Ходасевич: «куда ехать», «где и как жить», «как и для кого писать дальше»

Незадолго до смерти 29 июля 1955 г. поэт Георгий Иванов писал журналисту и редактору Роману Гулю о своем былом сопернике по «литературным войнам» и не менее талантливом поэте: «Не хочу иссохнуть, как иссох Ходасевич». И действительно, между итоговым «Собранием стихов» последнего, увидевшего свет в 1927 г. и его кончиной в 1939 г. прошло двенадцать лет.

Именно этому сборнику, а точнее циклу «Европейская ночь» посвящено исследование Ярославы Ананко (Институт славистики Берлинского университета имени Гумбольдта).

Первоначально «Европейская ночь» должна была выйти отдельным изданием (об этом Владислав Ходасевич писал своей супруге еще 6 октября 1922 г.), но по финансовым причинам ее пришлось включить в финальный «изборник».

Как во многом итоговое произведение (хотя работа над ним, как видно из переписки, началась пятью годами ранее появления книги), оно объединило несколько уровней поэтики Ходасевича. Исследователь отмечает, что в поздних стихах автора «Счастливого домика» преломились «биография и эстетическая идеология, письмо и быт, субъект и объект, воспоминание и проекция, рефлексия и идентификация». Например, в стихотворении «An Mariechen» («Зачем ты за пивною стойкой…») за счет автобиографических и мемуарных аллюзий (например, к образам Брюсова, Львовой, Муни) происходит «бытовая банализация былых утопий», суицидального пафоса в отечественном модернизме. Как следствие подобного культурного смешения, в стихотворном наследии, наряду с современниками поэта появляется Каин (первоначальное название цикла «У моря»).

Интересно в данном контексте и место Берлина (локус многих стихов цикла, в том числе и «An Mariechen»), выступающего антихронотопическим началом. Одновременно, немецкая столица, по справедливому замечанию Ананко, «оказывается переходным состоянием, «промежутком», в котором ощущала себя русская послереволюционная словесность. Здесь закладываются основы как экспериментальной поэтики, которая будет доминировать в советской литературе 1920-х годов, так и эмиграционного письма, которое, консервируя и продолжая эстетику Серебряного века, впоследствии будет развиваться в Париже и других центрах русского зарубежья. После берлинского опыта одни возвращаются в Советскую Россию, другие окончательно становятся эмигрантами. Здесь происходит формирование особой писательской среды, в которой политико-биографические вопросы «куда ехать» и «где и как жить» ставятся и решаются наряду с вопросами поэтологическими — «как и для кого писать дальше».

Для Ходасевича это означало превратиться в эмигранта, иссохнуть как поэт и стать одним из ведущих литературных критиков.