Почему искусство, наука и образование в России должны убить капитализм

Пьер Бурдье. Социальное пространство: поля и практики. М.: Алетейя, 2014

Прогресс науки, техники и организации подействовал на нас парадоксально: вместо веры в свои силы он вызвал в людях почти религиозный фатализм и апатию. Теперь кажется смешным, что в начале ХХ века кто-то ожидал от роста транснациональных корпораций или бюрократических госаппаратов рациональной перестройки жизни, мира во всём мире и более справедливого распределения благ. К середине столетия Брехт в пьесе «Жизнь Галилея» показывает, как научные открытия, способные освободить человечество, присваиваются власть имущими и превращаются в средства угнетения. Средства столь сильные, что к концу ХХ века философы уже говорили о победе над историей и прекращении развития.

Для России сказанное особенно актуально: в кратчайшие сроки элиты «переделали» нашу страну в капиталистическую, взорвав и материальные основы общества (профессии, имевшие стабильный доход и почёт, стали нищенскими и полумаргинальными), и его идеалы, и его мораль. Даже те, кто занимал чёткую позицию и проявлял активность в Перестройку, сегодня может думать, что его «обманули» высшие силы.

Отныне кажется, что «коммерция» и интересы власть имущих пролезают во все сферы жизни (медицину, искусство, образование…) и «портят» их. Человек в белом халате, по инерции ещё внушавший доверие 10 лет назад, сегодня вызывает подозрение — не пользуется ли он знаниями ради собственной выгоды, не говорит ли через него бюрократия или корпорация?

За фатализмом «влияния свыше» часто забывают о том, что всякое влияние рождает противодействие: не только уход в «архаику» (от врачей — к гадалкам или самолечению), но и критический подход (медицинские издания уже призывают докторов смириться с тем, что на приём приходят «подготовленные» больные, что-то где-то прочитавшие и способные сопоставить несколько профессиональных мнений).

Каждая сфера жизни становится зоной борьбы интересов разных групп. Вместо того, чтобы слепо верить в «объективные законы» или во всемогущество одной группы господ (по сути, теорию заговора), каждому человеку необходимо осознать ход противостояний в тех сферах, с которыми он сталкивается. Хотя знание само по себе не решает проблем, оно — первый шаг от апатии и бессилия к возвращению контроля над своей судьбой.

Как конкретные сферы, от закона и до театра, изменяются под действием переплетающихся интересов разных групп внутри и вне её, — исследует французский социолог Пьер Бурдье в сборнике «Социальное пространство: поля и практики». Автор старательно (но не всегда успешно) избегает упрощённого подхода к проблеме: например, сведения искусства к материальной или властной заинтересованности художника, к прямому «заказу», или же к свободной игре индивида.

Подобно марксистам, Бурдье исходит из того, что экономическое развитие порождает новые формы общественного устройства, всё более сложные и разнообразные. Определённый уровень экономики позволяет оформиться самостоятельным социальным «полям» (сферам), вроде религии, науки и искусства. С одной стороны, эти поля не являются полностью независимыми, оторванными от общества и экономического базиса; с другой — они обладают собственной логикой, самостоятельным смыслом и значением, для входящих в них людей они самоценны.

Подобно тому, как в обществе в целом идёт борьба классов за власть и ресурсы («капиталы»), — аналогичные противостояния разворачиваются и в рамках конкретного «поля» (например, между «традиционным» искусством и непризнанным авангардом). Так, цель художественного направления — борьба за «символический капитал» внутри поля искусства; художник при этом может не стремиться к богатству или господству своего класса. Наоборот, специфика поля может требовать от него публичного отрицания «материальной заинтересованности».

По словам Бурдье, позиции людей и групп, борющихся за «капиталы» в своих социальных полях, из-за взаимозависимости этих полей оказываются «гомологичны» (схожи): господа из сферы искусства, обладающие наибольшим «символическим капиталом», получают через него и деньги, и связи; и наоборот, художникам и направлениям, нравящимся высшим классам, легче выиграть борьбу за «символический капитал». Оттеснённые на обочину авангардисты своим протестом привлекают внимание таких же притесняемых интеллектуалов из иных сфер. Между «гомологичными» группами устанавливаются связи: денежные, идеологические, даже территориальные (как показывает Бурдье на примере театров и издательств в Париже).

Конкретный человек действует в поле в соответствии с «габитусом» — основанным на практике (не обязательно выраженным в словах) пониманием ситуации как целого, наделённого смыслом. Здесь автор стоит на основаниях, схожих с английским социологом Энтони Гидденсом, говорящим о «практическом» разуме и сознательном (но не «расчётливом») выборе на основе опыта рутинной деятельности. Но если Гидденс подходит к проблеме как бы «снизу», со стороны индивида, то Бурдье больше интересует групповое взаимодействие.

Читайте также: Как повседневная жизнь разрушает государства и общества

Гидденс замечает, что социальные структуры оказываются для деятельности человека не столько «ограничителями» (в рамках которых индивид может поступать как угодно), сколько направляющими (как бы «шаблонами»), позволяющими ему не «проиграть». К похожей мысли приходит Бурдье: данное поле включает ряд оформленных позиций (связанных с позициями на других полях), и человеку приходится выбирать между ними (на что оказывает влияние его «происхождение» — класс и пр.). С этой идеей связана, например, критика автором соцопросов: нужно учитывать, что люди имеют чёткое мнение только в пределах своих полей. Правда, Бурдье, в отличие от Гидденса, склонен искусственно разбивать единый практический опыт человека (как будто художник или учёный выпадает из разделения на классы и т. п.) — и не показывает, как множество «ролей» интегрируются в личность, о чём — ниже.

Отсюда следует важный вывод, касающийся возможности революции, и вообще, принципиального изменения в полях. Лидеры и группы распределяются по существующим и нарождающимся внутри поля позициям, заинтересованным в сохранении поля как такового и подчиняющимся общим правилам. Побеждая, авангард становится «традиционным» направлением и порождает оппозицию в виде нового авангарда — однако поле от этого не меняется. Художник может написать картину, иронизирующую над «коммерциализацией» поля, но эта картина сама станет актом искусства, включённым в поле (и продаваемым на аукционе коллекционеру-буржуа). Бурдье подходит к выводу, что реальную революцию в поле можно произвести только извне данного поля. Например, ведя войну с миром искусства не средствами искусства.

Кроме того, если данное состояние поля порождается определённым уровнем развития экономики и общественной системой — то изменение состояния поля невозможно без изменений в экономике и обществе в целом. Правда, остаётся неясным, насколько эти сферы взаимозависимы: Бурдье говорит, что поле литературы относится к полю власти «как микрокосм к макрокосму». Но требуется ли, например, изменение в поле искусства для революции в поле экономики?

Можно предположить, что автор подводит к мысли о необходимости определённой «координации» усилий «гомологичных» протестных групп в разных полях: перестройка одного элемента системы тянет за собой изменение системы в целом, что становится общим интересом тех, кто осознал взаимосвязь полей. Косвенно это подтверждается описанием у Бурдье роли учёного-социолога для политики:

Т. е. учёный должен оставаться вне политического поля, чтобы помочь активистам выйти за рамки, за правила этого поля, и основательно его изменить. Схема кажется абстрактной и сомнительной: можно ли понять сферу, оставаясь отрешённым наблюдателем? Не является ли сама позиция отрешённого наблюдателя обманчивой (даже в понятиях гомологии учёный всё же тяготеет к определённому полюсу и классу)?

Далее, в своём выступлении по поводу перестройки поля социологической науки Бурдье связывает все проблемы сообщества с вмешательством национальных институтов и надеется на «интернационализм» неких протестных групп учёных. Не ясно, как это вписывается в постулируемое взаимодействие полей, и где должны размещаться эти учёные-«интернационалисты», чтобы не испытывать влияния наций — при том, что автор сразу отмечает зловредность «империализма» (транс‑ и интернациональных корпораций?).

В свете этого интересно, что «гомологии» между позициями в полях юриспруденции, искусства, религии с классами сводятся к борьбе «буржуа» (собственников) с «интеллигенцией» (средний управленческий состав и выше, «господствующие-подчинённые» группы). Значит ли это, что для Бурдье возможна лишь «революция менеджеров», столкновение частей господствующего класса в рамках капиталистической системы, не затрагивающая широких масс наёмных работников? Но история подсказывает, что выйти за рамки «социального поля» можно только через негосподствующие слои, менее заинтересованные в сохранении иерархии и правил «поля». Более того, примеры удачного протеста — это обращения «интеллектуалов» именно к угнетённым, а не к другим таким же интеллектуалам.

Подход Бурдье хорош тем, что он позволяет учесть особые интересы участников разных сфер жизни, не сводя их к «отражению» экономики. Однако те косвенные связи полей с экономикой, что выстраивает автор, страдают странной формой детерминизма — или, вернее, ограниченности, связанной с «гомологией». Увязывание, условно, художников-авангардистов со средним управляющим звеном — ситуация более частная и случайная, чем представляется у Бурдье. К тому же, не понятно, кто вообще остаётся в поле классов («социального»), если все художники, учёные и пр. специалисты разнесены по неким квази-независимым «полям»?

«Гомологию» можно принять как «провинциальность» и снобизм интеллигентского сознания, или как трагичный этап отрыва интеллигенции от народа. В общем, как ограничение, требующее преодоления (и преодолевавшееся!) — на основе более широкого интереса изменения системы. Разделение полей в принципе искусственно — они объединены в живом человеке; выделение учёного из политической и классовой борьбы на основании его профессии наивно и некорректно.

Связи протеста в «полях», социального и экономического процесса — на практике более живые и широкие, чем следует из книги; независимость (и подразумеваемое незнание друг о друге) сфер жизни преувеличивается автором. В итоге, Бурдье ни в теории, ни на практике не может связать выделяемые им группы так, чтобы они посягнули на изменение системы — ему просто не хватает «пересечений» (или их единства в какой-то иной плоскости).

В общем, взгляд автора на сферы жизни как на поля особых сражений, вписанных в более крупные общественные противостояния — заслуживает внимания. Однако соотнесение этих уровней, описанное Бурдье, равно как подразумеваемая им модель индивида, оказываются излишне статичными, абстрактными и лишёнными практического единства.