Ш. Схейен. Авангардисты: Русская революция в искусстве. 1917 — 1935 / Пер. с нидерл. Е. Асоян. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2019. 512 с.: ил.

Ш. Схейен. Авангардисты: Русская революция в искусстве. 1917 – 1935 / Пер. с нидерл. Е. Асоян. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2019. 512 с.: ил

В русскоязычной литературе давно не хватало большой книги, обращенной к широкой аудитории, где подробно и увлекательно, ясно и с живыми деталями рассказывалось бы о русском авангарде. Том художественном феномене, который более всего известен и ценится в мире, из того, что русское искусство создало в XX веке.

Казалось бы, появление книги нидерландского историка искусства Шенга Схейена, известного в первую очередь по весьма неплохой биографии Дягилева, несколько лет назад вышедшей в русском переводе[1], обещало, наконец, восполнить этот пробел — дать возможность простого и ясного ответа на вопрос: «что прочесть в первую очередь, чтобы узнать о русском авангарде», стать первоначальным введением в предмет для заинтересовавшихся и одновременно попыткой цельного рассказа о людях, создавших этот художественный феномен — ведь сколь бы нас ни интересовали детали и подробности, но потребность в связном, большом рассказе не исчезает, уже в силу того, что остается и сам обычный, наиболее простой вопрос: «что это было?».

Увы, по прочтении приходится заключить — пробел так и остается не восполненным. «Авангардистов» можно было бы порекомендовать лишь «за неимением лучшего», но даже вышедшая в прошлом году последняя книга Цветана Тодорова [2] «Триумф художника», посвященная во многом тем же сюжетам, при всех ее недостатках, банальностях и старческой склонности проговаривать прописи — намного более подходящее «первоначальное введение в предмет» [3].

Прежде всего, Схейен, большую часть книги посвящающий сложным отношениям русских авангардистов и политических властей, считает излишним сколько-нибудь специально разбираться в политической истории советской России и Советского Союза и в биографиях политических лидеров — или же полагает, что читателю достаточно расхожих штампов. Так, Сталин с самого первого появления в тексте, применительно к 1918 г., оказывается страшным, пугающим персонажем — каким предстанет в дальнейшем. И его подпись в числе других лиц под бумагой 1918 г. должна была, по мысли автора, служить адресатам угрозой — видимо, адресаты, художники той поры обладали пророческим даром, чтобы пугаться именно этой фигуры, а не кого-то еще из членов советского ареопага.

Александр Родченко. Мандолинист

Как совершенно справедливо отмечает автор, авангардисты не были коммунистами — хотя в дальнейшем некоторые из них ими стали. Но они — и здесь уже не важно, говорим ли мы о русских или иных авангардистах — были радикалами в искусстве и оказывались в большинстве случаев в родстве с политическими радикалами, правыми или левыми — уже по обстоятельствам. Что в дальнейшем — по мере того, как радикальные режимы стабилизировались, приводило к более или менее быстрому расхождению, поскольку режим обретал запрос на консервативное, устойчивое и «общепонятное», в котором лишь какие-то из элементов авангардистских поисков могли найти свое применение — в видоизмененном, переосмысленном виде.

Но это все детали, в общем-то, совершенно второстепенные — определяющей оказывается исходная драматургия книги, которая предполагает отчетливое разделение света и тени, агнцев и козлищ — с добавлением тех, кто оказался слаб, не устоял перед искушением и т. д., вроде Родченко или Лисицкого. На стороне света — Малевич и Татлин, грех которых лишь в их сложных характерах, неспособности договориться между собой, противоборстве там, где надлежало действовать в единстве. На стороне тьмы (самой тьмой выступают большевики) — прежде всего АХРР, а драматизму противостоянию добавляет то обстоятельство, что АХРР в изложении фактически сводится к Евгению Кацману, свояку Малевича — бездарность против гения, политический приспособленец против маргинала, непримиримые противники, встречающиеся за столом у общей тещи, в Немчиновке.

Казимир Малевич. Точильщик. 1912

Проблема в том, что так рассказанная история оказывается не имеющей отношения к реальности — авангардисты довольно скоро проигрывают борьбу за власть, но в этой борьбе они столь же, если не более своих оппонентов, устремлены к тотальной победе, использованию всех доступных ресурсов как для упрочнения своего положения, так и для подавления оппонентов. В авторской оптике получается печальная двойственность — когда симпатичные ему герои, не считаясь ни с кем, силой продавливают свои проекты, как, к примеру, преобразование художественного образования в Москве, задействуя политическую власть в тот момент, когда результаты ими же инициированных выборов дают прямо противоположный их ожиданиям результат, то это часть героической истории — когда история разворачивается другой стороной, персонажи меняются местами, то моральные суждения находятся в изобилии. Кстати о морализировании — автор щедр не только на оценки, но и временами пускается в лирико-моральные отступления — так, например, рассуждая по поводу Луначарского:

«Самозабвение, с которым он погрузился в политическую деятельность в эпоху уникальных исторических событий, я считаю вполне простительной. Но, осознав, что стал слугой тиранов и садистов, он должен был принять свое поражение и уйти. Он мог бы вести уединенное существование в ожидании исхода своей участи. Вероятнее всего, он бы выжил. Или уехать в Европу и жить там комфортной, но скучной жизнью эмигранта, подвизаясь в каком-нибудь университете. Он лишился бы животворящей российской интеллектуальной и творческой атмосферы, но зато мог бы без страха ложиться спать. Какой бы путь он ни выбрал, он должен был отказаться от своего исключительного статуса и признать собственные ошибки. Он не сделал этого, ушел от принятия трудных, но необходимых решений и позволил отребью помыкать собой. Горько.» (стр. 402 — 403).

Читателю, разумеется, очень важно знать о том, что готов простить автор Анатолию Васильевичу, а где испытывает горечь — тем более что все это мудрые и взвешенные рассуждения «на берегу», в свободе от контекста, от знания эпохи, этоса и проч.

Permopera.ru
Шенг Схейен

Есть в книге и самые элементарные затруднения с пониманием русского текста — тем более удивительные, что русское издание вышло почти одновременно с нидерландским, и на уровне редактуры, хотя бы отечественной, такие ошибки, вроде бы, можно было легко устранить. Как, например, при цитировании мемуарного фрагмента Татлина — где он рассказывает, как в молодости голодал:

«Рядом жил студент. Однажды у него собрались гости. Слышу за стеной «ура», принесли котел с горячей картошкой, а я второй день ничего не ел. От слабости лежу и слушаю веселые вскрики восторга от горячей картошки — войду и возьму из котла горячей картошки. Решил и сделал. В комнате у соседа воцарилось молчание. Я схватил обеими руками горячей картошки из котла и молча вышел из комнаты. Смеха за стеной больше не было. Все вскоре разошлись».

Приведенный фрагмент автор комментирует следующим образом, явно демонстрирующим непонимание рассказа:

«Эта история характерна для стиля повествования Татлина: сжатая, полная явных противоречий и с многозначительным молчанием в конце. Он намеревался стрельнуть всего одну картошку, но хладнокровно вышел из комнаты с содержимым всей кастрюли. А целая компания студентов не осмелилась противостоять долговязому, закаленному жизнью попрошайке Татлину и безвольно разошлась по домам, оставив безнаказанной его вызывающую выходку» (стр. 69).

Мелкие же ошибки рассыпаны по книге в изобилии, как, к примеру, Бакунин, внезапно окрещенный «Владимиром», чтобы в дальнейшем все-таки сделаться Михаилом (стр. 169) или упоминание ЦК КПСС до XIX съезда партии.

Основной пафос книги сформулирован автором на первых же страницах — в виде упрека:

«Ленивые критики, утверждающие, что авангардисты обладали тоталитарным мышлением в силу присущего им максимализма и категоричности суждений, закрывают глаза на наиболее существенные аспекты их менталитета, а именно: свободомыслие, органичную амбивалентность, акцент на внутреннюю сущность, созерцание, мечту, любовь и праздник» (стр. 22).

Собственно, в самом этом специфическом противопоставлении — притязания на тотальность и максимализм — свободомыслию и празднику — как будто одно исключает другое, и как будто собственное свободомыслие неизменно требует признания такого же за другим, не говоря уже о признании права другого — уже можно видеть всю слабость конструкции. Но зачастую авторы не следуют собственным декларациям, а введения так и остаются суждениями, не находящими отражения в остальном тексте. К сожалению, в данном случае автор оказался весьма последователен, а современного хорошего введения в историю русского авангарда еще остается дожидаться.

[1] Ш.Схейен. Дягилев: «Русские сезоны» навсегда / Пер. с нидерл. Н. Возенко, С. Князьковой. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2012.

[2] Ц. Тодоров. Триумф художника / Пер. с фр. М. Троицкой. М.: КоЛибри, Азбука-Аттикус, 2018.

[3] См., в частности, рец.: А. А. Тесля. Искушение добром // Colta, 31.X.2018.