Осмысливая трансформацию мирового рынка труда с конца 1970-х годов, экономист Гай Стэндинг предположил, что на смену пролетариату приходит новый угнетаемый/прогрессивный класс — прекариат. Эпоха стабильной занятости с пакетом социальных гарантий, охраняемых «государством всеобщего благосостояния», закончилась. Новый этап свободного глобального рынка требует гибких графиков, временных контрактов (которые работодатель может легко разорвать), нестабильных зарплат, постоянной смены места работы и даже профессии.

Форд Мэдокс Браун. Труд. 1865

Описание, данное Стэндингом, наводит на мысль о чернорабочих и фрилансерах (две крайности, отражающие поляризацию труда), то есть о ком-то взаимозаменяемом, мобильном, берущемся за любую возможность заработка. С другой стороны, приводимые экономистом примеры в основном касались простого ухудшения условий труда, без изменения его содержания: японский офисный работник, пожизненно «прикреплённый» к корпорации, но под угрозой увольнения переведённый на ухудшенный контракт, с пониженной зарплатой и без соцпакета. Можно ли это считать принципиальной новизной? Или же, наоборот, мир откатывается назад, в состояние до успехов рабочих движений, социал-демократов и т.д.? Интересно, что для Маркса пролетариат выглядел весьма «прекарно»: усреднённый неквалифицированный труд, воплощение абстрактных «человеко-часов», определённое (но постоянно сокращающееся) «количество» которых требовалось для работы станка. Впрочем, сопротивление старых квалифицированных кадров прервало движение в эту сторону.

По расчётам социолога Колина Крауча, на 2015 год в среднем 25% официально занятых в странах ОЭСР можно было отнести к прекариату (от 15 до 50% в конкретных странах). Причём доля теневой экономики повсеместно падала, в большинстве стран не превышая 10%. Вместо неё росла нежелательная частичная занятость и кратковременные контракты. Социолог приходит к выводу, что, хотя разрыв между стабильными работниками и прекариатом уже очевиден, ухудшение условий идёт в обеих группах, только с разной скоростью. Прекарные работники — и прообраз общего будущего, и фактор «демпинга» на рынке труда.

Но как эти глобальные тренды отражаются на России, находящейся, скорее, на периферии мировой системы, да и строящей капитализм всего-то 30 лет? Доклад РАНХиГС «Динамика некриминальной «теневой» занятости» (2020 г.) показывает, что с 2006 по 2017 годы неофициальная занятость оставалась довольно стабильной — 45%. В годы пандемии она упала до 28%. Впрочем, это лишь показывает уязвимость работников: по данным Минтруда, из трудоустроенных официально лишились работы 3,5 млн человек (5%, если считать по Росстату). Хотя, по расчётам социолога Жана Тощенко, значительные сокращения коснулись 50% предприятий малого и среднего бизнеса. РАНХиГС сообщает, что из оставшихся в теневом секторе 57% составляют наёмные работники, а 41% — самозанятые. В целом неофициальная работа является основной у 11,3% граждан.

Николай Верхотуров. Расчёт (Перед стачкой). 1910

Но даже зависимость от неофициальной подработки делает человека уязвимым: в пандемию на ухудшение материального положения пожаловались 58% теневых работников и лишь 37% занятых официально. Показательно, что, по мнению неформально занятых, три основные меры помогут покончить с теневым рынком: снижение налогов (63%), снижение социального неравенства, в частности неравенства перед законом (34%), и повышение социальной защищённости рабочих (27%). Последние два пункта подтверждают диагноз Крауча в отечественном контексте: неустойчивость и беззащитность касается в первую очередь официальной занятости, что уже толкает работников в теневой, а потому по определению более «прекарный» сектор.

Больше подробностей даёт нам проводимое с 2018 года РГГУ (под руководством Жана Тощенко) исследование «Прекариат: новое явление в социально-экономической структуре общества». Характерно, что на его основе различные авторы выводят разный процент прекарной занятости. Так, Анна Кученкова (Социологический журнал, 28, 1) утверждает, что признаки прекаризации отсутствуют: в группе до 29 лет — в 22,2% случаев; 30-49 лет — в 38,8%; 50+ лет — 33,7%. Высокая прекаризация, соответственно, составляет: 36%; 20%; 26%. Тощенко же заявляет, что до 50% экономически активного населения можно отнести к прекариату. В частности, почти треть работников получала оплату по устной договорённости; для 52% опрошенных продолжительность рабочего дня превышала 8 часов — в среднем 11,2 часа. Особо попираются трудовые права (больничные, отпуска, оплата при вынужденной остановке производства и пр.) в сферах строительства, транспорта и услуг.

При этом повлиять на принятие решений на работе могут лишь 36% опрошенных; а вот в возможность как-то воздействовать на власть верят лишь менее 9%! Три упомянутых «проблемных» сферы отличаются и особо низким участием в каких-либо профессиональных, политических или общественных организациях: 10-15%. Все эти же проблемы, в сопоставимых масштабах, фиксируются и РАНХиГС, и сторонними социологами вроде Натальи Тихоновой (Социологический журнал, 27, 2), отмечающей, что лишь у 45% работников соблюдаются базовые права и лишь у 9% оплачиваются дополнительные нужды (дорога, жильё и пр.). Но особо остро стоит вопрос низкой оплаты труда — что отмечается почти в каждом исследовании и опросе.

В такой ситуации странно задаваться вопросом о дополнительных льготах, однако социологи НИУ ВШЭ и РАН Полина Козырева и Александр Смирнов приводят данные за 2000–2018 годы. Доля работников, которым выделялась помощь в жилищном вопросе, уменьшилась с 14% до 2,5%; обеспечение дошкольным обучением — с 13,5% до 3%; путёвки в санатории — с 44% до 16% и т.п. Социологи отмечают, что шансы получить льготы резко уменьшаются с падением дохода: организация отдыха доступна для 10% низкооплачиваемых рабочих, но для 26% высоко оплачиваемых. Интересно, что частный бизнес экономит даже на обучении сотрудников. Оно оплачивается лишь в 16% случаев; однако у иностранных работодателей — 30%, а в госсекторе — 34%.

Борис Григорьев. Бедность. 1925

Итого, по крайней мере, в России тяжело провести разграничительную линию между «нормальной» работой и «прекарной» — всё, кроме меньшинства высокооплачиваемых вакансий, у нас стабильно нестабильно. Кученкова указывает, что смена работы более двух раз в год характерна для 14,5% работников до 29 лет, но лишь для 5-6% 30+ лет. Впрочем, по данным исследования ВШЭ «Новички» и «старожилы», в 2014 году доля занятых со специальным стажем менее 1 года составила 18%, а со стажем 1-3 года — ещё 21%. Для сравнения, общая доля работников до 20 лет по Росстату — 21%, то есть дело не в молодёжи, а в периодической смене даже не места работы, а профессии!

Но даже если принять профессиональную идентичность большинства наших работников за стабильную, в остальном им объективно недостаёт безопасности — ощущения/состояния, важность которого для здоровья общества в целом подчёркивали многие социальные психологи. Работодатели так или иначе уклоняются от любых обязательств, при этом не обеспечивая даже достойную зарплату (это одновременно и главная причина ухода в теневой сектор, и главная претензия занятых в нём!). Такому рынку труда особо-то и не нужны фрилансеры. Социологи Денис Стребков и Андрей Шевчук (Мониторинг общественного мнения, №3 (151)), сопоставляя данные нескольких крупных опросов, приходят к выводу, что для фриланса характерна либо малая занятость (12% — до 20 часов в неделю), либо сверхбольшая (27% — более 60 часов, ещё 23% — 46-60 часов!). Треть опрошенных работают почти все выходные и праздники, 41% регулярно вынуждены трудиться ночью. То есть особая гибкость на и без того «пластичном» рынке труда достигается за счёт запредельной эксплуатации. Горькая ирония в том, что наименее довольны фрилансом работники с несовершеннолетними детьми — то есть те, кому гибкий график нужен в первую очередь.

За 30 лет постсоветского существования в нашей стране стало сложно заметить разрыв между «полноценно» занятыми (на Западе такими считались в основном промышленные рабочие, по инерции защищённые профсоюзами) и «прекариатом» как особым классом (неорганизованным, кидаемым судьбой из стороны в сторону). Мы все просто стали жертвой резкой либерализации рынка труда, распада советских институтов, сообществ. Даже те, кто остался на вершине системы, страдает от «демпинга» снизу — так у Крауча всё ещё держащие оборону «стабильные» сферы разъедаются окружающей прекаризацией. Хотя практика иностранных объединений фрилансеров представляет большой интерес, особенно в свете данных Стребкова и Шевчука, основной проблемой остаётся отсутствие или слабость классических структур вроде профсоюзов или фабзавкомов. Вызовом является не какое-то невероятное изменение формы труда, ставшее возможным из-за высоких технологий (хотя для многочисленных курьеров и водителей обойти этот вопрос сложно), но «обычный» провал наёмных работников в борьбе за свои права. Возможно, эта задача даже более сложна: одно дело — трансформировать живые, но неэффективные объединения в эффективные, и совсем другое — создать что-либо с нуля. По крайней мере, проблема знакома и понятна даже без новомодных теорий о прекариате.