Диктатура толпы. Почему народ ее терпит?

Русская классическая литература противопоставляла «изменчивую моду» истории, вечности и подлинным ценностям. При этом мода понималась максимально широко, и все великие авторы, так или иначе, выясняли с ней отношения. Николай Алексеевич Некрасов в своей «Элегии» писал:

«Пускай нам говорит изменчивая мода,

Что тема старая «страдания народа»

И что поэзия забыть ее должна.

Не верьте, юноши! не стареет она».

Некрасов призывает юношей не слушать изменчивую моду, которая не хочет слышать о страданиях народа. Подобный призыв мы видим и у Пушкина:

«И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Веленью божию, о муза, будь послушна,

Обиды не страшась, не требуя венца;

Хвалу и клевету приемли равнодушно,

И не оспоривай глупца».

Очевидно, что Александр Сергеевич тут, как и Некрасов, противопоставляет суетную моду подлинному творчеству, которое невозможно в отрыве от служения народу. Оба автора, как и многие другие, считают приверженность моде уделом толпы, которую они противопоставляют народу. Это закономерно, ибо толпа хочет развлекаться и не хочет слышать о реальности, в которой страдает народ. Но что такое толпа и что такое народ?

В XIX веке разделение на богатых капиталистов, господ и бедный народ было слишком очевидно. Однако такое простое разделение на богатых и обездоленных, особенно сегодня, нуждается в уточнении. Ведь несомненно, что в толпу, которая привержена моде, входили как представители «из народа», так и богатые люди. То, что сегодня называется «психологией толпы», — шире классовых и сословных различий. Таким образом, мы имеем дело с взаимопересекающимися множествами. Кроме того, было бы неверно говорить о том, что в категорию народа не входят и высшие классы. Разве французский промышленник, из-за того, что он стал промышленником, перестает быть французом? Вот если он глобализируется — тогда другое дело. Доуточнить этот важный вопрос: где проходит грань между толпой и народом — нам помогут Карл Маркс и Антон Павлович Чехов.

Основным свойством толпы и моды является праздность, которая не хочет слышать не только о страданиях, но и о труде. Маркс же, хотя и говорил о пролетариате, а не о народе, боролся за права труда. При этом, по Марксу, труд является универсальной общечеловеческой категорией и направлен на изменение реальности, а не, например, достижение благосостояния, которое может являться лишь побочным продуктом этого изменения, на которое направлен труд.

Маркс обвинял современные ему политэкономию и философию в том, что они видят труд только лишь как абстракцию, то есть в определенном смысле забывают о нем. В «Тезисах о Фейербахе» Маркс пишет:

«Главный недостаток всего предшествующего материализма — включая и фейербаховский — заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно. Отсюда и произошло, что деятельная сторона, в противоположность материализму, развивалась идеализмом, но только абстрактно, так как идеализм, конечно, не знает действительной, чувственной деятельности как таковой».

В конце, все свои тезисы Маркс подытоживает главным: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его».

Маркс не говорит, что философы должны перестать быть философами и объяснять мир, а говорит о новой философии, которая будет направлена не только на объяснение, но и на изменение мира.

Для Маркса такая возможность изменения мира, хоть при помощи отвертки, хоть при помощи мысли или искусства, является главным свойством родовой сущности любого человека, вне зависимости от его классовой и иной принадлежности. Отчуждение же от труда, лишение или отказ от возможности изменять реальность, по Марксу, порождает отчуждение человека от его собственной родовой сущности.

Таких «отказников» Маркс называл очень широким термином «люмпен-пролетариат». В него, согласно Марксу и Энгельсу, входили не только деклассированные низы, но также финансовая аристократия и богема. Слово же «пролетариат» в данном словосочетании нас не должно смущать. В большинстве философских текстов их авторы закрепляют за тем или иным словом или словосочетанием определенное содержание. В дальнейшем они используются автором в различных контекстах, что может выглядеть не совсем «по-русски», как, например, объявление Марксом финансовой аристократии люмпен-пролетариатом. Но такова, повторюсь, специфика большинства философских текстов, которую необходимо учитывать. Таким образом, толпа, в отличие от трудящегося народа, является сборищем таких «отказников», которых Маркс называл люмпен-пролетариатом. Они забывают о страданиях других, труде и реальности и потому востребуют вместо культуры моду.

По этому принципу отказа от изменения реальности и должна проходить разделительная черта между народом и толпой. Да, как я сказал выше, в XIX веке разделение на богатых господ и нищий народ было особенно явственно. Да, народ в целом, действительно, всегда беден по сравнению с элитой. Да, элита, действительно, часто склонна к праздности и антинародным умонастроениям. Однако если мы не будем учитывать того факта, что «антинародность» может свить свое гнездо в обездоленных низах и, наоборот, что часть или отдельные люди из высоких слоев общества могут служить народу, мы ничего не поймем. Богатство, высокий общественный статус и приобщенность к высокому гуманитарному знанию, то есть знанию об обществе и человеке, сами по себе не говорят о том, что их обладатель обязательно будет антинародно настроен.

Промышленник Энгельс и дворяне Некрасов и Пушкин вполне обладали и гуманитарной приобщенностью, и социальным статусом, и относительным богатством. Казалось бы, какое им было дело до народа? Но они хотели быть настоящими людьми и входить в этот самый народ в широком смысле этого слова, ибо историю вершит народ, а толпа не способна на позитивное действие и беременна хаосом и разрушением. Если бы с глубочайшей древности не существовало этого человеческого сверхмотиватора — стремления творить историю, человечество просто бы не дожило до сегодняшнего дня.

Это противопоставление людей дела людям моды исследовал Чехов в своем рассказе «Пассажир первого класса». Его главный герой, отнюдь не бедствующий инженер и проектировщик мостов, Крикунов едет в вагоне первого класса с профессором Пушковым. Для осуществления своего художественного замысла Чехов наделяет Крикунова не только соответствующей фамилией, но и характером, а обоих собеседников почти все произведение именует не по фамилии, а безличным «vis-a-vis» (визави), подчеркивая их неизвестность, не модность и, как сказали бы сейчас, немедийность.

Крикунов признается своему собеседнику, что с молодости мечтал прославиться, но так и не понял, как это делается. Понял только, что этого добиваются не реальными делами, а чем-то иным. В качестве доказательства этого прискорбного для него факта, он перечисляет собеседнику многие свои заслуги и деяния и спрашивает у него слышал ли он при этом когда-нибудь его фамилию. Разумеется, выясняется, что тот никогда его фамилии не слышал. Чехов так описывает этот момент:

«— Гм!.. А вот мы сейчас попробуем… Скажите, вы слыхали когда-нибудь фамилию Крикунова?

Vis-a-vis поднял глаза к потолку, подумал и засмеялся.

— Нет, не слыхал… — сказал он.

— Это моя фамилия. Вы, человек интеллигентный и пожилой, ни разу не слыхали про меня — доказательство убедительное! Очевидно, добиваясь известности, я делал совсем не то, что следовало. Я не знал настоящих способов и, желая схватить славу за хвост, зашел не с той стороны.

— Какие же это настоящие способы?

— А чёрт их знает! Вы скажете: талант? гениальность? недюжинность? Вовсе нет, сударь мой… Параллельно со мной жили и делали свою карьеру люди сравнительно со мной пустые, ничтожные и даже дрянные. Работали они в тысячу раз меньше меня, из кожи не лезли, талантами не блистали и известности не добивались, а поглядите на них! Их фамилии то и дело попадаются в газетах и в разговорах!»

Потом Крикунов рассказывает своему собеседнику о «певичке», с которой он «сошелся»:

"Ну-с, дело прошлое, сошелся я там, скуки ради, с одной певичкой. Чёрт ее знает, все приходили в восторг от этой певички, по-моему же, — как вам сказать? — это была обыкновенная, дюжинная натуришка, каких много. Девчонка пустая, капризная, жадная, притом еще и дура. Она много ела, много пила, спала до пяти часов вечера — и больше, кажется, ничего. Ее считали кокоткой, — это была ее профессия, — когда же хотели выражаться о ней литературно, то называли ее актрисой и певицей. Прежде я был завзятым театралом, а потому эта мошенническая игра званием актрисы чёрт знает как возмущала меня! Называться актрисой или даже певицей моя певичка не имела ни малейшего права. Это было существо совершенно бесталанное, бесчувственное, можно даже сказать, жалкое. Насколько я понимаю, пела она отвратительно, вся же прелесть ее «искусства» заключалась в том, что она дрыгала, когда нужно было, ногой и не конфузилась, когда к ней входили в уборную. Водевили выбирала она обыкновенно переводные, с пением, и такие, где можно было щегольнуть в мужском костюме в обтяжку. Одним словом — тьфу»!

Далее он рассказывает, что где бы он ни появлялся, все начинали говорить не о нем, а о его пассии. Даже тогда, когда состоялось торжественное открытие спроектированного им моста, местные СМИ прежде всего обратили внимание на присутствие на церемонии его певички. Его же фамилию, как главного инженера, местные газеты дали только в конце материала, мелким шрифтом и с орфографической ошибкой. Чехов так заканчивает этот рассказ:

«Скрипнула дверь, пахнул сквозняк и в вагон вошла личность угрюмого вида, в крылатке, в цилиндре и синих очках. Личность оглядела места, нахмурилась и прошла дальше.

— Знаете, кто это? — послышался робкий шёпот из далекого угла вагона. — Это N. N., известный тульский шулер, привлеченный к суду по делу Y-го банка.

— Вот вам! — засмеялся пассажир 1-го класса. — Тульского шулера знает, а спросите его, знает ли он Семирадского, Чайковского или философа Соловьева, так он вам башкой замотает… Свинство!

Прошло минуты три в молчании.

— Позвольте вас спросить, в свою очередь, — робко закашлял vis-a-vis, — вам известна фамилия Пушкова?

— Пушкова? Гм!.. Пушкова… Нет, не знаю!

— Это моя фамилия… — проговорил vis-a-vis, конфузясь. — Стало быть, не знаете? А я уже 35 лет состою профессором одного из русских университетов… член академии наук-с… неоднократно печатался…

Пассажир 1-го класса и vis-a-vis переглянулись и принялись хохотать».

Как любила повторять персонаж мультфильмов о Чебурашке — имеющая криминальные наклонности старуха Шапокляк, «хорошими делами прославиться нельзя». Даже местный шулер имеет гораздо большую известность, чем инженер и профессор. Но дело не только в этом.

Дело в том, что даже тогда, когда из СМИ существовали только газеты, пелена моды была уже столь сильна, что ее не могли прорвать даже образованные люди дела, сознание которых, вроде бы по определению направлено на реальность и знает цену моде. Почему, собственно, оба героя рассказа Чехова и начинают хохотать. Они понимают, что и их представления об обществе в существенной степени формируются картиной, продиктованной модой и СМИ.

С развитием же СМИ и интернета мы стали жить в полностью виртуальном мире. Мы уже совсем не знаем, как реально функционирует общество, кто реальный субъект и каковы его свойства. Подобное знание стало прерогативой очень узких групп и аналитиков. На долю же всех остальных остается только модная, медийная пелена, почти полностью застилающая собой реальность.