Когда-то Альбер Камю сказал: «Если хотите философствовать, то пишите романы». И действительно, философия и литература тесно связаны друг с другом. Не зря наследие Платона изучается филологами-классиками, а в философских словарях есть статьи о писателях.

Не остались в стороне и отечественные философская и литературная традиции. В настоящей коллективной монографии рассмотрен вопрос их взаимодействия от лирики Евгения Боратынского до пореволюционной рефлексии в советской литературе и Русском зарубежье.

Так, Дора Бартон (Тусон, США) пишет об оригинальной натурфилософской концепции у Боратынского (она отрицает влияние на нее Шеллинга). А Светлана Серегина (Москва), напротив, размышляет об имевшем место влиянии философии всеединства и Николая Фёдорова на лирику Николая Клюева. Последний, напомню, несмотря на подчеркнутый имидж крестьянского самородка («мужичка-травести», как иронизировал Георгий Иванов), был достаточно хорошо образован. Тот же Иванов вспоминал, как зашел к поэту в престижный питерский «Отель де Франс»:

«Клюев сидел на тахте; при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.

— Маракую малость по-бусурманскому, — заметил он мой удивленный взгляд. — Маракую малость. Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей».

Не менее интересно, как сами философы создавали литературные образы. Елена Тахо-Годи (Москва) прослеживает, как «дыромоляи» из соловьевских «Трех разговоров» вновь появлялись не только у философов (Бердяев, Булгаков), но и у писателей и литературных критиков (Гиппиус, Мережковский, Пастернак, Чуковский).

Естественно, рассматривается и взаимоотношение российских писателей с европейской мыслью. В статье Лианы Штайнер (Бонн) подчеркивается связь Льва Толстого с германской неогуманистической традицией (Гердер, Винкельман), которая также выразилась в творчестве Гёте и Шиллера. Автор «Севастопольских рассказов» перенял от нее идеи (в частности сентиментализм), послужившие стимулом для поиска нового человека и опрощения в религиозных воззрениях графа. В свою очередь Игорь Евлампиев (Санкт-Петербург) обратил внимание, что толстовский анархизм имеет истоки в позднем Фихте. Писателя и философа в числе прочего объединяют ощущение «иллюзорности их внешней индивидуальной жизни».

По прочтении книги (издание вышло в рамках проекта РНФ №17−18−01432 «Русская литература и философия: пути взаимодействия») становится ясным ее посыл о целостном пласте философии и литературы. Вот только возникает один вопрос. Когда Анна Ахматова говорила:

«Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда», —

она, получается, имела в виду под «сором» и философию?