Гаккель: от радужного в роке ничего не осталось ни на Западе, ни в России

Сева, в «Википедии», в статье о вас, написано, что вы покинули «Аквариум» в 88-м году, в самый пик популярности группы в СССР. Почему? Вы на нас, поклонников группы, тогда производили впечатление спокойного, даже флегматичного, дзен-буддистски настроенного человека, который не делает резких шагов, и которого ничто не может вывести из себя, а вы взяли и сделали этот самый резкий шаг. Что случилось?

Ничего не случилось. У вас создалось ложное впечатление. Я всегда был неврастеником, психопатом. Моментально взрывался, и сейчас взрываюсь, к сожалению. И всегда хлопал дверьми и отовсюду уходил. Причины не было.

Пишут, что во время записи альбома «Равноденствие» вы поссорились с Дюшей. Может, это послужило причиной?

К сожалению, мы ссорились с ним достаточно часто. «Равноденствие» было записано в 86-м или в 87-м, а ссорились мы до и после. Дюша тут ни при чем. Скорее, это моя нетерпимость. Впервые мы все добровольно разошлись в 84-м году.

До «Дня Серебра» или после?

Для меня никакого значения не имеют так называемые альбомы. Это случайные совпадения по времени. Группа существовала не циклами записи альбомов, а жила жизнью группы. Самым благословенным для меня был период, когда не было никаких альбомов.

У меня есть определенная концепция того, что такое группа, и когда она перестает быть группой и остается только брэнд.

Группа — это живой организм, система взаимоотношений, схожих с теми, что возникают в семье, только я бы сказал еще ближе, когда не имеют значения внешние обстоятельства, когда рождаются песни, когда все участники с ноля приобретают совместный опыт. И группа начинает жить коллективным разумом.

Группа даже начинает выглядеть как группа. Каждый ее участник становится неотъемлемым элементом ее образа. Формируется система общения, перенимаются друг у друга обороты речи и появляется определённый внутренний код. И все внешние события касаются всех ее участников.

Потом, к сожалению, по мере взросления возникают противоречия, выявляются несоответствия. Начинается раздражение. И как только группа входит в эту фазу, нет никакого смысла продолжать это делать на других — договорных условиях.

К группе приходит успех, поступают коммерческие предложения, внимание прессы и телевидения. Происходит искажение. И, конечно же, в этот момент можно перейти в другую фазу и договориться: господа, с этого момента мы коммерческое предприятие, и нас теперь связывают деловые отношения. Мы должны быть лояльными по отношению друг к другу, закрыть глаза на все погрешности в общении.

К тому же, когда после долгих лет жизни впроголодь, впрочем, самых счастливых лет, люди приобрели право на работу, и любимое дело становится работой, и можно не думать о куске хлеба и спокойно заняться чистым творчеством.

А почему именно в 84-м году «Аквариум» впервые разошелся?

В 84-м у нас уже был успех, но слава еще не пришла. Мы знали, что достигли определенного результата, который всех устраивал. И начались первые признаки усталости от постоянного нахождения вместе.

А в чем это заключалось? Вы ссорились?

Все это ощущают. Это как в семье — происходит нарушение гармонии. Некоторые проживают этот период без потерь. Некоторые расходятся.

Вы в 75-м пришли в группу, 9 лет прожили с ней вместе. Что помогло в 84-м году «Аквариуму» сохраниться?

Мы не сохранились, мы разошлись. Не было никакого конфликта кроме того, что все почувствовали, что немного устали. Но мы продолжали видеться как старые добрые друзья.

Дюша заболел. У него было онкологическое заболевание, и никто не мог сказать, как нужно было поступить в этой ситуации. К тому же состав группы стал меняться, стали размываться границы группы, помимо основного состава появились соучастники «Аквариума» — гитаристы, барабанщики, скрипачи. Люди, которые время от времени играли с «Аквариумом». Кто-то считал себя частью группы, кто-то считал, что он просто играет с нашей группой. Допустим барабанщик Женя Губерман и гитарист Саша Ляпин никогда не считали себя частью «Аквариума».

А Курехин?

Тоже нет.

Классический состав «Аквариума» — БГ, Всеволод Гаккель, Андрей Романов и Миша Файнштейн?

Да. И между ними в 84-м году появляется басист Александр Титов. В этот период получается, что на некоторых концертах группы играло восемь человек, а в записи и вовсе принимает участие кто ни попадя. То есть получается, что сами песни для Боба были важнее группы, и перестало иметь значение, кто в этих песнях играет.

Не было никаких правил: как эти альбомы пишутся, когда и где. Было непростое время, все были обязаны где-то работать. Но, так или иначе, наше общее дело оставалось самым важным. Это не было хобби. Но самым печальным было то, что мы перестали дорожить друг другом.

И после очередного концерта в расширенном составе осенью 1984 года, группа взяла паузу. Все почувствовали, что нам не стоит играть вместе. И Боб стал играть то акустические концерты с Титовичем и скрипачом Сашей Куссулём, то электрические концерты с Курехиным и разными барабанщиками, то с Андреем Отряскиным (гитаристом из группы «Джунгли»), Сашей Кондрашкиным, то с Игорем Бутманом, а один раз даже Владимиром Чекасиным. Был такой плавающий состав. Но это никого не смущало.

Но в 85-м году при сумме каких-то внешних обстоятельств мы снова объединились вместе, и началась «движуха» (не люблю это слово, наверное, оно московское), когда «Аквариум» стал обращать на себя большее внимание, в том числе и телевидения. К тому же тогда началась горбачевская Перестройка.

И объединенным составом с Сашей Титовым и Сашей Куссулём мы сыграли серию акустических концертов, которые неожиданно после этой паузы стали гораздо более успешными, чем те, когда мы играли в 83-м и 84-м годах.

В 81-м году в СССР все повально начали слушать «Машину времени», потом к ней добавились «Воскресение», «Динамик», «Карнавал», «Примус», «Круиз», «Автограф». Почему кроме столиц об «Аквариуме» тогда ничего не было слышно, хотя уже были записаны классические «Синий альбом», «Треугольник», «Радио Африка», «День Серебра»? Почему вышеперечисленным группам уже тогда досталась всесоюзная слава, а ваша слава началась только где-то с 86-го года?

Москва и Ленинград — разные города, разный менталитет. У нас был свой рок-клуб, сотни групп, из которых два десятка стали очень известными, те же «Кино», «Зоопарк», «Алиса». У нас была своя история, свои фестивали. То, чего не было в Москве.

Водораздел произошел в 80-м году. После фестиваля в Тбилиси московские группы получили ангажементы от «Росконцерта» и каких-то областных филармоний. Эти группы уже тогда могли относиться к своему занятию как к работе и заниматься только этим.

Нам же приходилось работать. Кто-то в этот момент времени пошел в сторожа, кто-то в дворники, кто-то продолжал работать с девяти до пяти. Если у нас были какие-то платные концерты, то это было, конечно, нелегально, и все шли на это на свой страх и риск. Запланировать какие-то концерты хотя бы два раза в месяц было невозможно.

А вы хотели как «Машина времени» — выступать от какой-либо филармонии?

Нет. Мы были другими. У нас не было песен, которые были бы доступны широкой аудитории, которая стала бы ходить на наши концерты и слушать эти песни. И они не могли быть приняты ни одним художественным советом.

А легендарный «Электрический пес»?

Эти песни слушала интеллигенция, то есть те люди, которые искали в них смысл, в то время как у многих групп были песни, которые сами входили в голову слушателя, и ему не нужно было ничего постигать.

Недавно в России вышли две книги воспоминаний американской рок-исполнительницы Джоанны Стингрей о тех замечательных легендарных временах. Она пишет, что вы были первый, кому она позвонила, прибыв впервые со своей сестрой в Ленинград в 84-м году. Её звонок и первые встречи с вами и Гребенщиковым пришлись на то время, когда «Аквариум» впервые разошелся?

Нет. Тогда еще была действующая группа.

Она вспоминает, что вы очень хорошо говорили тогда по-английски, и когда шли после встречи у метро к вам домой, вы попросили ее не говорить на улице по-английски, чтобы не привлекать излишнего внимания…

Это ее придумки. Все было гораздо проще. Начиная где-то с 78-го года, мы общались с огромным количеством иностранцев. Каждый год в Ленинград на стажировку приезжали группы студентов из Беркли, Стэнфорда, Гарварда, Йельского университета — это была элита. Они изучали русский язык, и мы все время вместе тусовались, они ходили на все наши концерты.

Приезжали на полгода, на четыре месяца, уезжала одна группа, приезжала другая. Привозили пластинки, джинсы. Шел натуральный обмен. И только Джоанна поняла, что музыканты больше нуждаются в инструментах. Она стала привозить гитары.

Она была первой американкой, которая пересекла границу и сразу же попала в «святая святых». Она была гиперактивной. Вдруг увидела, что может что-то для нас сделать. Честь ей за это и хвала. Джоанна постепенно со всеми здесь подружилась. Та картина, которую она описывает, ее субъективная точка зрения.

А правда, что, когда вы ее встречали, то говорили: «Осторожно — КГБ!»?

Понятно, что, когда ты приходишь в отель «Интурист» или в гостиницу «Москва» — там есть какие-то комитетчики и какая-то служба безопасности. И надо было соблюдать определенные меры предосторожности.

А как вы ее восприняли? Не было желания приударить за ней, жениться, а затем уехать в Америку?

Все мы были молодыми людьми, шли на сближение и в любом общении с девушками всегда был элемент флирта. У нее была очаровательная сестра — Джуди, которая ни разу не упоминается в этой книге. Они приехали вместе. Все фотографии делала Джуди. И, пожалуй, наши отношения с Джуди были ближе, чем с Джоанной.

А можно сказать, что она была вашей девушкой?

Нет. Никаких романтических отношений у нас не было. По прошествии же 30 лет эти истории обретают какой-то ореол таинственности, скандальности и непременно дорисовываются. Всем почему-то хочется видеть больше, чем было на самом деле.

Сева, а вы отдаете себе отчет, что вы уже история? Возможно, скоро где-нибудь в Петербурге будут установлены памятники «Аквариуму», в том числе и вам.

«Аквариум» — эта современная группа, которая есть сейчас, которая выпускает альбомы и играет сотни концертов по всей России. Люди нынешнего поколения не знают, кто в этой группе когда-то играл и по большому счету им все равно, кто играет сейчас. При постоянной смене состава никто не знает, кто будет играть в следующий раз. Как я это вижу, наша история, и то, что у нас вообще была история — это интересно только журналистам.

Я с вами категорически не согласен. Для нас для всех тех, кто начал слушать вашу группу еще в 80-х, есть такое понятие, как «ранний «Аквариум», который закончился для нас на «Равноденствии» или на «Серебре Господа моего». Дальше для нас уже не то. А «ранний «Аквариум» невозможно себе представить без легендарного Севы Гаккеля.

Я не согласен с определением «ранний Аквариум». Мне было 35 лет, когда я вышел за пределы этой группы. И все были вполне зрелыми мужчинами с огромным жизненным опытом. После этого было еще 10 составов и привлекались все более молодые талантливые музыканты. Но как показывает история, над каждым музыкантом всегда висит угроза увольнения в запас. Ведь где-то есть музыканты лучше тех, что играют сейчас. Но моя точка зрения категорически не совпадает с точкой зрения моего близкого друга — БобА.

А почему?

Все вопросы к нему. Он выбрал такой путь. Понятно, что сама группа не контролирует, как объявляется тот или иной концерт. Вот пишут: БГ и «Аквариум», или Борис Гребенщиков и «Аквариум». Я считаю, что этого можно было бы избежать.

Когда лет 40−50 тому назад во время американского тура на афише написали: «Mick Jagger & The Rolling Stones». То был скандал, музыканты воспротивились этому и отказались выступать, потому что есть определенная этика, независимо от того, кто является лидером или фронтмэном, есть группа The Rolling Stones, и Мик Джаггер — один из музыкантов группы.

В случае с «Аквариумом» получилось нарушение вышеуказанного принципа, и все покатилось по законам рынка. То есть то, что происходит с «поздним» «Аквариумом», невозможно сопоставить с тем, что было с, как вы это называете, «ранним».

Это разные группы, разные люди, разные судьбы. Музыканты всех тех составов, которые пришли после нас, начиная с 90-х годов, просто поступили на работу. Каждый музыкант, поступая на работу в «Аквариум», уже не должен был ничего не преодолевать. Он получал оклад, жалование, гонорар. В поисках идеального состава утрачивался хороший. И по истечении не столько контракта, а я бы сказал срока годности, эту работу получали более достойные. Те же, кого постигало увольнение, откатывались в небытие и вынуждены были искать работу «на бирже труда». Это путь рынка.

Я в первый раз попал на концерт «Аквариума» в Киеве 5 октября 1988 года, в день рождения моей мамы. Помню, он проходил в полностью забитом Дворце спорта. Все-таки я вас не понимаю, зачем было покидать группу, если она могла тогда собирать стадионы.

Никто, не приобретя этого опыта, не понимал опасности выступления на стадионах. Опасность же заключается в том, что на стадионе нарушается баланс. Мы были юны, у нас были определённые стереотипы, и мы имели весьма смутное представление о том, как это происходило на Западе. И хотя какая-то информация об этом по крупицам к нам проникала, мы до всего доходили сами. Конечно же, мы более-менее знали историю The Beatles, которые мало того, что были невероятно одаренными музыкантами, они еще сформировали идеальную модель группы. И каждый юноша мечтал играть в такой группе.

Но вдруг в кругу моих школьных друзей в 70-м году появился тройной альбом «Woodstock». Мы без конца слушали музыку ничего нам не говорящих групп таких, как The Who, Santana, и Crosby, Stills & Nash (CSN) и часами могли рассматривать панорамную фотографию на развороте. Когда тебе 16 лет и ты видишь такие масштабы, то, конечно же, голова идет кругом. И ты себя идентифицируешь с теми молодыми людьми и об этом мечтаешь. Ты чувствуешь, что в мире происходит что-то важное, к чему ты имеешь непосредственное отношение.

Поэтому, когда к нам стала приходить известность и появились предприимчивые люди, которые стали предлагать нам концерты на стадионах, мы не видели никакой опасности. Это казалось естественным ходом событий. Впервые мы сыграли во Дворце спорта «Юбилейный» в 87-м году. Билеты на первые четыре концерта были проданы мгновенно, и организаторы предложили еще четыре. В итоге мы сыграли восемь, на которые было продано 56 тысяч билетов.

А какой гонорар вы получили?

Мы были любительской группой и у нас не было тарификации, но нам нужно было как-то заплатить. И нас тарифицировали прямо на саундчеке перед первым концертом. Нам положили по 18 рублей за концерт, а Бобу, как «художественному руководителю» и автору всех песен, заплатили двойной гонорар.

Получилось 144 рубля за восемь концертов.

Никто тогда не рассчитывал на большее. Заплатили, и хорошо. Сам же факт того, что, репетируя дома и имея опыт игры в лучшем случае в рок-клубе или каких-то домах культуры, мы вдруг оказались на арене с какой-то аппаратурой, собранной со всего города, но при этом не имея понятия, как на такой аппаратуре играть, как мы должны звучать и как мы должны слышать друг друга, конкретно для меня стал изнурительным опытом. Никто даже не слышал слова райдер, что такое мониторный инженер и инпут-лист.

Был сильный стресс и разочарование. Когда мы играли в камерных залах — до 500 человек — люди сидели и слушали нас. Мы играли песни для посвященных, предназначенные для того, чтобы их слушали и услышали. Когда ты выступаешь на стадионе и туда приходит 7−8 тысяч человек, которые пришли не потому, что они знают и любят песни этой группы, а потому что дали отмашку, что надо идти на скандальную группу, о которой ходят слухи.

И вместо искушенной публики появилась толпа. И куда бы мы ни приезжали, толпа шла на столичную группу. И в какой-то момент я стал задаваться вопросом: а какого хрена ты делаешь на этой сцене? Я себя не слышу, я не вижу лиц зрителей кроме первых рядов. Для меня это был шок, неужели это то, к чему следовало стремиться?

В том же 87-м году мы принимали участие в концерте в рамках конгресса «Врачи мира за предотвращение ядерной войны» в концертном зале «Россия» в Москве. Это была сборная солянка: Понаровская, Леонтьев и прочие абсолютно несовместимые с нами акты. Мы же были хедлайнерами и согласились только лишь потому, что в концерте принимали участие Stephen Stills и Graham Nash из того самого легендарного трио CSN, которое выступала на Вудстоке.

Все кроме них выступали под фанеру. И был небольшой скандал из-за того, что мы тоже отказывались играть под фонограмму, к тому же у нас ее и не было. Это было сложно, потому что была прямая трансляция по телевидению и нужно было озвучить группу из восьми человек с кучей инструментов и тарабанами, что на телевидении не было принято, и не было понятно, как прозвучит эта неведомая группа. Однако все как-то прокатило. Но в эфир пошли лишь три акустические песни.

Грэм и Стивен выступали перед нами, и, конечно же, мы познакомились. И после концерта в одной из гостиных нам устроили неформальную встречу. Мы сидели и играли друг другу песни под наблюдением комитетчиков. Было такое ощущение, что нас кто-то специально свел.

Следующий конгресс должен был быть в Канаде, и наши новые друзья пообещали нам, что обязательно пригласят нас. Они сдержали обещание, и в итоге в Монреале состоялось первое и последнее выступление группы «Аквариум» того созыва.

Они были хедлайнерами и выступали в полном составе. К тому времени Дэвид Кросби уже вышел из тюрьмы. И я был совершенно потрясен их звучанием. Это было абсолютно не похоже на выступление дуэта Грэма и Стивена в Москве. Мы же, выступая с ними на одном концерте, выглядели как художественная самодеятельность, собственно, мы ею и были. Мы не имели опыта работы с таким звуком, и, хотя у нас был замечательный звукорежиссер Слава Егоров, он тоже имел об этом весьма смутное представление.

Для меня было же откровением то, как должна звучать группа. Кроме того, до этого в Москву приезжал Карлос Сантана. Это был совершенно космический уровень. И хотя мы имели какой-то опыт, для меня стало совершенно очевидным, что одного того, что группу любят поклонники, недостаточно. Должно быть что-то еще.

Почему вы в «Аквариуме» играли именно на виолончели? Вы же умеете играть, например, на бас-гитаре. Тогда почему на ней играл Титов, а не вы? И как вообще в музыке «Аквариума» было решено использовать виолончель?

То, что я в школе и в армии играл на бас-гитаре, вовсе не значит, что я мог считать себя басистом. У меня не было ни амбиций, ни инструмента. Но даже если бы он у меня был, мою кандидатуру в качестве такового никто бы не стал рассматривать. Когда я «получил назначение на должность» виолончелиста, в группе на басу уже играл Миша Файнштейн, и позднее и вовсе пришел Титович, которого можно считать настоящим мастером.

Конечно же, будучи битломаном, я, как и любой нормальный юноша, хотел играть на гитаре, но у меня ее не было физически, не было денег на ее покупку и в то время их просто не было в природе. Я же учился в музыкальной школе по классу виолончели, что, конечно же, многих моих сверстников не могло не настораживать: профессорский сыночек, английская школа, музыкальная школа, виолончель.

Но мне удалось превратить это в достоинство. И в общем через какое-то время не имело существенного значения, каков был уровень моего образования, насколько я владел инструментом и насколько технично я играл, я умудрился создать образ виолончелиста в контексте группы.

Придя из армии в 20 лет, я ни на чем не играл. Я был свободен и был счастлив уже тем, что свободен. Единственное, что, конечно же, нужно было где-то работать. Я навестил своего педагога в музыкальной школе. Просидел у него несколько часов, пока у него шли занятия. Потом мы с ним немного прогулялись, я впал в сентиментальное настроение и решил вернуться к занятиям на виолончели.

Инструмента у меня тоже не было, и мне его предложила моя соученица Наташа Галебская, мама которой тоже была виолончелисткой, и у них дома оказалось два инструмента, которые занимали много места. Но пришлось начинать с ноля. Раз в неделю я приходил в музыкальную школу, и за год мы сделали программу, чтобы попробовать поступить в училище Римского-Корсакова.

Я стал играть в школьном оркестре, в котором также играл скрипач Никита Зайцев, будущий гитарист группы ДДТ. В тот момент он играл в группе «Санкт-Петербург» — самой таинственной группе. Он познакомил меня с «Мифами» и «Аргонавтами». Так я стал тусоваться.

На следующий год мы с ним вместе поступали в училище, и ему аккомпанировал Курехин, который на экзамене играл с листа. Не поступили ни Зайцев, ни я, но так мы подружились с Курехиным.

Помимо того, что я играл не лучше и не хуже и вполне соответствовал приёмным требованиям, я уже был молодым человеком с длинными волосами и юношеской бородкой значительно старше большинства поступающих. Что не совсем вписывалось в тогдашнюю концепцию академических музыкальных учреждений.

Мой педагог сказал мне, что если я еще год позанимаюсь, то непременно поступлю. Но обстоятельства сложились иным образом. Я работал экспедитором на фирме «Мелодия» — возил пластинки по всем магазинам города, а также Псковской и Новгородской области. Магазины пластинок были во всех райцентрах. Мы перевернулись на машине, и я сломал пястную кость на левой руке. Потом гипс, лечебная физкультура, и к началу следующих вступительных экзаменов я только смог восстановить ту программу, с которой поступал годом раньше.

И в этот момент одна моя приятельница Сэнди (Елена Перехвальская) познакомила меня с Бобом. Я только недавно узнал, что со своим другом Иваном Кузнецовым, который учился с БобОм в одном классе, они вознамерились нас с ним свести. Под видом какого-то дня рождения они пригласили меня в гости. Я не знаю, на что они рассчитывали, и какую цель они преследовали, но это сработало. На следующий же день Боб пришел ко мне домой, сюда, в эту самую квартиру. Он просто ко мне зашел и неожиданно предложил мне попробовать поиграть вместе.

Я не имел ни малейшего представления о том, что значит играть на инструменте не важно каком, слушая кого-то другого и пытаться нащупать какой-то гармонический ход, когда ноты сочетаются друг за другом. Этой песней был «Апокриф», который стал моей визитной карточкой и навеки засел в моем сознании.

Поиграв немного вместе, мы почувствовали, что в этом что-то есть. Это было очень интересное ощущение. И через какое-то время мы поняли, что нам очень нравится, как это начинает получаться. Берясь за каждую новую песню, ни он, ни я не имели четкого представления о том, что должно получиться на выходе. Так сформировался стиль акустического «Аквариума».

Мы начинаем играть, и ты слышишь, что песня начинает формироваться из твоего звука, из голоса БобА, который на меня действовал, как змея. Он начинал петь, и я попадал под магию его голоса, не понимая, о чем эта песня, лишь выхватывая какие-то слова.

Начав снова играть на виолончели, я не ставил перед собой никаких сверхзадач. Хотел просто соприкоснуться с музыкой и закончить музыкальное образование, а там как пойдет. Но я никогда не мог себе представать, что все получится именно так.

После этого мы с ним виделись почти каждый день на протяжении следующих 15 лет, мгновенно ощутив общность и родство душ.

Получалась какая-то мистика?

Я не знаю, что это было. Все было очень просто. Это было приключение. Из того «Аквариума», который уже на тот период имел короткую историю, уже ушли Джордж Гуницкий и Дюша Романов, оставался лишь Михаил Файнштейн, с которым Боб вдвоем играть не мог. Но мы естественно мгновенно подружились и он иногда к нам присоединялся. Неотъемлемым членом нашей компании был юный Майк Науменко.

И уже осенью, отыграв единственный концерт, Михаил ушел в армию. И примерно в это же время в группу вернулся Дюша, который за это время начал осваивать флейту. И в таком составе в марте 76-го года мы впервые поехали в Таллин, где заявили себя как некое причудливое трио. Играя на достаточно нехарактерных для этого жанра инструментах, мы еще пытались петь на три голоса.

Получалось?

Шатко-валко.

А в «Партизанах полной Луны» вы же поете?

Там все поют, включая Титовича. Многоголосное пение очень увлекательное занятие, которое требует того, чтобы этим отдельно заниматься.

Самым идеальным сочетанием того, как сочетаются, казалось бы, совершенно не сочетаемые голоса, конечно же, были The Beatles. Но это уже из разряда чудес. И в истории ничего подобного больше никто повторить не смог. Также безупречно сочетаются голоса у групп The Beach Boys и тех же самых Crosby, Stills & Nash. С точки зрения вокала ни те, ни другие на обладали яркими певческими голосами.

Но сам принцип построения партий, то, как они это делали, по-прежнему вызывает восторг. И вообще мне нравится калифорнийская школа, взять тех же The Mamas and the Papas. Конечно же, наши попытки были далеки от этого, но в то же время мы делали что-то, что сильно отличалось от того, что делали другие группы.

Я мог легко подстроить второй голос в терцию или сексту. Но, чтобы петь на три голоса, этим надо специально заниматься и эти голоса тщательно выстраивать. Получилось, что во время записи первого альбома на «Мелодии» мы оказались не готовы к записи песни «Партизаны полной Луны», достаточно сложной гармонически, о чем написана какая-то чушь в «Википедии».

И в процессе таковой были явно слышны огрехи, и не только у меня. Когда же я стал настаивать на том, чтобы точнее выстроить вокальные партии, мои друзья подняли меня на смех, я вспылил, хлопнул дверью и вышел вон.

Но все же 88-й год. Пик популярности «Аквариума». Группа собирает стадионы, но вы уходите в никуда.

В период времени с 84-го года, с нашей первой паузы, я явно ощутил, что я больше не музыкант. Я и сейчас так считаю. До того времени я был абсолютно неотъемлемой частью группы, это была моя группа, и участие в ней было смыслом всего моего существования. У меня не было семьи, и группа для меня была всем. И взаимоотношения в группе были важнее, собственно, музицирования, гораздо важнее того результата, которого мы достигаем вместе как музыканты.

И вдруг все отскочило как простокваша. Это моя любимая метафора. Природа молока такова, что оно изначально является жизнью и дает жизнь. И хотя простокваша по многим качествам даже полезнее молока. И у нее может быть много производных: сметана, творог, сыр и пр. Одно но. Единожды скиснув, она уже никогда не станет молоком. Так вот я играл в группе ровно в тот период, когда она еще сохраняла признаки жизни.

Я понял, что я легко могу не играть в группе. И хотя эти люди мне по-прежнему милы и мы, безусловно, остались друзьями, что-то ушло безвозвратно.

Это мне позволило оглядеться по сторонам и разглядеть, что в жизни помимо увлекательной игры в группе есть еще много чего другого. До этого времени ничего этого не существовало. В самом названии группы заключалась ловушка. «Аквариум» — очень красивая и емкая метафора. Какой-то замкнутый мир, который существует внутри другого мира, повинуясь своему собственному закону. Но, оказывается, есть море и свободное плавание.

Вас просили вернуться? Гребенщиков просил? Вы бы хотели вернуться?

Я был бы не против как-нибудь сыграть с Бобом несколько старых песен. Вдвоем. Ни в коем случае на посягая на его территорию, пытаясь занять место в группе, которое мне принадлежит по праву. Но это было бы возможно лишь в том случае, если бы инициатива исходила от него. И, к сожалению, это невозможно. Для него это было бы сдачей позиций. И погружение в прошлое, которое я олицетворяю и с которым он категорически расстался.

Какие именно песни?

Бессмысленно перечислять. Было много чисто акустических песен, которые вошли в альбом «Акустика». Моими коронными были «Второе стеклянное чудо», «Начальник фарфоровой башни», тот же «Апокриф» и два десятка песен, которые и вовсе не были записаны.

Расскажите, какие у вас взаимоотношения сейчас?

Безусловно, мы остались очень близкими друзьями. То, что нас связывало, невозможно перечеркнуть. Он даже иногда может сказать, что я никуда и не уходил, а так и остался частью группы. В то же время я являюсь неким немым укором. Я позволял себе неоднократно высказать свою точку зрения, которая явно не совпадает с тем, как он видит свою группу, в которой помимо меня в разные периоды играло и играет много прекрасных музыкантов.

А почему Гребенщиков так сделал?

Я не могу это комментировать. Это его путь, его жизнь, его отношение, наконец, его группа. Как я могу его судить, когда я точно так же был в эту группу приглашен, как и те 100 человек, которые играли в этой группе после моего ухода. Ну, я играл в ней чуть дольше, и в тот период, когда вообще не было понятно, как все сложится. И когда деньги вообще не фигурировали. Просто он не придал значения тому факту, что безотносительно того, кто группу создал, через какое-то время другие участники группы становятся носителями этого имени.

Могу привести хрестоматийные примеры. Могли ли Джордж и Ринго, которые присоединились чуть позже, считать себя «битлами» или это была группа Джона Леннона?

Или после ухода из The Rolling Stones Билл Уайман так и остался Стоуном. В то время, как Дэррил Джонс, который играет в этой группе почти 30 лет, так и не стал носителем этого гордого имени, а является сессионным музыкантом.

Где проходит эта этическая граница?

Но все сложилось так, как сложилось, и никто уже ничего не сможет изменить.

А вы с ним не обсуждали вашу книгу? Там есть укоры в его адрес. Как Борис Борисыч к этому относится?

Нет, этой темы мы стараемся избегать.

Хочу спросить вас насчет его музыкальной карьеры на Западе. Я так понимаю, что вы принимали участие в записи второго американского альбома Гребенщикова «Radio London».

Я не принимал участие в записи этого альбома. Это Боб отвесил мне реверанс. Просто в то время, когда он жил со своей семьей в Лондоне, я у них гостил.

Какой это год был?

90-й год. Я у них жил почти три месяца. Боб уходил в «Church» — студию Дэйва Стюарта, которую тот ему любезно предоставил, в которой они работали с Чучо, басистом группы Eurythmics. Я не был погружен в этот процесс, но почти ежедневно, когда он возвращался из студии, мы слушали эти демо-записи. Возможно, я имел какое-то мнение, мог дать какой-то совет. Оставаясь за кадром, я был свидетелем написания и записи этих песен.

Когда я ехал в Лондон, он предложил мне взять с собой виолончель. И пару раз мы даже пытались поиграть вместе, но почему-то дальше этого не пошло — того состояния, что было 15 лет назад поймать не удалось. Хотя, возможно, если бы тогда чисто механически мы попробовали бы войти в ритм такого времяпрепровождения, то пару песен могло бы и получиться. Возможно, это даже могло бы вернуть меня в «Аквариум».

Кстати, уже первый американский альбом Radio Silence — это абсолютно не типичное звучание ни для «Аквариума», ни для БГ. Вы не говорили Гребенщикову об этом?

Это был его сольный проект, в котором принимал участие Саша Титов, и это были его личные взаимоотношения Боба с Дэйвом Стюартом. И хотя Дэйв Стюарт замечательный музыкант, он привнес несколько не то звучание. Как мне кажется, оно не очень соответствовало песням БобА. Мне кажется, что, когда мы познакомились со Стивеном Стиллзом и Грэмом Нэшем, которые проявили к нам неподдельный интерес, по крайней мере Грэм, и, как мне кажется, были готовы продолжать с нами сотрудничество. В итоге работа с ними могла бы получиться более интересной.

Несмотря на всю любовь к британской музыке, мне кажется, что американский фолк-рок ближе к стилистике «Аквариума». Возможно, в сольный альбом можно было замутить весь «Аквариум» или половину песен на русском языке, и результат мог бы быть другим.

А вам понравился фильм «Лето» Кирилла Серебренникова?

Я его осознанно не смотрел.

Представляете, ведь рано или поздно снимут сериал об «Аквариуме», и в нем кто-то сыграет вас?

Никогда этого не будет. Никому это не нужно.

Предположим, что его бы все-таки сняли. Какой актер сыграл бы Севу Гаккеля?

Бенедикт Камбербэтч. Не в плане внешнего сходства, а в плане того, что он может сыграть кого угодно.

Где вы сейчас работаете?

В гигантском музыкальном клубе — «А2» («A2 Green Concert»).

А где этот клуб находится?

Около Ботанического сада. Это самый большой клуб в Петербурге. По некоторым параметрам, возможно, самый лучший. Наподобие ваших московских «Стадиума» или «Главклуба».

«Китайский летчик Джао Да» в прошлом?

«Джао Да» — это тоже была всего лишь работа. Артем Троицкий познакомил меня с Владимиром Джао, который хотел открыть клуб по образу и подобию того, что был в Москве.

Хотя в период моей деятельности в клубе «TaMtaM» считалось, что я произвел маленькую революцию, в «Джао Да» ничего подобного не произошло и не могло произойти — я не осуществлял никакую идею.

Благодаря этому я имел элементарный прожиточный минимум. Также, примерно в тот же период времени, я участвовал в организации концертов разного масштаба, начиная с фестиваля «SKIF» (международный фестиваль имени Курехина), потом были «Лаборатория звука», фестивали «АПозиция», «Сотворение мира» в Казани и «Движение» в Перми. И, пожалуй, самым интересным был фестиваль «WOMAD» в Пятигорске под эгидой Питера Гэбриэла. Но, к сожалению, это был первый и последний фестиваль, так как это было в 2013-м году прямо перед Крымом, по поводу которого Питер выразил свое несогласие.

В клубе «А2» я работаю в качестве продакшн-менеджера. По счастью, я никоим образом не отвечаю за идеологическую и эстетическую сторону, а вовлечен чисто в механический процесс подготовки и осуществления каждого концерта: звук, свет, видео. В театре такая должность называется зав. постановочной частью.

Для меня это сильнейшее испытание, сопряженное с постоянным стрессом, так как я соприкасаюсь со всем мейнстримом в спектре от присно поминаемого Чака Берри до Лободы. Там выступают все классики русского рока, и все то, что позиционировало себя как альтернатива таковому, а, по сути, встроилось к нему в шлейф. Все заморские артисты, что приезжает в обе столицы: пошлейшие гламурные бойз-, гёрлз-бэнды, бородатый американский хардкор-пост-панк-ню-металл, русский шансон, и самое изнурительное — матерный рэп и хип-хоп.

Я видел всех и вся. И у меня все это слилось в неразличимую безликую массу. Что позволило мне сделать переоценку всего того, с чем я пересекался по жизни, и тех принципов, которыми я руководствовался. От всего того радужного, поэтического и идеалистического, что было в рок-музыке, вообще ничего не осталось — ни там, ни здесь. Все смешалось в кучу, регулируемую рынком. Но тем людям, которые до сих пор на сцене, это не может быть видно.

А что бы вы посоветовали послушать у вас молодым людям?

Музыку я не слушаю вообще. Даже из любопытства. Впрочем, иногда по настроению могу что-то послушать из того, что у меня накопилось. Благо, как вы видите, у меня огромная коллекция пластинок, впрочем, не то, чтобы коллекция, просто их очень много. И что я могу посоветовать молодым людям, когда я абсолютно разочаровался во всем, сопряженным с музыкой.

К тому же мой основной принцип таков, что пожилой человек, отживший свой век, ничего не может посоветовать молодому человеку, когда подошла его очередь жить. У нашего поколения не было авторитетов. Мы слушали музыку своих сверстников или ребят чуть постарше. Но нам хотя бы повезло в том, что мы были свидетелями появления на свет того феномена, который мы знаем как рок-музыка.

Гаккель — это немецкая фамилия?

Да. Через Facebook я нашел очень много своих немецких родственников. Точнее они нашли меня. У меня есть генеалогическое дерево семейства Hackel с гербом. Сейчас я отдал материалы в перевод, которые может как-нибудь опубликую.

А вы остзейский немец?

Не знаю. Моими предками были немцы, приехавшие в Россию во времена Екатерины Второй, может чуть позже.

Получается, вы лютеранин?

Предки да, но, когда мой прадед генерал инженерных войск Модест Вильгельмович Гаккель (Modest Wilhelm Hackel), который строил порты и маяки на Дальнем Востоке, женился на русской якутянке Стефаниде Яковлевне Аксеновой, он принял православие и стал Модестом Васильевичем.

На Волковском Лютеранском кладбище в Петербурге у нас есть семейное захоронение, на котором рядом с его могилой мне удалось похоронить свою мать и брата. Это затерянное захоронение, и мне пришлось восстанавливать в архивах документы, подтверждающие мои права. Надеюсь, и для меня там найдется местечко.

А вы ощущаете в себе что-то немецкое? Возможно, педантичность?

Что-то есть. Хотя это не педантичность, а скорее упертость. Также я достаточно давно пользуюсь материнской фамилией — Молькентин.

Это тоже немецкая фамилия?

В какой-то степени. Хотя, по слухам, у нее скорее финские корни.

И даже свой виртуальный сольный проект я назвал Seva & the Molkenteens. У меня опубликовано несколько песен под этим, никому ничего не говорящим названием. А дед моей матери Ксении Всеволодовны Павел Карлович Арнольди был из дворян Курляндской губернии, его брат генерал Иван Карлович — герой наполеоновских воин.

А вы, получается, дворянин?

Получается, что да. У меня даже есть соответствующие документы.

А вы в хороших отношениях с сэром Полом Маккартни?

К сожалению, нет. Хотя мы с ним пару раз пересекались, не могу считать себя его хорошим знакомым.

Почему рок-музыка получила такое влияние на молодежь?

Это было удивительное время. Когда был сформирован язык поколения, выраженный в первую очередь в звуке. Звук определял все. Это была правильная вибрация, на которую среагировало поколение шестидесятых, венцом которого стал Woodstock. В ходе истории это случилось единственный раз, и это больше никогда не повторится. Я благодарен тому, что наша юность пришлась именно на это время. Но период откровения был очень коротким. Одно, максимум два поколения. Потом началась жвачка. И все, что имеет приставку рок-, сейчас у меня вызывает аллергию.

Когда пришла волна панк-рока и начала сметать все, что было достигнуто предыдущим поколением, начался надрыв. Это было здорово. Многие восприняли его как обновление, но потом, когда эти волны стали сменять друг друга, перестало иметь значение то, какая волна прикатит следующей. Потому что основным принципом каждой «новой» волны стало отрицание. Нужно непременно смести все, достигнутое предыдущим поколением. И все самое искреннее и откровенное, так или иначе, подчиняется законам конъюнктуры и рынка.

Хотя, независимо от моей точки зрения, восхищает уже сам факт того, что жизнь молодого человека уже невозможно представить без музыки.

Забавно, если в предыдущие эпохи в профессии музыканта ощущался некоторый инфантилизм, музыка была придворной, светской, церковной, академической, либо танцевальной, развлекательной и, конечно же, совершенно особняком стоял фольклор. И к музыкантам отношение было скорее снисходительным. Но в эпоху рок-н-ролла, начиная с 60-х годов, занятие музыкой стало мужественным занятием — появились реальные герои. А когда люди от всего этого устали, то с большим энтузиазмом переключились на world music.

А вам больше нравится американский рок или группы «Британского вторжения»?

Конечно же, мы в те времена не различали их. Британская музыка мне близка, равно как и калифорнийский фолк-рок, как и британский фолк и ирландская музыка, и как вся нью-йоркская школа, Пол Саймон, Леонард Коэн, я уже не говорю про Боба Дилана.

А вы знакомы с Диланом?

Нет. К сожалению, нет.

А почему вы обо всем этом не напишете? У вас литературный талант.

Мне больше нельзя писать. Это была ошибка. Ведь книгу нужно чем-то закончить и поставить точку. И когда ты пишешь о себе, то ту ситуацию, которая на тот момент тебе казалась стабильной, ты подвергаешь испытанию. Свое первое повествование я закончил на том, что после долгих лет мытарств и приключений, я, наконец, обрел покой в семье.

Я вступил в венчанный брак и внешне все было замечательно. Но через какое-то время моя семья разлетелась вдребезги, и меня сильно потрепало. И если я буду писать новую книгу, мне опять придется ее чем-то закончить. Получается прямо какой-то Дюма. Мы все с упоением читали «Три мушкетера» и сопереживали всему происходящему. Там был драйв. Но «Двадцать лет спустя» уже давались с трудом, и редко кто осиливал последующие «десять» и «более» спустя. По-моему, еще Гегель сказал, что история повторяется в виде фарса.

В моей книге и так весьма ироничное отношение к моему славному прошлому, связанному с «Аквариумом». Хотя наш сегодняшний разговор и полон сантиментов, по прошествии стольких лет оно стало саркастическим, если не сказать циничным.

То есть миф заменил реальную жизнь?

Мир всегда был таким. Только эту премудрость ты можешь постичь уже в преклонных годах.