О непонимании между поколениями в российском обществе
Лилиана Лунгина, мать режиссёра Павла Лунгина, вспоминала, как молодёжь 60-х ставила её поколению в вину их молчаливое принятие того сталинского, чёрно-белого, как роба заключённого, времени: «Уж мы бы не молчали!»
Лунгина долго думала, что им ответить. Было видно, что сложно объяснить современным людям то, уже далёкое теперь, общество. Потом нашла верную формулировку: это было что-то коллективное, общее…
И всё равно это непонятно. Я вглядываюсь в её глаза, обращённые в прошлое, в реальность тех фотографий, где правильные люди в простой одежде таращились в даль — удивительно стандартным серьёзным взглядом.
Я представляю, как фотограф, как тогда было принято, долго усаживал группу, придавал позам деревянную непринуждённость, советовал, как придать взгляду плакатную целеустремлённость…
Я пытаюсь проникнуть сквозь зашторенный взгляд туда, во внутренний мир, где заводские гудки будят рабочие кварталы, где проезд мимо окон ночного воронка НКВД кажется сном, о котором лучше не говорить: услышат соседи, мало ли что донесут (ждут расширения жилплощади). Я устремляюсь в эту простую и героически-тяжёлую жизнь, как в бесконечный захламленный корридор коммуналки, по бокам которой — кухонный супный пар; ругань в комнате неблагополучной, опасной для соседей, семьи; дети в картузах и кирзовых сапогах спешат улизнуть на улицу; и оставшиеся пьяные по воскресеньям отцы крутят самокрутки, сидя на табуретах в стандартных синих трусах и грязных майках-безрукавках.
И уже не получается проникнуть во все эти давно и безвозвратно исчезнувшие души. Внутренние миры, подстроившиеся под то тяжёлое, сталинское, простое, как старая фотография, время.
Кто они, эти люди?.. Я теперь не могу найти для них даже подходящего слова, объясняющего названия. Они молчат — и я молчу.
И фильмы — тоже не помогают.
Актриса, игравшая в фильме «Кубанские казаки», вспоминала: все смотрели на муляжи овощей-фруктов и твёрдо верили что всё это точно будет — и разносолы на рынках, и дома культуры в каждой деревне… Я подумал: стоп! Так это был не фильм — история любви на фоне зарисовок колхозной жизни, а как бы фантастический фильм про колхозы будущего? То есть это не романтическая история из жизни современных колхозников, а такой фильм-прогноз?..
Я задумался и стал вспоминать другие черно-белые советские фильмы… Молодой герой-рабочий в белой рубашке выступает, принимает вызов соцсоревнования — глаза горят, рука рубит воздух, девушка в белом хлопает… Дети моют посуду, улыбаются, бодро поют… Дед с добрым лучистым прищуром даёт советы молодёжи, используя какие-то выдуманно-деревенские слова и обороты: слышь-ко, стало быть, вот и подумай… Представи, что все эти фильмы были совсем не про окружающую реальность, а тоже про какую-то выдуманную сказочную страну.
А настоящая страна тем временем исчезла, забылась бесследно — и уже не понять образ мыслей тех, настоящих людей на старых фотографиях.
И ещё дальше от реальности иностранные фильмы про СССР, над которыми мы смеялись — настолько там всё было непохоже на нашу жизнь.
И, пока не вгляделся в глаза на старых фотографиях, можно отмахнуться, дескать, разговор этот ни о чём, всё одинаково: во все времена и во всех странах люди просто хотят есть что хочется и спать с кем хочется.
А культура — это, как говорил Ницше, всего лишь яблочная кожура над раскалённым хаосом (подсознания)…
Но это объяснение для психоаналитика, копающегося в межличностных и сексуальных проблемах, которые действительно мало изменились за последний миллион лет. А люди на фотографиях плохо вписываются в маслоуские пирамиды потребностей (сначала телесные нужды, потом безопасность, потом любовь… — видно, что ничего этого у них нет, и вообще, общественное выше личного).
И хоть культура — это всего лишь эфемерная кожура, именно в ней живёт человек, и только её мыслеформы он видит вокруг себя — будь то грохочущие по тучам колесницы громовержца или вездесущая классовая борьба и угнетение труда капиталом. Так, если «Ромео и Джульетту» поставит Эсхил — это будет про борьбу Эроса и Танатоса. А если Пырьев — то про отсталые родовые отношения, мешающие зарождающемуся пролетариату.
Культуры мимолётны, они меняются и переливаются, как плёнка бензина в луже, — одна эпоха сменяет другую, и уже не понять, что за мыслеформы стояли в глазах людей на старых фотографиях. И уже не различить, где в фильмах выдуманное, а где проглядывает реальный мир того времени.
А ведь это фотографии и фильмы про совсем недавнюю эпоху, про наших дедов. Что уж говорить о фильмах про древние времена.
Вот недавно видел американский фильм, где султан осаживает обличителя дворцовой коррупции: «It is not your business!» («это не твоё дело!»), а султанская дочь вспыхивает в разговоре о своих романтических предпочтениях: «Это моя жизнь, отец!» И сразу становится ясно, что все они не средневековые арабы, а переодетые в тюрбаны американцы.
Но ясно это становится именно потому, что мы знаем арабов. А иначе казалось бы — всё правильно, ведь фильм основан на реальных событиях, и может даже есть исторический консультант, он проверил, что все имена султанов точны и никакие события не придуманы.
Но мы понимаем, что самое главное — сами люди — не
А сколько древних цивилизаций пропало, сгинуло бесследно, и даже чёрно-белых фотографий не осталось — и уже не заглянуть в их глаза, не понять их характер, образ мыслей и чувств. Времена делают людей и исчезают вместе с ними — бесследно тонут в тёмной реке времени…
Помню, как я смотрел на монетки, гребешки, непонятные настольные игры и музыкальные инструменты — чудом дошедшие до нас от скифов, хеттов и других народов, названия которых даже звучали, возможно, непроизносимо для нас, напичканные странными звуками типа английского межзубного «th», французского фрикативного «Р» или щёлкающе-целующих звуков африканских племён.
Я тогда был студентом, устав от автостопа по Европе и еле передвигая ноги среди античных древностей Лувра, думал, в слегка изменённом от недосыпа сознании: какими они были — эти античные люди? Что они играли на этих инструментах, что ставили на кон в этих играх, что говорили детям, причёсывая их этими гребешками? Уже никогда не понять достоверно — можно только придумать, как в том американском фильме.
И я, как ясновидящий, прокручивал в голове множество таких фильмов — фантастических полуснов.
Прошлое, как и будущее, имеет бесконечное множество вариантов. И все они материализуются фантазией посетителей музея. И, возможно, если зайти в эти гробницы одному, ночью, то варианты прошлого материализуются вплоть до тонких, но уже видимых призраков… Загрохочут по воздуховодам ожившие мыслеформы колесниц Зевса; скелеты наполнятся плотью и встанут древними хозяевами мира, а немые символы зарядятся забытой верой, когда-то такой густой и живой, что могла без остатка заполнить головы целого народа.
И те же призраки преследуют меня при чтении древних летописей — вычурные слова, непривычные нам поводы для поступков — кто были эти люди… Кто вот они, составлявшие договор «русских с греками» и называющие себя так: Мы от роду Русского: Карл, Ингелот, Фарлов, Веремид, Рулав…» Кто все эти «русские», живщие в то тёмное время, когда, как я понял, «Древняя Русь» звучало как «Древняя Скандинавия»? Пушкин сравнивал Карамзина с Колумбом, открывшим Древнюю Русь. Я думаю: открыл или придумал? — все эти терема с бородатыми князьями, колокольный перезвон над Волгой — русской рекой — как придумал средневековых арабов консультант того американского фильма… Как любил говорить Задорнов, Россия — страна с непредсказуемым прошлым.
Выбор прошлого происходит постоянно: как воспринимать донесение из военных воспоминаний отца Дмитрия Орешкина: «дорасходуй живую силу и отступаем на переформирование»?
Или вот: Жданов — Маленкову: «Танки КВ переправить не удалось… Рубим живую силу…» Можно воспринимать эти донесения как массовое убийство, совершённое, чтобы прикрыть свою задницу от обвинений в отступлении. А можно увести внимание на трагедию: «сколько боли и отчаяния содержится в военных донесениях! Возьмём хотя бы этот крик души: Танки КВ переправить не удалось… Рубим живую силу…» И тогда Жданов — часть трагедии, страдающий с народом.
Я снова смотрю на фотографии начальников того времени и снова не могу проникнуть сквозь этот зашторенный взгляд, не могу их понять и найти для них даже объясняющих слов, даже подходящих названий.
Этот серьёзный взгляд подходит и для боязливого чиновника-душегуба, и для ужаснувшегося масштабами трагедии подневольного человека, в отчаянии шлющего всесильному начальству намёк, сигнал SOS: «рубим же живую силу!» — то есть, или помогите, или разрешите отступить…
Кем же они были? Вероятно, и тем и другим, и ещё чем-то вроде «и как один умрём в борьбе за это», и, возможно, ещё чем-то, уже безвозвратно утерянным…
Так каждое время создаёт свои души — формирует их из всей той смеси состояний, кипящих в бессознательном океане.
Я помню, как в разгул преступности в 90-х парни, пусть не совсем всерьёз, но ассоциировали себя с крутыми киллерами, а девушки — с элитными проститутками. Кто знает, какой была бы страна, если бы голод и хаос начала 90-х продлились бы несколько десятилетий?
И сейчас тоже: напряжённые политические телепередачи формируют человека, противопоставляющего себя Западу. Но уже не такого, как в тех советских фильмах — идеалиста, вооружённого верой в будущее, горящими глазами и цитатами Ленина. Формирующийся сегодня человек где-то в глубине души понимает, что грешит против истины. Но он не хочет быть идеалом («а что, разве Запад поступает хорошо?!!»). Главное для него — не найти истину, а победить в информационной войне — например, ярко показать, что США стоят за всеми войнами, аргументированно приклеить ярлык «фашист» их союзникам, убедительно доказать, почему все «ненаши» народные недовольства подстроены Западом, а «наши» — настоящие, никем не подстроенные. Люди приспосабливают и сегодня свой внутренний мир — потому что иначе они будут чувствовать себя против своей Родины.
И, может, завтра, если наше время продлится пару десятилетий, эти люди определят такую страну, которую нам сегодня сложно представить — как мне было сложно представить образ мыслей, чувства и эмоции и вообще весь мир, который прятался за советскими чёрно-белыми фильмами.
Как будут смотреть на нас наши потомки — также непредсказуемо. Вот например: если бы холодная война закончилась оккупацией СССР — то в 22-м веке мы бы считали, что наши советские деды были такими, как показаны в голливудских фильмах, — угрюмые, подозрительные, военные лица. А если бы на всей земле победил коммунизм — то все считали бы, что они все были, как в советских фильмах, — весёлые, работящие, правильные.
Что уж говорить про далёкое будущее.
Я представляю фантастически дошедшую до нас записку из будущего, например: «Здесь всем управляют роботы!» И мы, как с донесением Жданова, опять не знаем — то ли это крик отчаяния погибающего сопротивления (предсмертная записка последних людей, показанных в «Матрице» или «Терминаторе»)…
То ли наоборот, эта заметка — вздох облегчения наших обленившихся потомков (уставших от человеческих коррупции, несправделивости, беззакония), все желания и ссоры которых уже давно разрешает их искусственный бог.
Такие люди будущего смотрят нашу фантастику, где роботы отлавливают людей, чтоб (с их точки зрения) улучшить. Смотрят эти трагические фильмы и тоже не понимают, о чём они — как я не понимал, о чём «Кубанские казаки»…
То ли аллегория прогресса, то ли исторический кинобоевик… И, наконец, находят ответ: это комедия! И вот наши потомки смеются над глупыми примитивными людьми прошлого, которых так точно высмеял прогрессивный режиссёр.
Даже, наверное, не смеются — у них уже другие эмоции (вместо смеха и плача могут быть десятки других, невообразимых сейчас). И не говорят — у них другие средства коммуникации.
И вообще, мы не понимаем их, а они — нас. Мы друг для друга инопланетяне…
Вот и я, наконец-то, нашёл правильное название для тех людей с чёрно-белых фотографий: это инопланетяне.
Из книги «Индульгенция людей».