Эх, ещё случаются таинственные истории в мире культуры и искусства. Пару дней назад хороший знакомый предложил мне написать про сожженную цензурой книгу. Дело тёмное. Даже отблески костра цензурной инквизиции не сильно его проясняют…
Для желающих написать диссертацию по этому поводу есть прекрасное интервью составителя книжки Натальи Рубановой, которое можно легко найти в «Фейсбуке» в группе о книжке. Как там связаны мораль и нравственность, коммерческие интересы и опасность штрафа по закону о гей-пропаганде в среде несовершеннолетних? Где тут искусство? Желающие разобраться теперь знают адрес. Скажу только, что коллизия, и правда, любопытная, даже в юридическом смысле. Из искусства как минимум великолепные иллюстрации. Сейчас книжка воскресла как Феникс из редакционной пепельницы. В чуть другом варианте. В другой стране. Если я не ошибаюсь, без вступительной новеллы знаменитого Януша Вишневского. И с другими небольшими изменениями. Вероятно, какие-то нюансы с авторскими правами. Так вот. Из пепла собранную книжку я прочитал. Ну, ужас. Как говорят в бородатых анекдотах. Но не более того.
Польский писатель Януш Леон Вишневский
Хотя книга состоит из разных вроде бы участников (всегда существенный вопрос: как и по какому принципу происходит отбор, причём зачастую принципы могут быть неотрефлексированные полностью и самими составителями). Но если бы меня спросили про общее ощущение, то я бы всё-таки говорил про условно «разрешённые перестройкой» фривольности. Вроде Нарбиковой. Вообще, некоторая почти наивная по нынешним временам попытка эпатировать тем, что давно уже скучновато, честно говоря… Хотя всегда есть загадка «запретного плода», разумеется. В вечной попытке находиться на грани разрешённого. Танцы вокруг табу. Кстати, одна из участниц сборника считает себя лакановским аналитиком… Также текст предоставил и Сергей Шаргунов. Это я к тому, что если в одном сборнике публикуются депутаты-коммунисты и поклонники Лакана, то явно есть шанс, что он не так одномерен.
Вообще, скандалов и обвинений в «развратном» не избежали многие. Я сейчас говорю про тексты только, безотносительно реальной жизни художников. Джойс, Набоков, Миллер, Пушкин, Есенин, Барков… Список легко продолжается. Для желающих изысков словари мата Плуцера-Сарно и крепкие выражения Петра Первого. Ну, и так далее… Не говоря уже про Сада, Мазоха (которые даже стали поводом для академического философствования во Франции) и бесчисленные порнографические тексты, которые, вероятно, хоть кто-то, но всё ещё должен читать… А не только писать.
Вернёмся к книге. Особого отчетливого таланта новеллистов у авторов я не заметил, что не исключает самые разнообразные эстетические позиции, которые могут доставить желающим читательское удовольствие. Что до «прецедентного текста» про гомосексуальную любовь (якобы даже не людей), то, помещая подобное в книжку (вероятно, провоцируя скандал), стоить быть готовым к о (б)суждению. Всё-таки страна кодекса строителя коммунизма когда-то, а потом вновь православной культуры. Впрочем, в православии, как мы знаем, тоже бывают разные истории. Вот и написали бы сложную книжку про это. Это было бы сильно и стильно.
Бенджамин Уэст. Ореста и Пилада ведут к жертвенному алтарю перед Ифигенией
Впрочем, цитировать «развратные» и «порочные» тексты я не буду. Но для ощущения процитирую что-то средней порочности. И даже почти симпатичности. В книжке часто просвечивает какая-то мещанско-гусарская удаль. Процитирую по чуть-чуть из разных авторов. Нарочито без имён, чтобы было любопытно пофантазировать об их таланте и внешности. Немного золы…
В последний раз он был с сорокалетней разведенкой — плоскогрудой неинтересной женщиной, корыстной и лживой.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Юная поэтесса смотрела на мир из-под косо срезанной челки, знала такие слова, как «концептуально», «постмодернизм», — лишь на несколько блаженных мгновений клубочком сворачивалась на постели, умиротворенная, надышавшаяся, разглаженная, пока вновь не распахивала тревожную бездну глаз, вытягиваясь отполированным желтоватым телом, пахнущим степью, желанием, горячим потом.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Замужние дамы были наиболее благодатным и благодарным материалом.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Все было, как в последний раз. Бездонно. Беспощадно. Отчаянно. Не любовь, нет. Затмение.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Моросит дождик в вырытую могилу, и земля уходит, ползет — глинистая, комьями впивается в подошвы, обваливается, крошится, разверзается.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Тель-Авив плясал макарену. Вялые, будто изготовленные из папье-маше клерки, мучнистые банковские служащие, жуликоватые подрядчики, их мужеподобные жены, их дети, девери, падчерицы, их русские любовницы — все они, будто сговорившись, дружно прихлопывали, потрясывая ягодицами, щеками, разминая затекшие кисти рук, ленивые чресла.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Никто тогда не мог себе представить даже в самых страшных историях, что Ира через несколько лет переживет групповое изнасилование совсем недалеко от наших мест, где мы собирали траву для кроликов, а еще через десять лет ее не станет — она совершит самоубийство, оставив двоих детей. Катя выйдет замуж, у нее появится сын, но через год выяснится, что он инвалид, муж бросит их, а через десять лет Катя умрет от рака матки. Как сложилась судьба Лены, где она, — я не знаю…
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Серые клубы дыма над водой. — Не кричи, ты разбудишь теней, — сказал ей тихо муж, и Персефона закричала шепотом: — Все решено на этот раз. Все. Я больше терпеть не собираюсь. Я ухожу к маме.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Четыре года назад она познакомилась с учителем из этого города, когда он ездил в Москву на курсы повышения квалификации, они виделись всего один раз, но обменялись телефонами. Вскоре он позвонил ей по междугородке и спросил: — Что на тебе надето?
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
О, Будда, как же мне было хорошо…
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Сегодня я выгляжу неплохо: на лице боевая штукатурка, вполне еще стройные ноги принесены в жертву каблукам, а грудь на крепкую четверку декольтирована до пределов неприличного.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Все повторялось. Снова и снова. Дежавю. Он брал ее руки и приближал к своему лицу. Мягкие, теплые ладошки, всегда влажные. От них парил, врезаясь в сознание, запах. Сладкий. Или горький. Вернее, приторно-сладкий. Приторный до горечи. Запах полыни. Летней ночи. Коньяка. Раздавленного таракана. Он окунал свое лицо в ее ладошки. И глаза «туманились».
"Я в Лиссабоне. Не одна»
***
А ночью мне снился полутемный бар и худые смуглые девушки в сизом дыму. Вблизи я разглядел, что это — сошедшие с рекламы дамских сигарет химеры с девичьим лицом и тонкой папироской вместо шеи. Папироска дымилась, и девушки, как кошки, лизали ее, обжигая языки.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Аарон — хороший семьянин, но плохой любовник. «Любовь с утра, как стакан водки, — смеется он, — весь день насмарку». И много работает.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
— Ты что делаешь? — спрашиваю, а сам пытаюсь руку с занесенной тарелкой перехватить, а она опять — бах и об пол. Осколки, как брызги. Одну разбить не смогла (немецкую, подарочную) и притащила мой молоток, села на корточки и хрясь-хрясь молотком. Потом успокоилась, покурила и говорит: — Давай, Боря, разводиться.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
— А у меня, представляешь, Вика, восемнадцать детей.
— Сколько?
— Восемнадцать. Здесь каждый год беременеют. Так принято.
Тут автобус загудел, русские туристы потянулись на свои места, смешно толкаясь и переругиваясь.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Она стала покупать себе новые, все более дорогие кремы, завела умелую педикюршу-калмычку.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
— С попами нельзя говорить о сексе, но можно, скажем, о покупке недвижимости, — заметил Венсан.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Встречу с Ниной Тимофеев организовал по отработанной пару раз схеме.
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
После застолья они перемещались в спальню, где Нина благодушно принимала ласки, хотя застольные беседы она, пожалуй, любила не меньше. Сразу после ласк она выкуривала в открытую створку окна одну сигарету.
«А вы когда-нибудь презервативы в Рангуне в два часа ночи покупали»?
«Я в Лиссабоне. Не одна»
***
Желудев хотел Женщину — да не простую, аки знамо чье ребро, но Сложносоподчиненную: чтоб непременно уж «и…, и…», а не — тьфу! — «или-или».
"Я в Лиссабоне. Не одна»
Как можно было сжечь всё это богатство? Сложноподчинённости в книжке не так много, но тоже можно найти. Днём с огнём. Хотя не очень понятно, кому она ещё нужна. Сложность. Если бы книжку не сожгли, то, может быть, и не переиздали. Местами в книге возникает ощущение подлинной трагедии. К счастью, не очень часто, чтобы считать это слишком уж высокой литературой.