Положение рабочего класса в России: «С целью поселять смуты»

В конце XIX — начале ХХ вв. количество бастующих на фабриках и заводах России увеличивалось год от года [1]. Конфликт между рабочим, продающим свой труд, и собственником производства был естественным следствием развития капитализма, приведенного в ускоренное движение отменой крепостного права (по данным министерства финансов за 1902 г., из 4464 предприятий, действовавших на территории империи в начале XX в., до реформы 1861 г. было основано лишь 15,1% [2]). Понимало ли государство в лице монарха и его министров политическое значение происходящего?

Символической «точкой отсчета» в истории российского рабочего движения явилась стачка, произошедшая в 1870 г. на Невской бумагопрядильной фабрике (барона Штиглица) [3]. Участниками акции протеста пока еще не выдвигались политические требования — речь шла только о повышении производственных расценок. Инициативная группа рабочих самостоятельно подготовила «проект увеличения платы», с которым и обратились к администрации предприятия. Руководство фабрики демонстративно не пожелало вступать в переговоры. По этой причине организаторы протеста приостановили все работы, но никакого насилия со стороны рабочих проявлено не было. Наоборот. Они направили делегацию в полицейский участок, «за советом», а после — составили жалобу на имя обер-полицмейстера Санкт-Петербурга Трепова Ф. Ф. Отметим, что рабочие пока еще пытались найти защиту у представителей власти и с недоверием относились к различного рода пропагандистам [4].

В 1870-м году ситуация уже предполагала обращение с жалобами не в органы полиции, а к мировому судье, институт которых существовал в России с 1864 г. В его компетенцию в т. ч. входили вопросы, связанные с гражданскими тяжбами, признаки которой в конфликте на Невской прядильне очевидны. Но российским обществом на тот момент еще не были приобретены навыки гражданского поведения, да и политика властей не способствовала однозначному пониманию и толкованию правового статуса свободного человека, который приходилось увязывать с категорией верноподданичества. Мировыми судьями чаще всего оказывались люди, состоявшие в личных отношениях с хозяевами предприятий. В реальной жизни случаев обращений рабочих к такому судье было ничтожно мало. Сама процедура казалась сложной и не вполне понятной неграмотному рабочему, к тому же требовала временных и денежных затрат. Объективность решений такого суда также можно поставить под большое сомнение в связи вышеуказанными обстоятельствами. Но у чиновников была такая как бы словесная «игра» в равенство наемного рабочего и хозяина предприятия.

Власть по-своему осмыслила инцидент на фабрике Штиглица и не замедлила сделать выводы, определившие вектор политики по рабочему вопросу на ближайшие три десятилетия. Министерство внутренних дел обратило пристальное внимание на тревожное «совершенно новое, до сего времени еще не проявлявшееся в среде… рабочего населения» событие. «Пока нет повода видеть в этом обстоятельстве какое-либо общее движение в рабочем населении, оно, вероятно, происходит лишь вследствие недостаточного сознания прав и обязанностей, существующих в силу закона между фабрикантами и рабочими. Тем не менее ввиду важности подобных случаев в промышленном отношении и необходимости подавить проявление незаконных и самоуправных домогательств со стороны рабочих в самом начале мною приняты тотчас самые настоятельные в сем отношении меры», — так Трепов охарактеризовал «новое событие» в докладе царю и настаивал на жестких мерах против бунтовщиков. Он полагал, что только таким способом можно будет избежать трудовых конфликтов в будущем: «Впечатление, которое немедленное наказание виновных произведет на всю массу рабочего населения, будет благодетельно»[5]. Сразу обратим внимание на парадоксальную риторику Трепова, где «права», «обязанности» и «закон» уживаются с предложением «немедленно наказать», которое, видимо, по его мнению, никак не должно зависеть от гипотетического решения мирового судьи. Это характерный пример понимания законности как производной от монархической власти, т. е. закон есть прежде всего то, что освящено волей монарха[6].

Власти наивно верили, что столкновения на почве капиталистического производства есть что-то противоестественное. Это было какое-то безответственное непонимание, основанное на уверенности в исключительности особого «русского пути». После проведенных в 1860-е гг. реформ ситуация в стране требовала коренного пересмотра многих, прежде всего, этических норм, принятых в российском обществе. Формировавшаяся в течении нескольких сотен лет привычка воспринимать бОльшую часть представителей населения как людей несамостоятельных теперь не соответствовала не только глобально историческому моменту, но низводила масштаб столь важного реформирования практически к нулю, обессмысливала его. В такой ситуации вера в возможность «охранить» патриархальный уклад на уровне государственной политики могла сыграть только роковую роль. В глазах власть имущих мужик продолжал оставаться мужиком и не становился гражданином: «В рабочих… по-прежнему видели лишь одушевленный придаток машин и других средств производства, обреченный на полную зависимость от любых прихотей начальства»[7]. При любой непонятной ситуации государство хваталось за привычные репрессивные методы, не учитывая происходящие в обществе изменения. Важно отметить, что позицию власти как единого целого отдельные ее представители могли не то чтобы не разделять, но иметь критическое к ней отношение, и для нас такие свидетельства особенно ценны: «Нет, не отмена крепостной зависимости крестьян, сколь ни велико это дело, составляет главную грань между настоящим и прошлым. Падение крепостной зависимости духа — вот что их разделяет. Взгляды и понятия изменились. Сила тяготения к центральному солнцу власти уменьшилась. Каждый начинает смотреть на самого себя, как на самостоятельную единицу. Вполне ясного сознания еще нет; уменья и подготовки еще менее, но повеяло ветром, который со временем сметет противопоставляемые ему преграды. Вопрос в том, сметет ли он только дряблое и отжившее или усилится до бури, которая поломает и живое. Зависит от правильности наблюдений и взгляда в Зимнем дворце»[8]. Эта запись в дневнике графа Валуева П. А. сделана в 1866 г.

Итак, позиция государя по рабочему вопросу появляется в секретном циркуляре МВД от 6 июня 1870 г. (за подписью товарища министра внутренних дел, статс-секретаря князя А. Б. Лобанова-Ростовского), разосланном всем губернаторам: «…Государю Императору благоугодно было повелеть мне поручить гг. губернаторам, чтобы они имели самое строгое и неослабное наблюдение за фабричным и заводским населением, и в особенности за всеми теми неблагонамеренными личностями, которые могут иметь вредное влияние на толпу, так как, без сомнения, возникновение стачек между рабочими должно быть положительно приписано влиянию лиц, стремящихся перенести эту чуждую русскому народу форму выражения неудовольствия на нашу почву с целью поселять смуты и производить беспорядки и волнения (курсив — мой)»[9]. Данный циркуляр явился важным документом, фактически декларировавшим отношение государства в лице царя к стачечному движению. Наиболее активные участники событий на Невской фабрике в судебном порядке были арестованы на сроки от 3 до 7 дней в соответствии с 1358 ст. Уложения о наказаниях[10]. А после отбытия положенного срока высланы уже по административному предписанию. Что, кстати, породило некоторую путаницу с паспортом рабочего Василия Акулова, высланного в г. Невель Витебской губернии. Местной Думой Акулову был выдан паспорт, на основании уведомления из Судебной палаты Петербурга, которая сочла Акулова оправданным по делу и просто не была в курсе его административной высылки.[11] Причем в ведомственной переписке четко обозначен примат циркуляра: «…Лиц, подвергшихся высылке под надзор на родину или в какое-либо другое место по распоряжению высшего административного учреждения, не может без разрешения сего же учреждения получить право на выезд куда-либо из места ссылки, хотя бы по судебным приговорам означенное лицо и не подвергалось никаким ограничениям»[12]. Административная высылка на долгие годы станет одним из основных методов борьбы с рабочими.

Примечания

[1] Работа над первым статистическим анализом информации о стачках, основанная на данных фабричной инспекции, была начата лишь в 1900 г. по инициативе старшего ревизора Варзара В. Е. в рамках Министерства финансов. См.: Статистические сведения о стачках рабочих на фабриках и заводах за десятилетие 1895−1904 гг. СПб., 1905. Он не может считаться всеобъемлющим, т. к. учитывал лишь данные по крупным фабрично-заводским предприятиям, подпадавшим под надзор фабричной инспекции. Наиболее полным источником статистических сведений, касающихся массового рабочего движения в России, на сегодняшний момент является сборник «Рабочее движение в России. 1895 — февраль 1917 гг. Хроника». М., СПб, 1993.

[2] Серый Ю. И. К вопросу об особенностях формирования рабочих в различных районах России // Рабочие в эпоху капитализма: сравнительный порайонный анализ. Материалы к научной сессии по истории рабочего класса. Ростов-на-Дону. 1972. С. 19−20.

[3] 22 мая (по с. с.) 1870 г. рабочие Невской бумагопрядильной фабрики приостановили работы в связи с отказом фабричного руководства увеличить заработную плату. Это была первая заметная и обсуждаемая в обществе стачка. Добавим, что несколькими днями ранее произошли волнения в нескольких швейных мастерских Петербурга (в одной из них работали исключительно женщины), также с требованиями по зарплате.

[4] Несколькими годами позже в демонстрации 1876 г. у Казанского собора в Петербурге, будет участвовать не более 250 рабочих. Основную массу демонстрантов составили студенты. Народнический лозунг «Земля и воля!» оказался неактуальным для пролетариев — он никак не отражал их насущные интересы. Ряд авторов указывает на то, что демонстрация была организована и рабочими, и землевольцами в равной мере (см.: Ткаченко П. С. Революционная народническая организация «Земля и воля» (1876−1879 гг.); Полевой Ю. З. Степан Халтурин. (К 100-летию Северного союза русских рабочих). М., 1979). Плеханов Г. В. говорит об инициативе рабочих, к которой присоединились интеллигенты. (Плеханов Г. В. Русский рабочий в революционном движении). В данном случае для нас важен тот факт, что массовой поддержки освободительного движения рабочими в 1876 г. еще не было. Но уже в 1878 г. целая колонна петербургских рабочих вышла на Невский проспект, к Аничкову дворцу (где жил наследник, будущий Александр III), и там прозвучали следующие слова: «Если не будут удовлетворены наши справедливые требования, то мы будем знать, что нам не на кого надеяться, что никто не заступится за нас, и мы должны положиться на себя и на свои руки». (Цит. по: Мирошников И. Я. Виктор Обнорский. М., 1960. С. 64).

[5] ГАРФ. Ф. 109, оп. 155 (3-я эксп., 1870 г.), д. 64 (ч. 1), л. 2 (об.).

[6] Исследователь Пашенцев Д. А. отмечает, что «главным признаком закона дореволюционные юристы считали факт его утверждения императором». (Цит. по: Биюшкина Н. И. Идеология, государство и право в охранительной политике Российского государства во второй половине XIX в.». С. 48).

[7] Полищук Н. С. Обычаи и нравы рабочих России (конец XIX — начало XX вв.) // Рабочие и интеллигенция России в эпоху реформ и революций 1861 — февраль 1917 г. Л. 124.

[8] Дневник графа П. А. Валуева. 1847−1860, 1866−1884. Саратов, 2015. С. 151.

[9] ГАРФ. Ф. 109, оп. 155 (3-я эксп., 1870 г.), д. 64 (ч. 1), л. 16.

[10] Статья 1358 Уложения о наказаниях гласила: «За стачку между работниками какого-либо завода, фабрики или мануфактуры прекратить работы прежде истечения условленного с содержателями сих заведений времени для того, чтоб принудить хозяев к возвышению получаемой ими платы, виновные подвергаются аресту: зачинщики на время от трех недель до трех месяцев, а прочие — от семи дней до трех недель».

[11] ГАРФ. Ф. 109, оп. 155 (1870 г.), д. 64 (ч. 1), л. 146−146 (об.).

[12] Там же. Л. 147 (об.).