Эдуард Лимонов: последний классик в смутное время

Последняя книга, которую я прочитал — «Философия подвига» Эдуарда Лимонова. Я покупал все его книги и, прочитав, обсуждал их с ним. А эту — не успел. В «Философии» Лимонов рассказывал о людях жёстких, нетерпимых, радикальнее которых быть, казалось бы, невозможно. Рассказывал о людях подвига, всегда умудрявшихся сбивать с толку человечество. «Я не их противник, ни в коем случае, — писал Лимонов в конце предисловия. — Я, пожалуй, один из них».

Так, собственно, и было. До вечера 17 марта Лимонов оставался последним живым классиком русской литературы. Классиком по самому высшему счёту. А это — великое достижение. Ведь чтобы войти в первый ряд русской литературы, где Достоевский, Гоголь, Чехов, Пушкин, Толстой, нужно совершить нечто невероятное. Лимонову это удалось.

Он писал так, как никто до него ранее. Соединил не только разные эпохи, но и разные культуры в одно целое. Здесь были и Гоголь, и Флобер, и Хармс, и Ильф, и Капоте, и Миллер — перечислять можно долго, но над всем этим гений Лимонова. И речь тут даже не о смыслах, которые Эдуард Вениаминович доносил в своих книгах, а о самой ткани текста, о структуре его фраз, предложений. Лимонов создал свою школу, не собираясь быть учителем. Но за ним, восхищаясь и подражая, последовало не одно поколение писателей. Он стал для них вождём, символом, безусловным авторитетом. И недосягаемой величиной, потому что писать так, как он, было решительно невозможно.

Лимонов — это ведь не только талант, но и уникальная судьба, удивительные обстоятельства. Это тот редчайший случай, когда некая высшая сила, назовём её так, выбирает своего проводника и транслирует через него эксклюзивные идеи, смыслы. Для данной сверхзадачи требуется не только сверхчеловек, но и особые обстоятельства, особая писательская судьба, уникальная и неповторимая. Скопировать ткань текста Лимонова невозможно. Но ещё невозможнее повторить его жизненный путь, совершенно невероятный, личностный.

Когда Каррер написал весьма средненькую биографию Лимонова, выпустив её на французском языке, она стала абсолютным бестселлером в Европе. Миллионные тиражи, многочисленные переводы. Европа зачитывалась биографией Лимонова. По сути, это был единственный русский писатель — из живых, — кто фактически, на деле был интересен всему миру. Другие русские писатели ничего не значили.

По книгам Лимонова, как по книгам Флобера, станут изучать эпохи. Они окажутся не только великой литературой, но и не менее великими хрониками. Лимонова ещё предстоит осмыслить, полно и ёмко. Неслучайно, он часто вспоминал Жана Жене, которого начали превозносить главным образом после смерти. С Лимоновым — похожая история.

Помню, как, впервые оказавшись в его квартире, я захотел в клозет, но отчего-то стеснялся. И всё-таки зашёл. И увидел там текущий, в желтоватых разводах потолок. А потом Эдуард Вениаминович рассказал, как провёл зиму с неработающими батареями. Выйдя на улицу, идя в сторону станции метро «Маяковская», я не мог избавиться от навязчивой мысли: как так получается, что великий русский писатель живёт на съёмной квартире с подтекающим потолком и вынужден работать, работать, работать, чтобы прокормиться?

Лимонов в быту — это вообще отдельный разговор. Никогда не забуду, как мы ходили с ним в продуктовые магазины, и он покупал разную снедь по списку, одетый в своё фирменное кепи.

Возможно ли подобное в США? Жили ли там столь скромно Филип Рот или Том Вулф? Нет, конечно. Все они считались кем-то вроде национального достояния. А у Лимонова в России была только одна премия — имени Андрея Белого, за которую дали бутылку водки и один рубль. Это, собственно, всё, что вам нужно знать о литературном процессе в нашей стране. Здесь дают премии бездарностям и посредственностям, но обходят стороной таких, как Эдуард Вениаминович.

Что от этого Лимонову? Минус деньги, но более — ничего. Он в истории, он в вечности. И премиям он не оказал честь стать их лауреатом. Лимонов всегда был сам по себе, он как та гора, что возвышается надо всеми, и ей нет дела, как и небесам, до того, чем занимаются насекомые. Кто они? Что они? Лимонов же изучал жизнь великих. И понимал их блестяще, потому что сам являлся великим.

Но вместе с тем он был очень тонким, изящным, ранимым человеком. Часто в переписке и разговорах Эдуард Вениаминович вспоминал нашу совместную прогулку по Балаклаве. Она отчего-то очень запомнилась ему. С нами ещё был Костя Кеворкян. Мы катались на катере, пили вино, ели виноград, персики, сливы. И Лимонов был совершенно другим, неэкранным — тактичным, скромным и очень ранимым. Не мелькало никакого вождизма, никакой пламенности — очень вдумчивый, глубочайший человек. Впервые я увидел его таким именно тогда. И больше с таким Лимоновым не расставался.

Что, впрочем, не отменяет того факта, что он, как никто другой, умел зажигать, вдохновлять. Каждая строчка его письма пробуждала. Нашу переписку он называл непрерывным интервью. Можно было написать ему по любому вопросу. Он всегда оставался, на самом деле, очень отзывчивым человеком, ценил не только ум, но и преданность, честность, порядочность. Совсем другой Лимонов, не тот, который на картинке.

Последнее моё письмо ему 14 марта: «Жду новую книгу! Будем презентовать в Севастополе! Здоровья! И увидимся в конце марта». И он в ответ: «Ну да, обязательно». Не случилось. Хотя было ясно, что болеет, что плохо. Он делился этой информацией («совершенно секретно»).

Ушёл в сознании. В могучем своём, разящем сознании. А нам теперь оставаться здесь одним. Мы осиротели. И как читатели, и как народ, и как просто люди. Ведь Лимонов описывал, озвучивал то, до чего другие додуматься были не способны. А если и додумывались, то боялись говорить. А он не боялся, он был отважен и безразмерно талантлив.

Кто он для меня? Великий писатель. Яркий политик. Очень тонкий, изящный поэт. Но прежде всего — старший товарищ. Тот, без которого мне будет по-настоящему одиноко.

Спасибо, Эдуард Вениаминович. Без ваших книг, без наших с вами переписок, без нашего живого общения моя жизнь была бы намного беднее, скучнее, неразумнее. Вы были важной частью меня. И не только меня, а миллионов. Светлая вам память.