Почему Христос мешает философам?

Что такое человек? Чем он отличается от животного? Этими вопросами многие задаются тысячелетиями. Обычно говорится, что человек сумел, в отличие от животного, выделиться из природы, стать не до конца обусловленным ею существом. Да, мы не знаем, как именно шел этот процесс, чем именно он был запущен, но мы знаем, что в результате появилось то, что мы называем словом «культура». Культура есть только у человека. Я полностью согласен с таким утверждением. Однако тут кроется один подвох. Что такое культура? Что внутри человека ее создает? И тут на помощь приходит философия, которая в целом говорит, что человек — это тот, кто, в отличие от животного, умеет мыслить.

Такой ответ философии проистекает из тезиса Парменида о тождественности бытия и мышления, который он выдвинул в «Поэме о природе» в начале V века до н. э. Практически вся философия явно или неявно исходила из него. Согласно этому тезису, чем больше вы мыслите, тем в большей степени вы, собственно, «есть». Для такого рода философии чистый интеллект — это и есть бог, ибо он и есть «бытие». Чем больше человек причастен бытию, тем более он человек, ибо животные не мыслят. Стало быть, практически по умолчанию все человеческое начинает сводиться к интеллекту.

Эта традиция понимания человека насчитывает не одно тысячелетие, и, конечно же, она, будучи по существу языческой, проникла в христианство. Однако где в этом всем место человеческой душе, сердцу? Ведь все мы интуитивно понимаем, что, хотя интеллект —очень важная часть собственно нашего человеческого бытия, однако, это далеко не все. А главное, где тут место любви и будущему? Любовь — это интеллект? А будущее? Если будущее расписано в каких-то схемах некоего разума, который управляет природными законами, то в каком смысле оно будущее? Ведь не может быть будущего, которое где-то уже записано, а значит — предопределено.

Такая коллизия довольно известна, хотя специально подчеркивать ее не любят. Любовь и будущее не противостоят интеллекту, включают его в себя, однако всегда еще подразумевают момент веры и отсутствие 100% гарантий. Там, где все гарантировано, — там нет ни будущего, ни любви, ибо стопроцентные гарантии даются только в морге. Это понимал уже «отец истории» Геродот (около 484 г до н. э. — около 425 г до н. э.). В своей «Истории» этот великий муж, неукротимая воля к правде которого была такова, что слушать многих современных историков становится просто стыдно, рассказывает о беседе мудреца Солона и царя Креза. В ней Солон объясняет Крезу, что, пока тот не умер, невозможно сказать о том, является ли он счастливым человеком или нет, ибо итог жизни можно подвести только после смерти. И это верно, ибо если судьба мира предрешена в каких-то схемах божественного разума, то уже заранее подведены все итоги, а это уже и есть смерть. Человек же наделен способностью не только законы открывать, но и преодолевать. Если же нет преодоления, а есть только открытие и подчинение, то это не человеческий путь, а лишь путь животного, наделенного разумом, который оно использует для наилучшей адаптации, пускай эта адаптация и носит космические масштабы, как, например, «Феноменология духа» Гегеля — эта вершина философии «тождества бытия и мышления».

Из такой философии «выпрыгивали», каждый по-своему, насколько мне известно, только два великих философа: Карл Маркс и Эдмунд Гуссерль. Маркс заявил, что «философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его», а Гуссерль, в своих «Картезианских размышлениях» жестко оппонировавший декартову «мыслю, следовательно существую», противопоставил философии тождества бытия и мышления свой «трансцендентальный субъект» и этим открыл пути к пониманию альтернативных трансцендентальных миров, чего так не хватало марксизму и всегда было у его оппонентов.

Поэтому не стоит искать ответа на вопрос о том, что такое человек у философов. Скорее всего, они скажут об интеллекте и выведут все остальное за рамки. Этот ответ следует искать в культуре и в некоторых религиях, в которых находилось место «вере, надежде и любви», без которых человека попросту нет, ибо без них он не может бросить вызов смерти, а может только умереть, умно или не очень.

Безусловно, Христос бросил вызов року и смерти. И дело не только в том, что он воскрес, ибо и до него какие только боги (в основном плодородия) не воскресали, а в том, что Христос пришел в теле и во имя любви к человечеству. Религиоведение знает только двух богов, которые жертвовали собой ради любви к человечеству: Христа и Прометея. Есть ли между ними какая-то связь — отдельный вопрос, но то, что жертва именно за человечество была принесена только этими двумя богами, — религиоведческий факт. Кроме того, как несложно видеть, упование только на интеллект подразумевает как минимум презрение к материи или как максимум (в гностицизме, например) — ненависть к ней. Христианство же никогда, во всяком случае официально, не говорило о материи, как о чем-то сугубо греховном, ведь Сын Божий пришел именно в теле.

Такие «телесность» и не до конца рациональная любовь к людям Христа и Прометея всегда мешали философам. Ибо все это было для них в лучшем случае «безумием». Именно так об этом говорил апостол Павел в своем первом послании к Коринфянам: «а мы проповедуем Христа распятого, для Иудеев — соблазн, а для Еллинов — безумие».

Для «Еллинов» Христос — «безумие» именно потому, что своим «безумством» бросал вызов всему их мировоззрению — и философскому мировоззрению прежде всего. Стрела времени вместо языческого коловращения природы — это неразумно для древнего грека. Любовь к человечеству и вера в его особую миссию — тоже. Ведь древние греки, будучи язычниками, в большинстве своем так или иначе поклонялись «матери-природе» и тому, что ею движет, а двигали ею и всем мирозданием — богини судьбы Мойры. Христос же бросил вызов именно Мойрам, року, и даровал людям свободу.

Однако в дальнейшем, когда христиане взяли власть в Риме при императоре Константине (IV в. н. э.), на них «спикировала» вся мощь античной, по существу языческой, «природной» философии. Кроме того, «Рим» как идея был создан во многом «Энеидой» Вергилия, в основе которой лежал культ Кибелы.

Любая мировая религия, любое новое учение строят диалог с тем, что было до их пришествия, — это закон жизни, о котором знает любой религиовед. Но дело не в этом диалоге как таковом, а в том, достаточно ли накалено новое учение и сколько времени оно накалялось в достаточной степени для того, что бы в этом диалоге с прошлым сохранять свою суть. Никто не говорит, что христианское богословие не должно было взять на вооружение, скажем, «логику» Аристотеля — сумасшедших нет. Однако проблема в том, что помимо «логики» так же были взяты и концепция божественного аристотелевского «Нуса» (разума) и многие другие метафизические античные концепции. В итоге христианское богословие попыталось скрестить «ежа с ужом» — античный божественный разум, рок Мойр и «безумие» Христа распятого. Разумеется, это можно было сделать либо эклектически — наплевав на противоречия, либо фундаментально трансформировав смысл распятия. Богословы пользовались обоими вариантами…

В итоге, идея «Рима», мощь античной философии и человеческие слабости (ведь как мы любим искать гарантии, не правда ли?), основные из которых верно подметил Достоевский в своем «Великом инквизиторе», как минимум в существенной степени трансформировали сущность христианского учения. Такая трансформация христианства (во всяком случае, на интеллектуально-богословском уровне) позволяет до сих пор, уже в рамках христианской культуры, говорить философам об интеллекте как главном и единственном отличии человека от животного. Однако, как, надеюсь, мне удалось показать, либо «Христос распятый», либо такая философия…