется, вплоть до самых оснований).

Хочется заострить призыв Маккуина не понимать всё буквально, помнить о специфике как старых обществ, так и современных, отталкиваться от наличного настоящего. Анархисты, критикуя социалистов, отмечают важный момент: общественные процессы протекают обычно не так, как планируется. Абстрактный идеал действительно не будет соответствовать сложности жизни, а потому первое может превратиться в насилие над вторым. И Маккуин прав, подмечая это в примитивизме. В целом авторы антологии на удивление тонко чувствуют тенденции и их противоречия: диалектику труда и игры, возрождение религии в более гибких (а потому не обязательно враждебных левым) индивидуальных формах, несоответствия образа эффективного рационального капитализма и его практик, механистичность утопизма (в антиутопиях хотя бы показаны личности, конфликты, развитие), отличие пунктуальности (контроля ради контроля) от дисциплины, лоббизм политики идентичностей и прочее, и прочее. Книга интересна множеством подобных замечаний, которые выгодно отличают анархистов от погрузившихся в политэкономию социалистов. Но за ними следует не предложение, как работать с тем или иным сложным феноменом, а категорический отказ. Противоречия снимаются уничтожением обеих противоположностей.

На что анархисты антологии действительно претендуют, так это на реорганизацию собственной жизни и на поток локальных экспериментов. Постольку, поскольку это выливается в практику (о чём авторы постоянно утверждают), анархизм действует как прогрессивная сила. Левые сходятся на том, что сегодня идёт поиск новых форм борьбы и альтернативной жизни. Отказ от решения проблем коллективного принятия решений и управления проблематичен, особенно если он ведёт к отказу от сотрудничества (раскол воспевают некоторые авторы — как, впрочем, и многие социалисты). Эта беда раз за разом возникает в рассказах об опыте локальной политической борьбы: движение буксует, неспособное пережить внутренние склоки, и его активисты в лучшем случае замыкаются на индивидуальных проектах, а в худшем — разочаровываются в протесте и уходят в бизнес. В результате важные социальные проблемы остаются нерешёнными (по крайней мере в конкретных областях тактика разрозненного «подтачивания»/саботажа системы очевидным образом не работает). Маловероятно, что даже в случае катастрофы — и особенно в случае катастрофы! — пуризм узких анархических групп окажется способным подхватить разваливающееся общество. В конце концов, ради этого придётся выйти за рамки доктрины и искать компромиссы. Почему бы анархистам не озаботиться этими вопросами сегодня?

«…Мы наконец-то будем вольны стать теми, кем только пожелаем, а не теми, кем нам указывает стать некая концепция», — пишет Маккуин. Разве это не означает столкнуться с изучаемыми проблемами лицом к лицу, а не бежать от них? Пусть чистота принципов будет нарушена. Роберт Пол Вольфф рассуждает о том, что, проводя отпуск в Великобритании, он подчиняется её законам из «личного интереса» и «моральных соображений», что не делает его врагом анархизма. Важно другое — осознание того, что ты делаешь, и того, чего ты хочешь добиться. Кажется, что большинство авторов антологии в этом смысле не доверяют самим себе; боятся «раствориться» в большей силе, вроде социализма или государства. Разве это не является предельной несвободой, антианархизмом? Если направление, выражаемое антологией, сможет разрешить для себя обозначенную дилемму — оно имеет все шансы оседлать замеченную им волну. И такая здоровая сила явно укрепила бы всё левое движение.