Бунты XXI века, или Как совершить революцию, чтобы все остались довольны

Крах СССР и части соцлагеря вызвали у западной либеральной общественности ликование: наконец-то наступил «конец истории», всё человечество стало частью лучшего из миров — капитализма, и это вот-вот повсеместно дополнится республиканской формой правления (современной выборной «демократией»).

Но затем победивший в Холодной войне международный крупный капитал начал показывать когти. Демократические структуры и низовые организации, вроде профсоюзов и общественных движений, стали уничтожаться или перехватываться «сверху», «социалка» начала ужиматься, неравенство (между странами и внутри их) — расти. Отказавшиеся от социализма страны подверглись разорению; старые проамериканские режимы, строившиеся для противостояния с СССР и ставшие теперь ненужными, ломали, и предавали целые регионы хаосу…

В общем, в мире «конца истории» вновь заговорили о необходимости революции и борьбы низов за лучшую жизнь. Правда, мечта о «добром капитализме» оказалась в среде западных интеллигентов так сильна, что многие из них не решились воскрешать идеи коммунизма. Итогом стала странная «либеральная» (демографически-структурная) теория революции — ёмко описанная в работе известного американского политолога Джека Голдстоуна «Революции. Очень краткое введение».

В книге коротко описывается история революций от древнего мира до наших дней, объясняется отличие революционных событий от бунтов и переворотов, анализируются общие этапы революции (от начала борьбы — до вырождения) и даже даются некоторые рекомендации по тому, как выбрать момент и на какие силы опираться в восстании. Но — поворот сюжета: всё это говорится с точки зрения сохранения рынка, капитализма, частной собственности и даже… Примирения классов! Проводя параллель с советским мультиком, книгу можно было бы назвать: «Революция по-итальянски». Или: «Как провести революцию, чтобы все остались довольны».

Проблемы у Голдстоуна начинаются уже с определений. Пытаясь разделить революцию и другие формы восстаний, автор определяет её как: «насильственное свержение власти, осуществляемое посредством массовой мобилизации во имя социальной справедливости и создания новых политических институтов». Слабое место здесь — размытое понятие «социальной справедливости», означающее всё и ничего одновременно, а также широкий критерий «новизны» институтов.

Для сравнения, в марксистской теории революция отличалась от контрреволюции в зависимости от того, какие классы (старые господствующие или прогрессивные) приходят к власти и, затем, как выстраиваются политические институты (отмирает ли государство, поскольку власть переходит в руки широкой самоорганизации, или оно остановится ещё более закрытым и элитарным). Голдстоун же сразу пользуется «дырами» в своём определении: революцией оказываются у него и перестроечные выступления (с откатом в капитализм, местами — с пробуждением исламских фундаменталистов), и «оранжевые» перевороты, и разрушение силами НАТО и экстремистов прогрессивной для своего региона Ливии, и даже приход к власти нацистов!

Положительными же историческими примерами революционеров политолог считает Вашингтона, Ленина и… Наполеона! Проведшего образцово-показательную реставрацию, ставшего императором и печально прославившегося завоевательными войнами (которые и стали его концом)! Голдстоун даже умудряется противопоставлять Бонапарта Сталину как «кровавому» революционеру…

Анализируя ход революционного процесса, автор делает ценное замечание: победа восстания — лишь начало. Основные проблемы революции начинаются уже после прихода к власти, когда необходимо на деле, в по сути ещё старом обществе проводить радикальные преобразования. В рядах самих революционеров проявляются противоположные тенденции, присущие всему социуму: к продолжению изменений и к «умеренности» (читайте — к контрреволюции). Однако после этого Голдстоун умудряется переврать вообще все революционные этапы, что особенно ярко проявляется в его поверхностных пересказах событий классических революций.

Лейтмотивом этапа борьбы за власть для политолога становится необходимость революционерам найти опору в актуальной элите; причём в идеале — не только своей страны, но и международной. Мол, не будем себя обманывать: всё в мире решают господа, и без их решения народ ничего не сделает. Только когда каким-то элитным кланам захочется революции — они сломают монолитную стену госпропаганды, растолкают массы и приведут их к победе.

Чтобы доказать это эксцентричное утверждение, Голдстоун не только ссылается на некое «большинство исследователей», но и даёт предельно упрощённое, вульгаризированное описание Великой французской и Февральской революций. Политолог утверждает, что крупная буржуазия и часть монархистов и там, и там изначально хотела свергнуть короля, уничтожить монархию и ввести республику — а народ им в этом просто помогал. Таким образом, в революциях было достигнуто единение всех классов: крестьян, рабочих, военных, мелкой и крупной буржуазии и даже аристократии!

Даже поверхностное изучение хронологии даёт обратную картину. Крупная буржуазия не только не хотела уничтожения монархии, она даже до последнего старалась спасти конкретных монархов — и во Франции, и даже в России (с поправкой на общее презрение к Николаю II). Капиталисты хотели лишь стать частью господствующей системы, и поднимали народные восстания только для того, чтобы быстро их «остудить». На моменте «остужения» массы перехватывались до этого стоящими немного «сбоку» радикальными революционерами, по сути — коммунистами: Маратом, бешеными, крайне левыми якобинцами, большевиками и т. д. Как только этих радикалов уничтожали (как это произошло во Франции), элиты сразу же начинали реставрацию монархии — хотя, понятно, уже в более прогрессивной форме. Если в Феврале в России буржуазия ещё могла претендовать на лидерство в общем революционном движении (хотя противоречия были налицо уже тогда), то уже к лету она стала открыто подавлять всё «левое» и даже реставрировать дореволюционные порядки. А Октябрь стал уже предельно антиэлитным восстанием (характерно, что от него отвернулась даже «полуэлитная» интеллигенция).

Читайте также: Почему коммунистическая партия разрушила СССР ‑ и грозит ли это Китаю?

После взятия власти революционный авангард, по Голдстоуну, делится на «умеренных» (желающих свернуть преобразования) и «радикалов» (сторонников дальнейших изменений). Старая элита, возглавлявшая революцию, вероятно, входит в число первых (чем и объясняется их «умеренность»)? Жизнь новой власти рисуется политологом так: сначала побеждают радикалы, устраивающие террор и убивающие друг друга; на освободившееся место возвращаются умеренные; всё скатывается в уныние и происходит ренессанс радикалов, но более слабый и кратковременный; все вместе устают от революций и в жизнь приходит карьеризм, рынок и капитализм. Последнее — не ирония: все «успешные» революции должны заканчиваться, по мнению Голдстоуна, реставрацией капиталистических рыночных отношений!

Ключевая подтасовка становится очевидной на примере Великой французской революции. Даже если принять версию самого Голдстоуна, что террор там развернул лично Робеспьер (а не давящие на него «правые» элитные круги), то картина всё равно получается обратной. Робеспьер репрессировал как раз крайне левый, радикальный элемент (бешеных), затем — всех, кто как-то «раскачивал лодку» (свободолюбивого Дантона). Сам же «Неподкупный» стоял за примирение классов, богатых с бедными, и лишь из-за давления снизу соглашался проводить какие-то протосоциалистические реформы в духе «бешеных». Вопрос со Сталиным — более сложный, но и его явно нельзя назвать более радикальным, чем тот же Троцкий.

Упрощённая картина скорее должна выглядеть так: в революционном обществе остаются сильны старые элиты, опирающиеся на элементы старого строя. Они присоединяются к «победителям», но, играя на объективных внутренних противоречиях партии-авангарда, разрушают революцию изнутри, предлагают во имя «примирения» отодвинуть от власти народную самоорганизацию и ликвидировать всё «левое». Затем, вернув себе власть, старые элиты (и присоединившиеся к ним соглашатели) закрепляют своё господство, реставрируя капитализм. Тут уж и правда: рынок, частная собственность, «либерализм»!

Впрочем, и этот вывод политолога не верен: свободный рынок во всём мире давно сменяется монополией и империализмом; крупный капитал захватывает государственный аппарат и использует всю его мощь для страхования и обеспечения своих прибылей. Развитие капитализма всё-таки продолжается — хоть и не в интересах большинства жителей планеты Земля.

Читайте также: «Социализм для богатых, капитализм для бедных»: Хомский о сегодняшнем мире

Почему же Голдстоуна не смущает такая «цикличность» революции, а на деле — и всей истории? Дело в том, что политолог упорно отказывается видеть в капитализме наличие каких-либо фундаментальных противоречий, которые народ пытается разрешить через революцию. Это хорошо видно на приводимых им причинах революционных волнений.

Голдстоун утверждает, что государства по-умолчанию находятся в состоянии «динамического равновесия»: в нём может быть и нищета, и элитные тёрки, и неравенство, и авторитаризм, — но это не приведёт к революции. Однако иногда страны «внезапно» выходят из равновесия. Почему? В качестве «структурных» причин Голдстоун называет: демографические сдвиги (перенаселение, преобладание молодёжи), изменения в системе международных отношений (войны и глобальная экономическая конкуренция), неравномерное и зависимое экономическое развитие, новые способы дискриминации в отношении отдельных групп, усиление авторитаризма.

Каждая из этих «причин» — на самом деле «следствие», не отвечающее на вопрос «почему». Если демографию можно «списать» на неведомые законы природы, то все остальные — явно зависят от общественно-экономического строя стран. А вот его-то Голдстоун анализировать боится: ведь для него единственным вариантом устройства государства является капитализм, причём уже несуществующий — «свободно-рыночный».

Его схема подразумевает, что революция — лишь часть цикла; корявый способ капитализма выйти из кризиса, вернуть себе равновесие. Поэтому — общенародное единение и ведущая роль старых элит в борьбе против конкретного «плохого правителя»; поэтому — идеология протеста должна быть примирительной романтической сказкой, желательно с опорой на мифы и легенды, а не чёткой программой действия; поэтому — обязательно нужна (и вообще возможна!) поддержка из-за рубежа. И многое другое.

Наконец, поэтому Голдстоун воспевает «оранжевые» перевороты: мол, в них более, чем в классических революциях, достигается единение с элитами (местными и иноземными, империалистическими), да и крови в них меньше — они ведь «ненасильственные» (вспомним «Арабскую весну»).

Читайте также: Мир и стабильность — цель современного государства или обман народа?

В общем, если вы хотите, чтобы ваши революционные усилия окончились реставрацией капитализма под овации старой и мировой элиты — следуйте «либеральным» советам Голдстоуна! Его книга, которая выставляется своеобразным гимном революции, достигает обратного результата: революционные движения давно уже не выставлялись такими бессмысленными, а общественный прогресс — таким несущественным.

Впрочем, она — также яркий пример тех жертв и умолчаний, на которые приходится идти автору заведомо «кастрированной» протестной концепции. К сожалению, по отдельности высказываемые им идеи всё-таки пользуются умеренной популярностью: про единение классов, про роль элиты в революции и так далее. Голдстоун здесь честен: он ясно описывает, какой именно «революции» можно добиться, если соблюдать эти популярные у «либералов» и соглашателей условия.