Отдать ли власть технократам? Или сразу новому Бакунину?
Желание держать всё под контролем присуще человеку с малых лет. От слепого преклонения перед силой природы — с прогрессом науки и техники люди пришли к кажущейся власти над ней. Вполне естественно, что далее дело стало за контролем над обществом, его порядками, взглядами и экономикой.
Негативная сторона этого стремления — диктатура: вера элиты в то, что она может «остановить историю», увековечить своё господство, полностью подчинив себе народ. Подобные идеи, естественно, обычно порицаются. Но у идеи контроля есть и позитивная сторона: попытка сделать общество «эффективным», гармоничным, наилучшим — при помощи науки. А значит, её «носителей»: учёных и экспертов, экономистов и социологов. Технократия, как называют такую систему, — является «научным» продолжением меритократии (власти лучших по каким-то личным качествам) и аристократии (тоже власти лучших, но по рождению — с особой кровью и в лучших условиях).
Кажется, на этой идее сходятся и «прогрессивные» власть имущие (требующие под этим предлогом сворачивания демократии, особенно в Европе), и оппозиция (желающая установить «прогрессивную диктатуру» своей партии) — разница лишь в том, каких экспертов они считают наилучшими.
К удивлению, концепция «технократии» оказывается не нова. Критике подобных опытов и идей ещё в XIX веке во многом посвящены работы классика анархизма Михаила Бакунина, собранные в сборнике «Государственность и анархия. Избранные сочинения». Входящие туда произведения написаны в 1850-е — 1870-е годы, под впечатлением французских революций и неудачных восстаний в других европейских странах.
Бакунин считает, что в природе человека заложена потребность в единстве. На «материальном» уровне,
Однако человечеству пришлось проделать колоссальный исторический путь, прежде чем оно смогло хотя бы примерно осознать всю сложность этой системы, где всё определяется суммой причин и действий, постоянно находится в движении и изменении. На ранних этапах, когда человеческий разум не был достаточно развит, люди были вынуждены пользоваться сильно упрощённой картиной: примитивной, мёртвой и статичной абстракцией, вроде религиозных систем. Затем им на смену стали приходить научные системы — но и они страдали схожей проблемой: учёные знали ещё слишком мало, их взгляд был однобоким, а их модели — всё так же абстрактными, механистическими и статичными. Такой была и социология Огюста Конта — наука, претендующая на раскрытие законов общества.
Изначально и сам Бакунин, похоже, верил в силу социологических и позитивистских изысканий — что они смогут проанализировать социум и направить его на верный путь. Однако на деле всё оказалось гораздо сложнее.
Учёные, как раньше — попы, считали, что знают общество «от и до», со всеми его законами и возможностями. В то же время рядовых граждан, лишённых соответствующего образования, они считали лишь тёмной массой, не отличающей добро от зла, полезное от вредного. Как считает Бакунин, такого же мнения придерживались и вдохновившие французских революционеров (в основном из мелких буржуа) просветители, и впечатлённые французскими революциями немецкие литераторы и академические философы. Понятно, что «лучшие люди» видели в себе «прогрессоров», сверхлюдей, призванных направлять заблудшее общество и, может быть, в дальней перспективе, просвещать его.
В связи с этим Бакунин подвергает критике даже либеральные идеи, вроде общественного договора. Он замечает, что человека обычно представляют существом злым, эгоистичным, вырванным из окружающего мира индивидом, не способным к общественной жизни. Его социальное бытие (а также добро и мораль) начинается якобы только с заключения этого самого общественного договора —
Особенно возмущается Бакунин формуле «молчаливого договора» (популярной у «современных юристов и публицистов») — договора без слов, мысли и воли. Получается, что люди, не способные ещё желать, думать или говорить, поставили над собой кого-то и обрекли свой род на вечное рабство.
В любом случае непонятно, как из «злых» людей выделяются те, кто способен осуществлять государственные функции управления и контроля, принуждать других людей к «добру». Для религии ответ прост: есть Бог, и есть направляемые им священники. Но как быть со светскими либералами и учёными?
Допустим, рассуждает Бакунин, в обществе всё-таки есть гении, обладающие какими-то особыми нравственными качествами. Кто должен их искать, различать, кто должен отдать им в руки (а не какому-нибудь мошеннику) бразды правления? Как вообще может работать выборная демократия, если люди злы и слепы? Более того, хватит ли вообще «лучших людей», чтобы заполнить все государственные должности?
Практика показывает, что обычно во власти торжествует посредственность, серость, а зачастую — также пороки и насилие. Если бы существование общества зависело от непрерывного потока умных и добродетельных людей, попадающих во власть, — все существующие государства, а с ними и человечество, должны были бы давно погибнуть.
Но даже если кто-то из «лучших людей» и доберётся-таки до власти, продолжает Бакунин, то он точно не устоит перед искушением элитарностью. Господствующему учёному или гению, чтобы сохранить своё место, нужно, чтобы народ оставался невежественным, инфантильным, управляемым.
Читайте также: «Выскочки» у власти — совпадение или правило капитализма?
Тем более, что люди науки вообще склонны преувеличивать свои знания и презирать всех незнающих. А поскольку единого мнения по многим вопросам в научных кругах нет, учёные быстро перегрызутся и между собою. Соединить их сможет разве что общий, «классовый» интерес: сохранение власти перед лицом толпы.
Наконец, Бакунин рассматривает многочисленные примеры комитетов и правительств, в которых ключевую роль занимали уверенные в своей абсолютной правоте философы, учёные и утописты. Он отмечает у них общую пугающую тенденцию: поскольку «просветители» оказываются заинтересованы в укреплении иерархических отношений с народом, они склонны подавлять «левые» движения, народную самоорганизацию и восстанавливать религиозные и даже монархические отношения.
Так, «почитатель Вольтера» Робеспьер репрессировал «бешеных», осадил народные парижские секции, а затем попытался создать примиряющий классы квазирелигиозный культ Верховного Существа. Отец социологии Конт также занимался созданием собственной религии, а кроме того поддерживал (по крайней мере, на данном историческом этапе) централизованную власть монарха. Образованные французские буржуазные политики вообще постоянно стремились сохранить привилегии, неравенство и даже королевскую власть: народ нужен был им лишь как инструмент в политической игре.
Пример из Германии — совсем трагикомичный: созданный после Мартовской революции франкфуртский парламент (1848−1849) собрал небывалое количество учёных, профессоров, юристов, политэкономов и историков. Однако они не придумали ничего лучше, как предложить прусскому королю Фридриху Вильгельму IV стать пангерманским императором, а затем месяцами разрабатывали под это текст «правильной» Конституции — естественно, отвергнутый монархом. При этом депутаты успели даже поддержать австрийские войска, посланные подавить итальянскую революцию.
Общая ошибка учёных и философов, по мнению Бакунина, в том, что они не видят ограниченности своих знаний и построенных ими моделей. «Лучшие люди» всё время пытаются вместить общество в прокрустово ложе своих теорий и утопий и реагируют на всякие попытки сопротивления полицейскими методами.
Наука, черпающая свои знания из прошлого опыта, далёкая от полного описания всей динамики общественной жизни, всех интересов и взаимосвязей, не может угадать формы будущей общественной жизни. Её задача — скорее критика существующего общества, чем расписывание алгоритмов условного «перехода к коммунизму».
Подобно Марксу, Бакунин утверждает, что только общественная практика сможет раскрыть и создать новые формы. Народ, субъект этой практики, хотя и лишён академических знаний, зато обладает уникальным социальным опытом: те законы и противоречия, что пытаются исследовать учёные, он ощущает «на собственной шкуре». То, как эти противоречия можно разрешить, также заложено в его жизни, в особенностях его положения, труда и быта. И только в своей деятельности народ может «открыть» те формы, в которых эти решения будут проявляться.
Бакунин сравнивает народное творчество с творчеством художника: хотя исследователи эстетики и пытаются описать законы искусства, проанализировать гениальные произведения, настоящие гении не следуют этим сформулированным и изученным алгоритмам, предписаниям, а черпают вдохновение из жизни, из тех её сфер, что всегда остаются за пределами научных систем.
Соответственно, задача анархизма — победить все сковывающие, слепящие народ предубеждения, мифы, обман и подтолкнуть его к самоорганизации и свободному творчеству. Анархисты должны заниматься критикой действительности и помощью низовой организации, но не навязыванием своих решений и утопий.
Впрочем, не оказывается ли парадоксальным образом неприятие Бакуниным (да и вообще анархизмом) всякого господства, иерархии и подчинения той самой идеей, которую он пытается навязать народу? Действительно, у классов есть своя «социальная динамика», которую не так-то просто просчитать внешнему наблюдателю. Однако, например, для крупной буржуазии она подразумевает укрепление господства узкого слоя элиты. Для крестьянина (по крайней мере, на первых порах) — частную собственность, владение землёй, даже в ущерб «общим интересам». И так далее.
Идеи Бакунина держатся на невысказанном предположении, что если дать свободу одновременно всем угнетенным классам (на тот момент — мелкой буржуазии, крестьянству и пролетариату), то их интересы чудесным образом сойдутся на построении единой «федерации коммун», обеспечении равенства и даже на таких частностях, как запрет на наследование имущества!
В этом — отличие анархизма от марксизма. Маркс (как и Ленин) считал, что только «социальная динамика» пролетариата, если её довести до конца, до господствующего принципа, приведёт к построению коммунизма. Соответственно, на каком-то этапе потребуется пролетарская диктатура, диктатура этого прогрессивного класса (не партии!), который действительно должен в известной степени «навязать» другим своё видение мира. Только вот специфика этого видения — в том, что оно требует уничтожения классов, неравенства и господства.
Сказать то же про мелкую буржуазию нельзя — сам Бакунин, в ранних текстах превозносящий её героизм и социалистичность, позднее будет клеймить этот класс как трусов, предателей и приспособленцев. Однако выводов из этого он, в отличие от Маркса, не сделает.
Читайте также: Пётр Кропоткин пришёл в XXI век: прямая демократия или диктатура элит?
С этой поправкой можно сказать, что Бакунин приходит к мысли о том, что двигателем истории является классовая борьба. Он правильно отмечает, что нельзя подменять эту живую народную борьбу, чей исход никогда точно не известен, сухими научными схемами и утопиями. Нельзя также надеяться на то, что получится найти людей, благостных и умных «экспертов», которые смогут встать над ней и править «оптимально», на благо всех.
В общем, это означает, что построение светлого будущего — задача наша, рядовых граждан, а не неких идеальных «технократов». Это также означает, что в борьбе за свои права требуется известная осмотрительность: не стоит излишне очаровываться организацией, если это — самоорганизация крупного бизнеса, а не наёмных работников. Народу нужно создавать свои организации, а не надеяться на то, что очередной популист или буржуазная партия защитит их интересы.