После гуманизма, справедливости, Человека: какие идеалы выживут в XXI веке?

***

Рози Брайдотти. Постчеловек. М: Издательство Института Гайдара, 2021

Глобализация должна была стать триумфом западных ценностей: рационализма, гуманистического индивидуализма, либерализма, специфической демократии, товарного обмена. За несколько веков запад сокрушил всех конкурентов — от китайской и османской империй до советской альтернативы. И всё же историческая победа обернулась глубоким кризисом, поставившим под вопрос сам западный дух.

Стирание культурных различий натолкнулось на рост национализма и идеологий «особого пути». Рациональность оказалась подорвана новой волной религиозности — от фундаментализма до оккультизма. Индивидуальное равенство встретилось с движением за права меньшинств и разнообразных сообществ. Демократия легко превратилась в ширму для авторитарных режимов и игры богатых элит… А главное, укрепилось сомнение в истинности самих ценностей. Продолжающиеся войны, дискриминация, неравенство подорвали веру в гуманизм. Социология и психология опровергли мнимое всемогущество рациональности и благо индивидуализма. Коммерциализация всех сфер жизни стала явной угрозой человечности. Казавшаяся правильной модель развития разрушила экологию и легла тяжёлым грузом на страны «периферии». Если западные идеалы ещё порождали энтузиазм к концу ХХ века, то сегодня они остыли. Осталось лишь констатировать, что установившийся мировой порядок не работает, да и не может работать.

Тем не менее, несмотря на все его изъяны и разочарования, мировое устройство нельзя просто «отменить». Критику нужно дополнить внятной позитивной альтернативой, подхваченной политическими и общественными движениями. Этот важный момент упускают пророки упадка Запада «с завтра на послезавтра». Как будет устроен мир, отбросивший и крупные идеологии ХХ века, и «реалистичную» внеидеологичность последних десятилетий? Что может означать новый этап в истории человечества? Сводится ли дело к извечной социальной справедливости, свободе, равенству, братству — или нам следует полностью сменить перспективу, поставить совсем иные вопросы?

Свой взгляд на то, чем становится мир, в котором всё обзавелось приставкой «пост-», описывает итальянский философ Рози Брайдотти в книге «Постчеловек». В духе постмодернизма и современных критических теорий автор трактует кризис современного мироустройства как крах универсальных, всеохватных идей. Проблема не только в западном или капиталистическом идеале Человека, Общества и т. п., но и в пагубности стремления к простому единству как таковому.

В частности, Брайдотти критикует современные надежды на мировую солидарность перед лицом «общей беды» (экологии, неравенства, войн и пр.). Как утверждал Теодор Адорно, попытка снять противоречия через всеобщую, тотальную Идею на деле является лишь сокрытием конфликтов (возможно, даже насилием над особым содержанием «не уживающихся» объектов). Действительно, глобальные связи сделали человечество уязвимым: достаточно вспомнить внезапное падение фондового рынка в США, неожиданно вызвавшее биржевые крахи по всему рынку. Но сказать, что все мы в одной лодке, было бы фатальным упрощением. Так, развитые страны обеспечили себе высокий уровень жизни за счёт ухудшения экологии и способны даже заработать от «зелёного поворота». А вот государства третьего мира были скорее топливом для западной модернизации (иногда ещё и складом отходов), и смена правил игры лишает их права на «догоняющее развитие». Хотя спасение Земли выгодно всем, оно может легко обернуться укреплением экономического доминирования одних и угнетения других.

Невозможность универсального идеала, по мнению автора, объясняет странную комбинацию благих целей и насилия, достигшую пика в ХХ веке. Европейский гуманизм создал образ «Человека» — рационального, здорового, красивого белого мужчины. Это породило иерархию живых существ, более или менее «отклоняющихся» от идеала, то есть более или менее далёких от права называться людьми. Женщины считались эмоциональными, а не рациональными — и потому им отказывалось в самостоятельности, в серьёзности, в полноценной оплате труда. Другие расы балансировали на грани между просто «нецивилизованными», «низшими» и «порочными». Животные, как неразумные и агрессивные, ранжировались от верных/подчинённых (собаки) до инструментально-полезных (домашний скот) и экзотично-опасных (тигры). Даже если в этой системе и возникал «компенсаторный гуманизм», сопереживание или ощущение ответственности за все формы жизни, иерархия сохранялась: Человек, исходя из предписанной ему морали, устраняет «иррациональные» и «извращённые» элементы в жизни других существ. Николай Фёдоров, мечтавший о том, что люди смогут преобразовать животных (и материю вообще) так, чтобы тем не нужно больше было друг друга убивать и есть — квинтэссенция критикуемого Брайдотти универсализма. Автор не удивилась бы, узнав, что русский философ рассчитывал в этом деле на царя.

Соответственно, большая часть книги посвящена выстраиванию альтернативной теории, так сказать, сложного единства. Брайдотти настаивает на том, что основой всего является множественность: субъект определяется и развивается через совокупность его внутреннего строения (вероятно, в духе Эдгара Морена, включающего субъекты низшего порядка) и связей с другими субъектами. Естественно, в каждом конкретном случае эти совокупности различны (локальны). Несмотря на отличия субъектов, из-за всеобщей связности мы не можем рассматривать их как самодостаточных индивидов. Следовательно, необходимо мыслить системно — и здесь начинаются трудности.

Автор протестует против концентрации на негативных связях: общих рисках, угрозах, уязвимостях. Вместо этого книга призывает нас изучать то, как все субъекты (люди, животные, планета и пр., и пр.) взаимно определяют и развивают друг друга. Оправданием такого приоритета служит ссылка на Спинозу и его последователей, считавших материю неким самоорганизующимся единством, постоянно развивающимся через умножение частей и связей между ними. В пользу этого приводится ряд эмпирических доводов, например, открытия нейронаук (вероятно, имеется ввиду зависимость работы мозга человека и некоторых животных от общения и вообще от влияния среды).

Проще говоря, Брайдотти вводит вариацию на гуманистический принцип направленного прогресса: формы стремятся к максимизации разнообразия и сложности связей, причём этот процесс сам себя поддерживает (больше разнообразия — больше связей — ещё больше разнообразия). Особенность этой идеи — в её широте: никаких больше эталонов и образцов, пусть расцветают сто цветов. Автор подчёркивает, что мораль, с трудом выводимая даже для человечества, не может служить направляющим принципом в системе, охватывающей всю вселенную. Человек больше не центр вселенной, а лишь субъект, наряду с другими, следующий лишь нарочито обобщённой логике развития через многообразие. Единственная его «естественная» задача — экспериментировать со связями, изменениями отношений, не ограничивая себя идеологической «бинарностью» (мужчина-женщина, человек-животное, правильное-извращённое).

Но значит ли это, что ничто не истинно и всё дозволено? Брайдотти почему-то критикует некоторые виды связей — вроде дискриминации, эксплуатации и пр. Но, собственно, почему? Либеральная мысль натолкнулась на схожую проблему, пытаясь обосновать человеческую свободу как высший принцип: следует ли запрещать лишь силовое подавление, или эксплуатация также считается? Что делать со свободой индивидов и групп ограничивать собственную свободу? Многообразие — по задумке ещё более зыбкое понятие: разве завоевания веками не оправдывались как прогресс цивилизации? Разве эксплуатация рабов не позволяла грекам-господам развивать культуру в условиях скудных ресурсов?

По сути, многообразие ничем не лучше любого другого универсального идеала: одни практики и группы можно назвать вредящими разнообразию, другие — способствующими ему. Автор постулирует, что «реляционная» (связная) природа материи порождает «острое чувствоколлективности», которое ведёт к «частичной форме ответственности». Как осуществляются эти переходы — не совсем ясно. Если мы принимаем на веру прозрение Спинозы, то должны констатировать, что реляционность материи сама по себе ничего не породила. Ведёт ли «осознание» человеком связности с необходимостью к «острому» (!) чувству коллективности? Сомнительно, если только речь не идёт о каком-то особом типе осознания, а не о простом прочтении книги (на что намекают заигрывания автора с религиозным возрождением).

Далее, непонятно, почему мы не должны ранжировать наши разнообразные связи: кажется, иерархия здесь напрашивается сама собой (Платон мне друг, но богатство мне дороже). Некоторые отношения в принципе не могут быть равными: человек может приручить и выдрессировать собаку, но не наоборот. Стоит заметить, что сама задача экспериментирования адресуется в книге именно человечеству, а не стульям или уткам. Иными словами, единая материя развивается не только «вширь», количественно, но и знает качественные различия. В этом плане «ответственность», конечно, «частична» — но не ясно, как именно она соотносится с «ощущением широкой взаимосвязи… включая нечеловеческих других» или на практике устраняет «эгоистичный индивидуализм». Вообще, имеет ли смысл разговор об ответственности и экспериментах вне признания человека активным, преобразующим центром?

Пафос свободной, непредвзятой (свободной от «тоталитарных» идеологий) игры в рассуждениях Брайдотти понятен; не понятно, на каком основании возникает запрет на её определённые формы. Это касается и эксплуатации, и насилия, и «негативных» связей. Не отвергает ли автор потенциально продуктивное единение вокруг общих угроз, исходя из каких-то идеологических предвзятостей? В конце концов, почему нельзя всем спасать экологию, при этом не игнорируя особенности конкретных стран в этом процессе? А, с другой стороны, почему бы не «поэкспериментировать» с таким игнорированием?..

Автор продолжает моду на критику «соглашательства» социолога Бруно Латура, выдвинувшего схожую теорию «пересборки социального». Действительно, Латур исходит из центральности человека — не по философским или метафизическим, а по чисто практическим причинам. Социолог не полагается на действенность метафизического первоначала, вроде атрибутов материи: их сперва ещё нужно «открыть» и затем «предъявить» согражданам. Люди должны заинтересоваться другим субъектом, изучить его, проинтерпретировать, заставить «говорить» на человеческом (!) языке. Каждый этап предполагает известные искажения, зависящие от интересов исследователя. Что Латур предлагает изменить, так это процесс принятия решений на основе полученной таким образом информации: не отдавать его на откуп узкой когорте «экспертов», не пресекать из-за каких-то старых догм, а выносить на демократическое обсуждение. Цели сборки всё равно будут определяться уже составляющими её элементами (людьми и представленными при посредничестве экспертов не-людьми).

В конечном счёте Латур не предполагает даже какого-то особого чувства единения со всем миром или ответственности перед Жизнью («zoe» у Брайдотти) — скорее, речь идёт о борьбе самих угнетённых за признание и за участие в решениях, которое может и не наступить из-за объективного конфликта с интересами остального коллектива. В этом выводе нет пафоса «природной необходимости», однако он больше похож на правду. Угнетённые проталкивают изменения силой, природа — угрозами; всегда происходит торг между возможным уроном от непризнания и потенциальными потерями из-за признания, обычно заканчивающийся частичным компромиссом. Эту процедуру можно сделать более ясной и гибкой — если, конечно, найдутся группы, готовые бороться за эти требования. Сам факт всеобщей связности (особенно с поправкой на интенсивности и интересы) мало на что тут влияет. Выражаясь иначе: Латур исходит из процесса эмансипации (опять же, устаревше-гуманистического с точки зрения автора), чтобы прийти к связности как итогу (возможно, всегда неокончательному); Брайдотти же принимает за исходную точку всеобщую связность и доминирование её ценностей, и оттуда приходит к эмансипации (всегда частичной). Переход из сегодняшнего мира в изначальную точку для автора совершается, по всей видимости, старой-доброй пропагандой (глобализм, конечно, связывает людей — но ощущается эта связь негативно, как уязвимость).

Идея критики существующего содержания связей, экспериментов с ними вне предустановленных рамок, попыток нащупать продуктивную новизну и предъявить её миру кажется интересной — но оригинальной ли? Идея свергнуть человека с пьедестала меры всех вещей, с другой стороны, кажется сомнительной. Брайдотти всё равно обращается к реальным людям, лишённым того абсолютного бескорыстия, которое предполагает метафизическая концепция единства «материи». Парадоксальным образом, достижение этого состояния становится ещё одним гуманистическим проектом, утопией, которую нужно реализовать именно человечеству. Внимание к множественности и различиям, по всей видимости, действительно становится духом эпохи — но именно «становится», скорее через практику и борьбу (по Латуру), а не через мгновенное осознание (по Брайдотти). Если этой идее и предстоит стать новым идеалом, то лишь с сохранением всех тех противоречий, что пытается заранее исключить автор. А значит, утопии не избежать рисков насилия и дискриминации — похоже, это то ограничение, с которым стоит научиться жить, а не пытаться устранить (на деле, возвращаясь к Адорно, скрыть) метафизикой и хитрыми философскими построениями.