Марксизм для марксистов: почему левая политика отделилась от масс

Перри Андерсон. Размышления о западном марксизме. М.: Common Place, 2016

Власть прошлого над настоящим сложно переоценить. Как юношеские травмы или неудачи могут владеть разумом отдельного человека, так и исторические разочарования подчас душат целые группы людей, направления мысли, страны и даже всё человечество.

Создание СССР и угроза мировой революции изменила капиталистическую систему, и если современный мир вообще может вернуться к периоду дикого, неограниченного давления на большинство народа, без прав и социальных гарантий, то это всё же потребует немало времени и махинаций.

Менее очевидный момент — как борьба с капитализмом (а также трансформации СССР) повлияли на социалистическое и коммунистическое движение, что за наследие вынесло оно из ХХ века? Что из этого багажа нуждается в большем внимании, а что следует изжить? И в мире, и (менее явно) в России мы можем наблюдать радикализацию взглядов, отход вправо и влево, новые волны недовольства и социальной политикой, и политической системой. Что может предложить сегодняшним людям проигравшее в ХХ веке (по крайней мере в значительной части мира) движение?

Мы — не первые, кто задаётся этими вопросами. В связи с кажущимся подъёмом антикапиталистического движения в Европе конца 1960-х годов схожие проблемы занимали британского марксиста Перри Андерсона. Как ни странно, но при «живом» СССР кризис левого движения был для него налицо. В работе «Размышления о западном марксизме» (1974 год) Андерсон пытается коротко очертить историю теории марксизма в Европе, связав её с особенностями места и времени деятельности каждого из крупных марксистских теоретиков. В общем виде он отмечает принципиальное изменение вектора левой мысли, и задаётся вопросом, чего не хватает ей в современности.

Главный водораздел для Андерсона — это включённость теоретиков марксизма разных поколений в практическую классовую борьбу, а также наличие в его стране условий для этой борьбы. Автор здесь настолько последователен, что связывает не проработанность у Маркса ряда важных вопросов с тем, что у него была лишь ограниченная возможность участия в собственно революционных действиях. Да и те были лишь восстаниями «крестьян» или «ремесленников», а не пролетариата.

Андерсон отмечает, что поначалу марксизм получил развитие не в «передовых» индустриальных странах, а в Восточной и Центральной Европе, восточнее Берлина. Именно в тех краях власть была самой прямой и деспотичной, а жизненные условия — скудными, так что настроения народа были более революционными. А значит, именно там марксистам проще всего было перейти к практическим действиям, пусть им и приходилось иметь дело скорее с крестьянством и мелкими буржуа (впрочем, сами левые идеологи были выходцами из высших слоёв).

Иными словами, классики марксизма, при всей своей проницательности, «выросли» на специфической почве отстающих стран, и их рецепты оказались не слишком применимы для основной Европы. Например, Ленин гениально описал политическую борьбу с монархической элитой — но мало пояснил по поводу более сложных демократических систем. Тем не менее Андерсон подчёркивает интернационализм в организации ранних марксистов:

Победа революции в России создала ситуацию, когда ключевым звеном в коммунистической теории и политике стала неразвитая страна, построение коммунизма в которой было делом, мягко говоря, неочевидным. СССР разрешил эту проблему, пойдя по пути внутренней бюрократизации и примирения с капитализмом. Интересно, что основания для этого Андерсон находит уже у Ленина:

Итого, западный марксизм появился, по Андерсону, в среде интеллектуалов Западной Европы и США, оказавшихся а) в роли отстающих в деле революции, в условиях б) неприменимости советского опыта для борьбы в «передовых» странах, но при в) невозможности выстраивать свою практическую работу с массами вне связи с компартиями, ориентирующимися на Москву и её курс на бюрократизацию и примирение.

Андерсон описывает, как разные интеллектуалы пытались решить этот вопрос, но почти везде он оказывался нерешаемым. Вытесненные из политики, с одной стороны, сильной буржуазной властью (и бурным развитием капиталистической экономики после войны), с другой — бюрократией компартий, западные марксисты превращались в полном смысле в оторванных от жизни философов-одиночек, занимающих профессорские (а не политические) посты. Немногие левые, оставшиеся в политике (вроде Грамши, которого особо выделяет Андерсон), оказались задушены фашизмом. «После 1920 г. марксизм развивался медленнее, чем немарксистская культура».

Их язык становится заумным — из-за стремления избежать государственной и партийной цензуры при ясном понимании, что рабочие их читать всё равно не будут. Область исследований с экономики и политики смещается в область чистой философии, эстетики, лингвистики и психоанализа (почти для всех характерны обширные заимствования из домарксистских философов-идеалистов и писателей). Общее настроение их работ становилось всё более пессимистичным, обречённым. Парадоксально, но западные марксисты даже утратили всякую связь между собой: их мало интересовали работы друг друга, редкие контакты сводились к поверхностным похвалам или столь же небрежным охаиваниям. Как эти тенденции отражались на «низовом активе» — хорошо показано у Жана-Люка Годара в «Китаянке», снятой как раз в 1967 году для левой аудитории.

Отдельно автор отмечает ставшую маргинальной и почти безызвестной, но долго сохранявшую живость и проницательность троцкистскую линию, а также польских левых (условно наследующих Розе Люксембург); впрочем, после войны и их постигла участь западного марксизма.

В конце работы Андерсон формулирует ряд вопросов — не только к современным марксистам, но и к классикам (редкий пример перехода от общих рассуждений на тему «обновления устаревших теорий» к конкретным «претензиям»!), — на которые требуется дать ответ теоретикам в опоре на нарождающееся в конце 1960-х — начале 1970-х годов в Европе, США и Японии протестное движение.

Читайте также: Мир и стабильность — цель современного государства или обман народа?

К сожалению, многие из них остаются актуальными до сих пор; не был ликвидирован и чудовищный перекос в спекулятивные области и недостаток исследований по экономике, истории и практике политической борьбы. Западные протесты тех лет быстро улетучились, и курс западного марксизма остался прежним, уводящим его всё дальше в залы университетов: хотя никакой советской бюрократии, на которую любят ссылаться по сей день, уже давно не существует.

И здесь нужно отметить, что Андерсон в своих рассуждениях впадает в излишний фатализм: создаётся впечатление, будто массовое революционное движение возникает само собой и строго предшествует всякой деятельности марксистов. Понятно, что для революции нужны какие-то глубинные основания, противоречия. Однако здесь правы и Ленин («Что делать?»), и западные марксисты, предостерегавшие от веры в «стихийность»: революционное движение, революционная организация создаются только на основе предварительной работы социалистов. Хотя «правильное развитие» теории, похоже, действительно требует участия теоретика в движении масс; но само движение масс невозможно без политической деятельности теоретика. Преодолеть отрыв от народа нужно не после изобретения новой теории, а до этого (и «для» этого)!

Даже если левым на Западе и «мешали» компартии и СССР, то это совсем не оправдывает их затворничество, по замечанию Андерсона (кстати, тоже являющегося профессором в университете), чрезмерное даже для академической среды. Практики вроде Ленина всё-таки зарождались из партийного меньшинства, в полемике с более влиятельными (поначалу) социалистами.

Андерсон отмечает недостатки западного марксизма, но не занимает по отношению к ним достаточно деятельную, достаточно критическую (и самокритичную) позицию. Тенденция понятна, и её даже можно найти в современной России (на что указывают, с разных сторон, Борис Кагарлицкий и Сергей Кургинян), но это понимание должно стать не оправданием («Сталин виноват»), а побуждением к действию. Тем более, что ситуация действительно изменилась, и отвлечённые теоретики рискуют не поспеть за духом времени.