Как изменится мир после краха США?
Разговоры о политике всё чаще сводятся у нас к проблемам международного уровня: какая страна сейчас сильнее, какая нация задаёт для других правила игры… Кто правит миром: Соединённые Штаты, Германия или Китай? — так можно сформулировать здесь основной вопрос.
Однако правила мировой игры задают не некие абстрактные «страны», а ограниченные группы людей, элиты, в чьих руках сосредоточено богатство и инструменты управления. Точнее будет сказать: правящие классы, чьи интересы давно ставятся выше национальных. По крайней мере так считает американский политолог Ноам Хомский. Эта тема становится центральной в его книге «Системы власти» — сборнике интервью начала 2010-х годов.
Хомский рассматривает конфликты последних десятилетий, в которых так или иначе отметились США и их союзники: от Афганистана — до «арабской весны». Однако политолог далёк от того, чтобы сводить всё происходящее к решениям, принятым в Вашингтоне.
Напротив, Хомский подчёркивает: гегемония США — большое преувеличение. Соединённые Штаты были сильны после Второй мировой, но в первую очередь — из-за разрухи в стане главных конкурентов: Великобритании, Германии и Японии. Теперь же экономики этих стран и США сопоставимы, не говоря уже о том, что в гонку включился Китай и другие державы. А значит, все решения представляют собой как минимум баланс интересов; представление же о том, что всем всё просто диктует «Америка», — лет на 50 как запоздало.
В любом случае объяснять происходящее в мире злой волей одного государства — недопустимое упрощение. Проблема не в том, что условный «Госдеп» заставляет всех действовать в его интересах. Проблема в том, что интересы элит, правящих классов всех «передовых» государств — совпадают: подавить «низы», народ в своей стране, и выжать из него максимум прибыли.
Иными словами, даже если США магическим образом совсем исчезнут с мировой арены, для рядового гражданина изменится не так уж много: местные власть имущие будут проводить ту же политику, что и прежде, целиком по собственному усмотрению.
Действительно, преувеличение роли «иностранного влияния» уже играло с нашей интеллигенцией злую шутку. Даже такие сторонники народа и противники государственной власти, как анархист Пётр Кропоткин, уверовали в годы Первой мировой войны в «тлетворное влияние» Германии, «развращающее» другие страны и «заставляющее» их идти против собственных народов. В результате такие интеллектуалы выступили против Советов, большевиков и Октябрьской революции: мол, «красные» напрасно воюют с собственными власть имущими, ведь главный источник зла — «заграница». Дальнейшие события показали, что отечественные элиты прекрасно договариваются с немецкими, когда на их власть по-настоящему посягают «снизу».
Общей идеологией сегодняшнего правящего класса Хомский называет либертарианство — по сути, «тоталитаризм» (лучше было бы сказать: диктатуру) крупного частного капитала. Либертарианству ненавистен любой общественный интерес, любое объединение людей для достижения общих целей. Например, в борьбе капиталистов с социальными выплатами и пособиями, помимо простой экономии на народе, Хомский видит войну с принципом: ты работаешь и платишь налоги, чтобы поддержать не только себя, но и других, незнакомых тебе людей (одиноких матерей, сирот, пенсионеров), принадлежащих к тому же обществу. С другой стороны, ты можешь рассчитывать, что в тяжёлой ситуации это общество будет работать на тебя. По Хомскому, ощущение человеком причастности некоему сообществу — более опасная для правящих кругов вещь, чем банальные денежные траты.
Более близкие нам примеры — из сферы образования. Хомский негодует, что обучение делают заточенным на сдачу тестов и экзаменов по типу ЕГЭ —
Государство даже поощряет частные (чартерные) школы в противовес государственным — хотя бюджет выделяет и на те, и на другие, то есть вопрос не в деньгах. Просто людей пытаются приучить к мысли, что школьное обучение — не общее дело, а частное, — поясняет Хомский. А ведь в США для многих местных сообществ, особенно из расовых меньшинств, школы и другие подобные государственные заведения являются центром общественной жизни. Условно это можно сравнить с российскими библиотеками и центрами творчества, которые должны устраивать мероприятия для жителей района — только, конечно, не так формально.
То, что такая политика ведётся не только из экономических соображений, Хомский подтверждает двумя группами фактов. С одной стороны, доступность образования в США плохо соотносится с уровнем экономического развития страны: в более бедные и тяжёлые 50−60-е годы даже вузы были гораздо более доступны, чем сейчас. Хотя и производительность труда выросла колоссально, и общее богатство Соединённых Штатов возросло.
С другой стороны, переломные для социальной политики 1970-е годы в США ознаменовались рядом громких манифестов чиновников и представителей крупного бизнеса. Например, меморандум Льюиса Пауэлла (судьи Верховного суда, близкого к президенту Никсону и лоббировавшего табачную промышленность), написанный для Торговой палаты, прямо призывает капиталистов использовать свои богатства и властные рычаги, чтобы задавить левые тенденции в университетах, СМИ и т. д.
В свете всего сказанного не может не вызывать тревогу данная Хомским характеристика современных протестных движений. Политолог указывает, что, хотя в количественном отношении протестующих в США и в мире, может быть, стало гораздо больше, чем в середине ХХ века, — однако степень их разобщённости стала критической. Хомский даже с ностальгией вспоминает местную Компартию, разгромленную во времена маккартизма, которая как-то объединяла недовольных и подталкивала их к регулярной организованной деятельности.
Политолог считает, что всё больше людей становятся убеждены: центр более не в состоянии править. Однако каждый из протестующих занят своей узкой темой (правами женщин, чернокожих, экологией и пр.) в составе своего небольшого сообщества, и, хуже всего, нерегулярно, от митинга к митингу. Будущее протестного движения для Хомского — в том, чтобы стремиться к расширению лозунгов, включению всех в борьбу за права бедных и рабочего класса.
Конечно, «разделяй и властвуй» — важный принцип для правящего класса. Не случайно, отмечает Хомский, Мартина Лютера Кинга убили именно в тот момент, когда он попытался выйти за рамки движения чернокожих и вступиться за всех бедных США. То же политолог видит и в истории других стран: даже «арабская весна» начиналась во многом как протест против либертарианской политики местных правителей (зачастую — прямых ставленников Соединённых Штатов) и нового колониализма, но из-за внутренней неорганизованности низовых движений и под ударами США оказалась перехвачена другими силами. Порою, как в Западной Сахаре, народные движения оказывались жертвой прямой оккупации (в данном случае — марокканских войск, исполнявших волю Франции).
Вероятно, и факт, что значимые представители того же феминистского движения, вышедшие (или всё-таки выдвинутые?) на международный уровень (вроде Чимаманды Адичи), до иррационального яростно открещиваются от проблем бедняков, мирового неравенства или классовой борьбы — не простое совпадение.
Хомский видел надежду в том, как развивалось движение «Оккупируй Уолл-стрит», постепенно ушедшее с улиц и занявшееся самоорганизацией людей для решения проблем районов. А также в неких предприятиях, принадлежащих самим работникам.
Однако оптимизм этот выглядит несколько вымученным; более правдоподобными кажутся постоянные отсылки политолога к тому, как в середине ХХ века в США репрессировали «левых» и разбивали любые низовые организации. Хомский делает на этом большой акцент, как бы оправдывая текущее не слишком-то радостное положение дел. Ведь, по словам самого же политолога, даже модная на Западе тема экологии в США не пользуется общественной поддержкой. Что, заметим, и неудивительно: в Соединённых Штатах она не продвигается элитой и подконтрольными ей СМИ так, как это происходит в Европе.
В общем, нельзя сказать, что размышления Хомского уходят в какую-то неправильную сторону. Однако мир явно испытывает дефицит примеров успешной низовой самоорганизации и борьбы. Интеллектуалы с трудом могут указать на позитивные предпосылки или тем более сдвиги. Примеры же, указанные Хомским, — слишком общи и поверхностны: вместо брошенной по ходу рассуждения ссылки на них хотелось бы увидеть подробный их анализ.
Плюс-минус понятно, что нужно делать «в общем» и с какими проблемами мы сталкиваемся. Не хватает другого — конкретики: в каком положении находится низовая организация в разных странах сейчас, куда она движется, можно ли на это повлиять и как. Хомский тут и там начинает обсуждать это, но быстро меняет тему. Конечно, формат интервью — не лучший для подробного анализа. Но без него все рассуждения политолога кажутся «повисшими в воздухе».
Разбор проблем — половина дела; нужно ещё понять, на что в сегодняшнем обществе мы можем опереться. Из описаний Хомского кажется, что в США в плане низовой демократии всё плохо и весьма бесперспективно. Это плохо и для нас: возвращаясь к примеру с Германией, тогда большевики хоть как-то могли опереться на интернационал и немецкие партии (вскоре действительно совершившие у себя революцию). России же, похоже, опираться придётся только на себя — и свой исторический опыт.