Конец теорий и стратегий: почему это повод для оптимизма?

Робин ван ден Аккер. Метамодернизм. Историчность, аффект и глубина после постмодернизма. М: РИПОЛ, 2019

Миру XXI столетия нужен повод для оптимизма. Повод поверить в новый день: в то, что он всё-таки придёт, и в то, что он может быть лучше. Перспектива, не сводящаяся к тому, что через Х лет ВВП вырастет на У процентов, и станет больше овощей (если не подешевеет нефть).

Конечно, отсутствие очередного самоуверенного идеолога или духовного лидера не заставит каждого человека на Земле посыпать голову пеплом, и жизнь не остановится. Однако людям нечего будет противопоставить поглощающей мир воле к власти, растущему неравенству, могуществу элит, аппетитам крупных корпораций; они станут пассивной жертвой власть имущих групп и «объективных» глобальных процессов. Свобода, творчество и человеческие отношения уступят место выживанию. Жизнь продолжится, но в специфическом качестве.

Так, народы по всему миру десятилетиями выступают против «диктатуры», «полицейщины», «несвободы»; к власти порой даже приходят «социалисты» и убеждённые критики капитализма. Но до сих пор ни у кого не нашлось позитивной программы, способной поставить страну на принципиально новые рельсы. Смена власти не ломала логику системы, а лишь добавляло новые проблемы — крах экономики, гражданские войны, интервенции…

Но почему мы считаем, что повод для столь глобального оптимизма вообще можно найти? Разве мыслители, художники и политики не пытались? Меж тем конец ХХ века был радикально пессимистичен. Западные интеллигенты, ранее склонявшиеся к левым взглядам, прокляли рабочий класс; констатировали, что рынок и денежные интересы съели искусство, культуру и искренние человеческие отношения, создав общество потребления; прогресс для них оказался исчерпан, а власть сосредоточилась в руках капиталистов из США. Расцвёл постмодернизм: болезненно-ироничная, циничная игра в слова, смысл и преобразующая сила которых были уничтожены капитализмом… И что происходило в душе у человека, восхвалявшего победу капиталистического мира над «злым», «тоталитарным» СССР как «конец истории», конец философии и искусства?! А «последнего человека», представлявшего скучающим и эгоистичным человеком толпы?

Парадоксальным образом, СМИ и массовая культура распространяли этот скептицизм в низах: угроза цифрового одиночество, ухода от реальности, эгоизма в большом городе, лозунг «всё покупается», романтика бандитов и авантюристов, индустрия слухов и войны компроматов. Молодые поколения представали не счастливыми гражданами будущего, а жертвами эпохи постмодерна — аморальными изнеженными нарциссами-дегенератами. Позитивный же взгляд на современность сводился к чему-то пошло-рекламному: мол, цифровая экономика превратит каждого заводского рабочего в «манагера», физический труд сменится «коммуникативностью», а безработные станут «старт-аперами». Сконструированные по методичке политики-семьянины с ровными белыми зубами, воплощавшие это будущее, в итоге обанкротились и лишь подтвердили, что оптимизм сегодня может быть только корыстным и показным.

Всё это лежит на поверхности. Значит ли, что современность этим исчерпывается? Международная группа искусствоведов, политологов и культурологов, собранная голландским философом Робином ван ден Аккером и норвежским теоретиком медиа Тимотеусом Вермюленом, в совместной книге «Метамодернизм. Историчность, аффект и глубина после постмодернизма» пытается показать, что XXI век породил новую, позитивную тенденцию, проявляющуюся и в политике, и в современном искусстве, и даже в массовой культуре.

Конечно, авторы говорят не о сформулированной доктрине (как марксизм или неолиберализм) — а о некоей новой «структуре чувства», мироощущении, общем для множества людей по всему миру. Более того, в книге не утверждается, будто эта тенденция обязательно станет доминирующей или всеобщей. Скорее, пафос в том, что на выжженной постмодернизмом, разочарованием, циничной жаждой прибыли земле начала возрождаться жизнь — вера в историю, гуманизм, развитие. А значит, теоретический тупик, в который зашёл мир в ХХ веке, можно преодолеть.

В книге выделяются две предпосылки этого поворота. С одной стороны, постмодернизм утратил свою разоблачающую и критическую силу, став основой для создания новой манипулятивной иллюзии — оправдывающей любые игры западной элиты и осуждающей всякое народное сопротивление, позволяющей интеллигенции оторваться от насущных проблем и с важным видом жонглировать словами. С другой стороны, тенденция к циничности и развязности повсюду начала вызывать ответную реакцию: подчёркнутая бессмысленность жизни толкнула людей в фундаментализм; гегемония США разбилась о крайне негативное мировое мнение и об рост Китая; вылизанные, выстроенные по всем законам PR политики стали проигрывать и ломающим нормы эпатажным популистам, и старым, но «аутентичным» социалистам вроде Корбина или Сандерса, и т. д.

Для интеллектуалов, замкнувшихся в собственные узкие просчитанные пессимистичные миры, эта реакция стала неожиданной, как и то, что постмодернистский апокалипсис (или, наоборот, безграничный обывательский комфорт) почему-то всё не наступает. Одной из ключевых черт новой тенденции, названной Аккером и другими «метамодерном», является возвращение реальности: материи, истории, истины, человеческой личности. Того, что существует и действует помимо нашего представления (хотя наше представление и может воздействовать на реальность). Авторы адресуются к диалектике и макрсизму, как теориям, работающим с разницей между реальным материальным миром и его мыслительным отражением. По большей части они пытаются связать изменения в «структуре чувства», в культуре и т. д. конкретных групп с экономическими и общественными изменениями.

Впрочем, особенностью метамодерна является унаследованный от постмодернизма критический взгляд на методы изучения этой «объективной» реальности. По словам Аккера и других, метамодерн — не доктрина, а именно общее состояние поиска реального, живого, способного вызвать изменения. Методически он отходит от теоретизирования (как слишком зависимого от господствующей идеологии и профессиональных стандартов) и даже науки (ведь непредвзятости не существует, объективность — обман) в сторону практики, непосредственного опыта, эмоции и чувства.

Например, художники обращаются к ремеслу, к процессу экспериментирования с материалом и формой без заранее продуманного результата — ведь только в практике можно наткнуться на неизвестную новизну. Литература избегает словесных описаний чувств и эмоций, готовых моральных оценок, пытаясь не рассказать цельную историю или внушить какую-то точку зрения, а заставить читателя самостоятельно наткнуться на проблему, достроить пропущенное место истории, обратиться к собственному опыту. Текст не способен прямо передать истину, но он должен активизировать «восприимчивость», душевную работу читателя. С другой стороны, поскольку в тексте главным становится не истинность, а воздействие на читателя, популярными становятся произвольные вкрапления фантастики (или анимации в игровое кино) и абсурдистских моментов, подчёркивающих, что сам текст — не главное.

Интересно, что в этом же духе подаётся и мода на стилизацию под ушедшие эпохи и стили. Авторы утверждают, что это — не всегда постмодернистская ностальгия или мечты об ушедшем золотом веке. Сегодня мы понимаем, что даже самый смелый авангард вырастает на почве обширного человеческого опыта, смешивающегося и взаимопроникающего. Но если раньше это происходило стихийно, то теперь, благодаря науке и технологиям, мы имеем возможность перерабатывать и применять находки многих групп, сфер, эпох и культур. Для метамодерна характерна творческая комбинация и переработка широкого спектра человеческих знаний под решение современных задач.

Позитивным примером этого может стать марксизм: многие далеко идущие замечания Маркса приобрели реальное значение только в рамках опыта краха СССР и кризиса социал-демократии, а также массы последующих философских и социологических изысканий. В книге рассматриваются иные, негативные примеры — нацизм и исламизм (шире: крайний фундаментализм). Первый переработал многие традиционные идеи и символы для создания собственной мистики, необходимой для решения задач ХХ века. Второй сочетает войну против современности с профессиональным использованием рекламы, психологии, интернета, других новых технологий и подходов — это не просто случайная «постмодернистская» смесь; а смесь, разработанная под конкретные политические задачи.

Более массовым проявлением метамодернисткой тенденции является демократическая политика: яркий продуманный образ и поставленная речь лидера вытесняются самоотречением, прямой адресацией к опыту аудитории, передачей голоса обычным людям, переводом внимания с личных качеств политика на обсуждение проблем, которые испытывают избиратели (что показывается на сравнении имиджей Тони Блэра и Джереми Корбина). Постоянство принципов и принятие своих отличий от «среднего избирателя» (в том числе способности самостоятельно выразить народные тревоги) оказывается для публики более важным, чем конкретное аргументированное мнение или соответствие повестке. У этого также есть обратная сторона: поскольку избиратели ориентируются не столько на аргументы политика, сколько на его общую «аутентичность» или ощущение его «правдивости», они порой попадают на крючок к самоуверенным правым популистам.

Для метамодерна характерно понимание ограниченности любой выведенной формулы, утверждения, знания — но, одновременно, вера в наличие истины и в постепенное к ней приближение. В литературе и кино ироничное отношение к конкретным попыткам персонажа найти окончательный, определённый ответ, соседствует с сочувствием к персонажу, с моментами искренних эмоций, человеческого единения, демонстрации внутренней силы. На примере западных ситуационных комедий показывается, как холодный и циничный «стёб», «смех над» уступает место трагичному «смеху вместе с».

Художники часто подчёркивают чувство неловкости — поскольку капитализм ставит человека в неестественное, мучительное положение. А также воспевают беззащитность: капитализм (и постмодернизм) требуют, чтобы человек закрывался и защищался, сохраняя внутренний комфорт и не позволяя конкурентам воспользоваться его слабостью. Однако это отделяет человека от реального мира, искреннего опыта, — в особенности, от общества и других людей, из которых, в первую очередь, и состоит «реальный мир».

Критическое отношение к социуму не выливается в его постмодернистское отрицание, желание сбежать. Ведь самопознание, творчество, жизненный опыт, даже смысл — всё это требует существования общества, взаимодействия и взаимоподдержки. Потому метамодерн связан со стремлением пересобрать коллективность на основаниях открытости, признания различия, несовершенства и беззащитности. На место стремления к эффективности, достигаемой подавлением личности, приходит постепенный процесс притирания друг к другу и осторожного, критичного и ироничного, познания (и преобразования) мира.

По итогу, «метамодерн» кажется слишком громким названием для тенденций, выделяемых авторами. Модерн в книге связывается с каким-то слепым фанатизмом, некритичным подходом к обществу и индивидуальному сознанию, растворением личного в общем. Потому, с другой стороны, постмодерн предстаёт неким качественным скачком, отрицанием, после которого к прежнему миру нельзя просто вернуться (только заимствовать из него и перерабатывать, наполняя жизнью). Авторы сразу упоминают Маркса и диалектику, но далее описывают, как современные интеллектуалы изобретают велосипед, пытаясь примирить критику идеологий и ложного сознания со стремлением к истине и реальности. Возможно, книга лишь правдиво отражает реальность, и надо просто порадоваться, что люди, набив себе постмодернистские шишки, самостоятельно приходят к марксизму.

Вероятно, реальной новизной «метамодерна» является возврат к критическим теориям в условиях иного уровня образования масс, иного доступа к информации, иного уровня жизни, более либеральных норм, большего ощущения безопасности и возможности искать, обдумывать, экспериментировать. Мир стоит перед крупными угрозами и переживает серьёзные кризисы; однако человечество имеет доступ к новым, до конца не освоенным орудиям и к беспрецедентному объёму знаний. Когда стало ясно, что ни поражения, рисуемого постмодернистами, ни победы, предвосхищаемой либералами, не случится, — всё больше людей вернулось к «модернистским» традициям уже в новых условиях (с противоречивым опытом толерантности, индивидуализма и коллективизма, быстрых технических изменений и провала «идеальных» политиков и т. п.).

В заключении историк искусств Джеймс Элкинс пишет, что начал по-иному, более серьёзно (в человеческом и философском смысле) подходить к написанию художественной критики, хотя это и не вписывается в устоявшиеся узко-профессиональные нормативы; это вообще перестаёт быть критикой. Однако если рискнуть и по-настоящему начать следовать откровениям мыслителей и писателей ХХ века, — это и должно привести к революции, к разрыву шаблонов, к шагу в неизвестность, к свободному поиску. Пожалуй, в этом главная ценность тенденции «метамодерна»: попытка не формально «уважить» гениев и их идеи, а перейти к реальным преобразованиям, добраться до живого опыта, рискнуть — и, критически пересмотрев нормы, перейти к поиску и эксперименту.

Авторы показывают, что сегодняшний мир жив, что прошлое ещё не исчерпано и по-настоящему не реализовано, а будущее — не предопределено. И осознание этого приходит ко многим и почти во всех сферах жизни. Оптимизм пробивает себе путь, хоть пока и не имеет ясной формы.