Герой Украины. К 95-летию Бориса Возницкого. Часть 2

После воспоминаний об исчезнувших рельефах роздольского замка Возницкий явно загрустил, и я его прекрасно понимал. Для музейщика «упустить» итальянский мрамор Позднего Возрождения — это, считай, личная обида. Особенно, когда осознаешь, что он ушел обычному спекулянту землей. Я тоже чувствовал обиду. Как гражданин Украины, а значит, член того самого «народа», который является носителем власти в стране, я не давал своего хозяйского разрешения продавать даже за 100 000 долларов средневековые мраморные рельефы. Хотя давно ясно, что с нашими, народа, «слугами» что-то не так. Но существовал один вопрос, от которого Возницкий всегда загорался.

Андрей Ганжа: Борис Григорьевич, я слышал, что за годы своей работы, а это без малого полвека, Вы собрали музейные коллекции, оцениваемые в семь миллиардов долларов. Это правда?

Борис Возницкий: Семнадцать миллиардов.

Андрей Ганжа: Ух ты! Ахметов и Гейтс нервно курят в сторонке!

Борис Возницкий: Да. В следующем году будет уже пятьдесят лет, как я директор. А галерее в следующем году 106 лет. Получается, почти полгалереи. Я окончил ленинградскую академию, смотрел, как в России сохраняются дворцы. А в Украине всё это уничтожалось. При коммунистах на Украине было уничтожено 80% национальных сокровищ. С лица земли слетело пятнадцать тысяч церквей. А ведь в каждой церкви был иконостас. Значит, погубили полмиллиона икон. В Украине нет сейчас ни одной иконы старше 18-го века. Всё уничтожено. У нас, на западе Украины, это меньше уничтожалось. Не успевали, ведь мы были под советской властью, можно сказать, с сорок пятого года, после войны. Но и здесь была тут же дана команда: всё уничтожать. Только во Львовской области после войны было закрыто более пятисот католических костелов и 800 церквей. Везде делались складские помещения, и каждый кладовщик имел задание: выбросить всё имущество из здания. Сжечь. Всё валялось в грязи, под кустами, гнило.

Андрей Ганжа: А Вам мешали собирать?

Борис Возницкий: Вы знаете, нет. Не всегда. Иногда даже помогали. Помню, мне даже помогал один секретарь обкома. Машину дал.

Андрей Ганжа: Как фамилия секретаря?

Борис Возницкий: Добрик. Секретарь Днепропетровского обкома. И вот тогда, в 60−70-х годах, мы просто ездили по сёлам и собирали то, что выбрасывали из церквей. Два дня дома, пять дней — по сёлам. По две машины в неделю привозили во Львов. Тогда мы привезли около трехсот тысяч вещей. Только стародруков 15 тысяч книг.

Андрей Ганжа: Фантастика!!! Борис Григорьевич, Вы за полвека создали грандиозную музейную экспозицию и фонды. А скажите, как Вы относитесь к проблеме коллекционирования. Ведь музейное хранение — это не гарантия сохранности вещи. Вон скульптуры из Роздола исчезли, хотя и хранились в Одесском археологическом музее. А скандалы с музейными кражами, где замешаны высшие чиновники, возникают постоянно.

Борис Возницкий: К коллекционерам я отношусь двояко. Во-первых, все музеи создавались на коллекциях. Ханенко в Киеве, Третьяковы в Москве и так далее. Но одно дело, если коллекции, картины покупают, другое дело — археологические вещи. К «черным» раскопкам я отношусь плохо. Какой-то дядько копает триполье у себя на огороде, а потом везет на базар в Киев продавать. Коллекционеры покупают. Но то добре, что есть коллекционеры, которые покупают для своих собраний, а так ведь находки расходятся и за границу, и вообще исчезают. Такая находка не имеет документа: откуда она, как найдена, что было рядом. Она перестает быть частью истории. Вот сейчас я был на раскопках возле подгорецкого замка, там копают Плесненск, древнерусское городище. Там, где родилась княгиня Ольга. Там в этом году было найдено место, где лежали обгорелые черепа, отрезанные человеческие головы. Значит, там что-то произошло, это документ истории нашей земли. А если бы какой-то «черный археолог» это выкопал, то он забрал бы вещи — и всё. Об этом кусочке нашей истории мы бы ничего не узнали.

Андрей Ганжа: Но, с другой стороны, как музейщик, Вы знаете, что в музейных фондах очень много вещей гибнет из-за ненадлежащих условий хранения. А вот если коллекционер приобретет вещь, то он будет трястись над ней — чистить, реставрировать, закреплять. Холить, одним словом.

Борис Возницкий: Когда человек создает свою коллекцию, это хорошо. Но ведь есть и другие. Которые покупают ради того, чтобы продать. Это спекулянты. Я думаю, что коллекции надо регистрировать, чтобы там было соответствующее хранение, соответствующая документация, доступ ученых и так далее. А то ведь даже между учеными обмен не налажен. Вот поляки из Краковского музея копали у нас Плесненск, могилы викингов. Так я не могу получить у них копии вещей, тридцать тысяч надо…

Андрей Ганжа: Я не понял. Вы, человек, принесший Украине 17 миллиардов, выклянчиваете у государства 30 000 и не можете их найти?

Борис Возницкий: Да откуда…

Андрей Ганжа: Обалдеть… Тогда скажите, а здесь, во Львове, условия хранения коллекций отвечают Вашим представлениям о надлежащих условиях?

Борис Возницкий: Отвечают. За годы своего директорства я сделал 16 музеев. До 80-х годов я собирал вещи. А в 80-х годах уже государство заговорило об охране памятников, хотя охранять особо было уже нечего. Тогда я стал создавать музеи из того материала, который я привез. Ну, Музей украинского искусства 14−18-го веков в Олеськом замке, например. Или из привезенных стародруков делаем сейчас во Львове Музей книги. Делаем музей в Золочевском замке. Делаем музей Маркиана Шашкевича. Это еще Олесь Гончар предложил сделать, когда во Львов приезжал. Сейчас я еще ищу могилу гетмана Ивана Выговского, труп которого, после расстрела, привезли сюда. Точнее, я уже знаю, где она, но не знаю, что с ней делать.

Андрей Ганжа: Часовню поставить, что ли?

Борис Возницкий: Да часовня там уже есть. Я другое имею в виду. Когда-то я был несколько раз в комитете культуры и духовности при президенте, и мы говорили о том, что надо создавать пантеон. А где его создавать? Вот, например, Александр Довженко. Он похоронен в Москве, на Новодевичьем, хотя очень хотел быть похороненным у себя на родине.

Андрей Ганжа: А это где?

Борис Возницкий: Во Вьюнищи, в его село везти? Или в Киев, на Байковое кладбище?

Андрей Ганжа: Вы предлагаете создать пантеон великих украинцев?

Борис Возницкий: Да-да. Но сейчас время такое, не до пантеонов. Поэтому я и не выкапываю Выговского. Но музей сделаю.

Андрей Ганжа: Скажите, а государство Вам помогает?

Борис Возницкий: Ничего не помогает. Не дали денег ни на один памятник. В прошлом году просил у Юлии — ничего не дала. В этом году тоже ничего не было. На следующий год тоже ничего не предвидится. Говорят, нет денег.

Андрей Ганжа: Дурят. Борис Григорьевич, большое спасибо, было всё безумно интересно. И рассказ, похожий на новогоднюю сказку. Вот так, раз — и взявшаяся из ниоткуда коллекция античной скульптуры. Наверно, Бог всё-таки есть и Он за Украину. Может быть, Вы хотите сказать еще что-нибудь, о чем я не спросил?

Борис Возницкий:(Возницкий засмеялся) А еще я знаю, где закопана машина Николая Кузнецова. Того самого — разведчика. А сейчас я Вас отведу в музей посмотреть на скульптуры. Иначе не попадете, сегодня выходной.

Я сразу заметил, что Борис Григорьевич, начав подводить итоги, мгновенно перешел к описанию планов. Но останавливать его почему-то абсолютно не хотелось. И всю дорогу — от дворца Лозинского (там находится галерея) до дворца Потоцкого (там — музей) — Возницкий рассказывал о том, каким будет Музей Иоанна Пинзеля, каким — Музей древнейших памятников Львова. Как восстановят самую большую картину 17-го века, «Победу Яна Собесского над турками под Веной» Мартина Альтомонте, и как ему помогли поляки (не Украина, черт возьми) ста двадцатью тысячами евро на раму этой картины. Как ему помогают люди, среди которых депутат-регионал Петр Писарчук, «отваливший» на музеи 12 миллионов. По мнению львовских таксистов и парикмахеров (а это честный источник информации), «даже приличный человек».

А потом мы столкнулись с тщеславием. Римским и своим… Потому что мало кто может похвастаться, что его водил по залам своего музея САМ Возницкий. А мы ходили там полтора часа, выслушивая истории Бориса Григорьевича: об искусстве, о находках, о происхождении украинцев и даже об ином течении времени в горных гуцульских поселках.

Это когда Возницкий в 60-х годах приехал в одно из них, а там «сидит старый дядько, скрыню (сундук) делает. На сундуке вырезаны древнейшие символы, а в углу — портрет цисаря (императора) Франца Иосифа. Спрашиваю: «Чего цисаря держите?». А дядько в ответ: «А вин що, вже помер?»

Для справки — император Франц Иосиф I умер 86 лет отроду, в 1916 году.

А пока мы рассуждали о времени, на нас надвигался «Марс». Я потом нашел старую, 1933 года, фотографию этой статуи, когда она еще была цела.

Гордый воин, в сапогах-кампагиях, парадном чешуйчатом панцире и плаще-палудаменте. Галльский императорский шлем без нащечников: что бы лучше была видна борода. Может быть, это и Марс, но почему-то вспомнилось:

Император с профилем орлиным,С черною, курчавой бородой,О, каким бы стал ты властелином,Если б не был ты самим собой!

Эти строки Николай Гумилев посвятил императору Септимию Бассиану, оставшемуся в истории под именем Каракалла. Я внимательно рассматривал статую и по некоторым деталям (для специалистов: наличие перевязи, три ряда лопастей птерикса, палудамент, застегнутый на левом плече) убедил себя, что это изображение императора-триумфатора конца 2-го — начала 3-го века новой эры. А с такой бородой им мог быть только Каракалла.

Время и история роздольского замка оказались беспощадными к императору. Сброшенный с постамента, обезглавленный, лишенный рук — он годами валялся в крапиве. А наш климат и наша крапива — это уже слишком для нежного малоазийского мрамора. Ведь это всего лишь известняк, и он начал «вымываться». Но даже то, что осталось от Марса-Каракаллы, дышит величием НАСТОЯЩЕЙ РИМСКОЙ СТАТУИ. Не портит это ощущение даже музейная розовая этикетка, не совсем целомудренно примостившаяся между колен бога-императора.

Остальным статуям повезло больше. Они были закрыты известковой маскировкой графа-контрабандиста, поэтому «Приносящая Жертву» лишилась только головы, а бюст знатной римлянки — носа.

Голова осталась только у «Оратора», да и то — не своя. Борис Григорьевич особенно обратил наше внимание на этот пример римского материнского тщеславия. Статуя оратора изображала мужчину в плаще-гиматии с протянутой в изящном жесте левой рукой. Она была изготовлена в 4−3-м веке до н. э. Но уже в римскую эпоху у нее была отбита голова и на ее место поставлена голова римского мальчика. Картина просто стоит перед глазами: тщеславная римская маман отшибает голову статуи, например, Демосфена и на ее место водружает своего отпрыска. С веками ничего не изменилось: все мы, мальчишки, в детстве подклеивали свою фотку к торсу Гойко Митича. А девицы — к декольте Мишель Мерсье в роли Анжелики.

В зале, посвященном эпохе Возрождения, можно стоять очень долго. Мы и стояли — перед «Крылатым Мальчиком» Верроккьо. Мальчик некрасив, толст, да и дельфин у него в руках явно задыхается. Но он завораживает. Хотя бы осознанием того, что к этой бронзе могли прикасаться руки Андре́а дель Верро́ккьо и Леонардо да Винчи. Или Пьетро Перуджино и Сандро Боттичелли — других гениев Возрождения, которые тоже растирали краски в ученичестве у Верроккьо. Поэтому я тоже, втихаря от Возницкого, прикоснулся к плавнику дельфина. Что поделаешь — тщеславие.

Всё хорошее когда-нибудь заканчивается. И мы долго попрощались с Борисом Григорьевичем у ворот дворца Потоцких. Он развернулся и как-то по-мальчишески, вприпрыжку, не обращая внимания на декабрьский лед, зашагал на работу. В свой забитый книгами кабинет во дворце Лозинских. Мы тоже пошли запить удовольствие этой встречи чашечкой львовского кофею. В тот момент на душе царило лето…

Это была моя последняя встреча с Борисом Возницким. Через полтора года, в мае 2016-го, он умер. Не в постели и даже не в кабинете: в дороге, за рулем стареньких служебных «Жигулей». Во время поиска новых экспонатов для своих экспозиций.