Чему Лукашенко стоит поучиться у китайцев прежде всего
Александр Лукашенко ещё до событий 2020 года много раз говорил, что с идеологией в республике дела обстоят неважно, попросту — идеологии нет. Хотя в белорусских вузах есть предмет «Идеология белорусского государства», и автор этих строк его даже преподавал.
Рискнём утверждать, что Александр Григорьевич лукавил, когда в 2019 году утверждал: «Мы до сих пор не смогли чётко сформулировать национальную идею». В 2019-м государственная идеология была вполне чёткой, в СМИ её именовали «мягкая белорусизация». Впрочем, «белорусизацией» это можно было назвать только в кавычках, ибо к Белой Руси не имеют никакого отношения героизация польских мятежников, пропаганда полонизированной «мовы» и настойчивое позиционирование себя «центром Европы». Скорее уж это была «мягкая полонизация».
Идеология 2019-го закончилась в 2020-м, когда «полонизаторы» эмигрировали на свою духовную родину или оказались в застенках на родине номинальной. Встал вопрос — куда двигаться дальше?
Белорусский историк Яков Трещенок, преподававший у Лукашенко в Могилёвском пединституте, писал, что в Белоруссии борются две антагонистические национальные идеи — полонизированный национал-сепаратизм или общерусское национальное единство. Опереться на первую у власти не получилось, остаётся только второй вариант.
Тем более что на словах Лукашенко стал апологетом Русского мира ещё до того, как это стало мейнстримом. В 1990-х белорусский лидер называл белорусов частью русского народа, русский язык — родным для жителей Белоруссии, говорил о едином культурном пространстве от Бреста до Владивостока.
Что же сегодня мешает Александру Григорьевичу окончательно сделать ставку на общерусскую идею? На наш взгляд — излишняя фетишизация понятия «суверенитет», которое в современном мире крупных интеграционных образований уже представляется старомодным. И будет устаревать всё больше. Сам Лукашенко недавно сказал, что будущее за Китаем, так вот у Поднебесной и нужно поучиться сохранению национального единства поверх политических границ.
Пример китайской цивилизации показывает, что разделение единого этнокультурного пространства политическими границами вовсе не означает автоматического возведения там границ национальных. Жители Гонконга и Тайваня считают себя ничуть не меньшими китайцами, чем граждане Китайской Народной Республики. Общее историческое и культурное наследие Поднебесной сплачивает в одну национальную общность людей, имеющих разные паспорта и говорящих на существенно отличающихся друг от друга диалектах. В этом плане китайский опыт может быть полезен для Белоруссии и русской цивилизации в целом.
Возьмём Гонконг. Да, юридически это не государство, а только «специальный административный район» КНР. Он не проводит свою внешнюю политику, не имеет армии и подобных атрибутов. Однако степень его внутренней самостоятельности выходит далеко за пределы обычного автономного региона. Курс, названный «одна страна — две системы», привёл к тому, что Гонконг сохранил своё законодательство и экономический уклад после передачи под юрисдикцию Пекина в 1997 году.
Кто живет в Гонконге? В принципе, китайцы. Только это другие китайцы, нежели те, что живут в КНР. Быт, поп-культура и сам уклад жизни Гонконга представляют собой причудливую смесь южнокитайской и западноевропейской культур. Это отражается на всех уровнях, от дресс-кода до общепита. Семейная память обычного гонконгца, как у большинства людей, уходящая в прошлое на два-четыре поколения, даёт ему историю британского управления — рынка и налета европеизации. В его сознании не отпечаталась гражданская война между коммунистами и Гоминьданом, маоистская культурная политика и другие перипетии истории КНР.
Сохранение собственного законодательства лишь усиливает инаковость, которая ощущается даже в повседневных мелочах и привычках. Не только бытовых, но и виртуальных — так, житель Гонконга может вполне законно войти в Facebook, Twitter или YouTube, поскольку там эти сайты не заблокированы, как в материковом Китае.
Повседневный язык общения жителей Гонконга — кантонский диалект, относящийся к южнокитайскому наречию юэ. Жители Пекина или Шанхая понимают его с трудом, если вообще понимают. Кантонский диалект отличается от стандартного китайского языка гораздо больше, чем «мова» — от русской литературной нормы.
Иногда осознание гонконгцами собственной инаковости выливается в радикальное «Гонконг — не КНР». Так называлась серия картинок, запущенная гонконгскими «змагарами» в 2010-е годы. Кстати, в 2014 году картинки были «заимствованы» украинскими самостийниками, переделавшими их в духе «Украина — не Россия».
Тем не менее на вопрос «ты китаец?» житель Гонконга ответит утвердительно. Он, безусловно, признаёт свою принадлежность к тысячелетней китайской культуре со всеми её ключевыми атрибутами. Претензии, которые он может иметь (и зачастую имеет) к КНР или китайцам-северянам, не приводят к изобретению какой-то особой «гонконгско-кантонской» национальности.
С Тайванем ситуация сложнее. Юридически Тайвань называет себя «Китайской республикой» и продолжает считать себя единственным правопреемником старого Китая, отрицая это право за пекинскими коммунистами. Когда около двух миллионов сторонников разгромленного в гражданской войне Гоминьдана въехали на остров, они рассматривали его как временную базу. Одно из первых правил гражданского управления Тайванем говорило о «режиме национальной мобилизации для подавления коммунистического мятежа». С подавлением не вышло — и постепенно эмигрантам и коренным жителям Тайваня стало ясно, что триумфальное возвращение на материк откладывается на неопределенно далекое будущее. А надо было жить дальше — тогда и началось строительство тайваньского государства.
На Тайване с самого начала проводилась жёсткая политика в отношении местных языков. Исторически на острове говорили на южноминьском наречии, кроме того, переселенцы из соседней материковой провинции принесли с собой диалект хакка. Наконец, многие гоминьдановцы использовали северокитайский язык, на базе которого построен китайский стандарт путунхуа. Первым лидерам Тайваня это многообразие пришлось не по душе — они провели мощную кампанию по замещению местных языков стандартным путунхуа. В результате использование стандартного китайского языка заметно выросло, однако диалекты не отмерли полностью.
Сейчас на Тайване всё чаще задаются вопросом «кто мы, собственно, такие?» Отношение среднего тайваньца к Китаю противоречивое. С одной стороны, есть национальный миф о Китае как прародине и матери, с которой нужно воссоединиться. С другой — последние десятилетия тайванец слышал о материковом Китае один сплошной негатив и жил под угрозой «китайского вторжения». И всё же, несмотря на частое балансирование на грани войны с КНР, большинство тайваньцев не готово отказаться от того, чтобы быть китайцами, как и от китайского культурного и исторического наследия.
В конце XIX века казалось, что с китайской цивилизацией покончено — страна фактически не имела единого правительства, единого языка, единой воли. Но «китайский пирог», разделить который собирались другие державы, оказался не столько пирогом, сколько брызгами ртути. Разъединенные, они капля за каплей слились опять в одно целое.
Китайцы продемонстрировали завидную способность видеть общее за очень различным. Если бы на месте китайских коммунистов были наши большевики, сейчас мы наблюдали бы на политической карте десяток самостоятельных и враждебных друг другу государств, со своими языками, гонором и взаимными претензиями. И вряд ли какое-то из них доросло бы до мощи и влияния современного Китая, которым мы восхищаемся и которого мы немного побаиваемся.
Сложно не найти в строении Китайского мира параллели с русской цивилизацией. Александр Лукашенко сам волен выбирать, какая ролевая модель ближе Белоруссии — лояльный Гонконг или мятежный Тайвань. Однако если Китай — это успешное государство будущего для белорусского лидера, он не может не понимать, что аналогичных успехов Белоруссия может достичь только в том случае, если сохранит общерусскую идентичность, культуру и историческую память.