Башкирский спектакль о ГУЛАГе: кривые очки на открытых глазах

Роман «Зулейха открывает глаза» переведен на 18 языков, в 2015 году получил премию «Большая книга», по нему на канале «Россия-1» снимается сериал с Чулпан Хаматовой в главной роли. В 2017 году драматург Ярослава Пулинович и режиссер Айрат Абушахманов перенесли события романа на сцену. Спектакль был удостоен спецприза на фестивале «Золотая маска» — и вполне заслуженно, если говорить с точки зрения сценического мастерства. Но кроме эстетики есть ведь и этика…

В отличие от романа, который прикасается к сложной и болезненной теме раскулачивания и репрессий достаточно тонко, без навязчивого морализаторства, хотя со вполне определенной позиции, которой читатель должен проникнуться исподволь, спектакль стремится «на пальцах» объяснить зрителю, кто святой, а кто «кровопийца» и виновен во всех смертных грехах. Причем делает это столь же хлестко и безапелляционно, как авторы часто упоминаемых в романе агитационных плакатов.

Прежде всего Абушахманов отсекает почти все отрицательные, неприглядные или просто неидеальные черты в характере и внешности раскулаченных. Убитый Игнатовым муж главной героини выглядит действительно «хорошим мужем», каким по смиренной наивности считает его Зулейха. Мы не видим ни его прижимистости, доходящей до припадков собственнического бешенства, ни жестокости — в романе Муртаза регулярно избивает жену и всячески унижает ее. Не отстает от него и мать Муртазы — Упыриха, которая на сцене выглядит просто суровой свекровью, в романе же не упускает случая подставить невестку под побои и держит за рабыню. С другими ссыльными тоже произошли метаморфозы. Художник Иконников наделен благообразной внешностью и повадками, в романе же он — хороший, но сильно пьющий человек, на чьем лице и характере алкоголизм оставил свои следы. «Дама в шляпке» Изабелла вовсе не романтически тонка и изящна — она женщина немолодая, седовласая, в теле. Безумие (вполне клиническое и тяжелое) профессора Лейбе в спектакле сведено к невинной паганелевской чудаковатости.

Самое печальное — это именно художественные потери, которые понес образ доктора в угоду идеализации «мучеников режима». Причем эту жертву трудно объяснить — ведь его безумие было вызвано неспособностью «переварить» произошедшие в стране перемены, это не порок, а беда. Разумеется, невозможно вместить в спектакль все сюжетные ходы, а изложение всей истории Лейбе потребовало бы немалого времени. Но суть его помешательства можно было бы изобразить буквально парой штрихов, а сильная и наглядная метафора прогрессирующего сумасшествия как яйца, внутри которого жил несчастный профессор, могла быть перенесена на сцену и стать украшением образа (в спектакле в яйцо почему-то помещен новорожденный Юзуф). В результата странной стеснительности режиссера спектакль лишился очень яркого момента — внезапного и драматического исцеления Лейбе в момент родов Зулейхи.

Как не жалеет режиссер нежного тонального крема для изображения «жертв сталинизма», так и для другой стороны, кроме Игнатова (который тоже, по сути, жертва), он не жалеет дегтя. Герои постоянно недобром поминают «усатого» (в романе это слово упоминается один раз и вскользь), Сталин прямо называется кровопийцей, уполномоченный НКВД Зиновий Кузнец постоянно размахивает пистолетом, произносит трескучие лозунги и предлагает «расстрелять кого-нибудь». Красноармейцы-охранники в какой-то момент и вовсе превращаются в нечистую силу — они заманивают юного Юзуфа в зимний лес на погибель и воют по-волчьи. Кстати говоря, в сцене обыска в доме Муртазы только люди в шинелях и буденовках разговаривают по-русски — все остальные в спектакле говорят на башкирском, даже явно русскоязычные. В романе же Зулейха воспринимает «красноордынцев» как нечто чуждое и опасное, но не однозначно злое. Перед гибелью Муртазы, когда она слышит издалека пение «Интернационала», ей, разбирающей слова с пятого на десятое, кажется, что поют о чем-то хорошем.

Лукавые поправки в первоисточник вносятся постоянно. Складывается ощущение, что этапируемых ссыльных всю дорогу «кормят» одним кипятком, хотя понятно, что при таком «питании» путешествие через всю страну не вынес бы ни один. Работа на лесоповале изображается в виде бессмысленных и изматывающих прыжков через скакалку, а из-за минимализма декораций кажется, что персонажи все время ютятся на улице — полностью выброшен момент строительства надежной землянки, а потом и поселка — вполне добротного, состоящего к концу войны не только из бараков, но и из частных домов. Яхина подробно и даже с любовью описывает рост поселка — несмотря на то, что растет он «на костях» и является местом заключения, это все же победа жизни. В этом и состоит художественность — в отказе превращать позицию в пропагандистский лубок.

По-своему трактует режиссер и отношение к Родине. В романе Иконников пишет далеко не только парижские пейзажи, но и Ленинград. И слова глядящего на картину Юзуфа о том, что «там (в Париже) хорошо», режиссером придуманы. В книге мальчик смотрит на ленинградский пейзаж и замечает, что «там не холодно». Уход Иконникова добровольцем на фронт тоже вымаран.

К счастью, в спектакле, кроме лихих пропагандистских перекосов, есть и ценные находки. Появление умерших во младенчестве дочерей Зулейхи в виде водящих хороводы русалок по-настоящему трогает и создает атмосферу легенды. Этому впечатлению способствует и притча о Шах-птице, которая звучит не единожды, а проходит сквозной темой через весь спектакль. Борьба Зулейхи с голосом Упырихи в себе тоже решена очень удачно — через зажмуренные и открытые глаза, что придает особый смысл заглавию.

К сожалению, как известно, ложка дегтя портит бочку меда. Отнюдь не бездарная постановка башкирского театра вызывает слишком много вопросов, чтобы считать ее полностью удавшейся. И это обидно. Непростое прошлое нашей страны, ее тяжелые страницы и неоднозначные личности все еще ждут своего вдумчивого и честного воплощения, в том числе и на сцене. Такие попытки уже предпринимаются, например, в спектаклях Московского театра «На досках» Сергея Кургиняна, но объективный подход должен быть тенденцией, а не отдельными вспышками на общем мрачном фоне предвзятости. Неправда и полуправда в искусстве слишком уж дорого стоят.