Писать рецензии на книги знакомых, когда особенно им симпатизируешь, — довольно непростая задача, многие годы я сознательно избегал подобного, причём даже когда не симпатизируешь, а, напротив, не любишь… В любом случае при личном отношении занять хоть сколько-то достойную критическую дистанцию не получается, последние надежды на объективность рушатся. В данном случае книга была мне подарена с автографом — и хуже того… Книга мне искренне понравилась… Конечно, в свойственной мне хамоватой манере я вполне мог бы найти что-то уничижительное и про неё. Например, что это седьмая вода на киселе после Бибихина, который сам —отрыжка Хайдеггера, который сам — всего лишь комментарий к досократикам… А те — вообще неизвестно кто такие… И всё это написано на языке то ли «деревенской прозы», то ли Бианки, который рассуждает о природе (вещей) достаточно доступным для средней школы языком… Вот так бы я мог сказать, но не сказал. Почему? Книгу спасает личный взгляд автора. В наши дни почти нет книг, с которых можно «спросить». С этой — можно. К ней можно как-то отнестись. У неё своё право, правда, энергия.

Иван Шишкин. Перед грозой. 1884

Если коротко, то книга — сплошная поездка на дачу на Псковщине. Вокруг налипшие интеллектуальные сюжеты, как оводы, или светлячки, или редкие огни ночных посёлков во мраке (над которыми шарахается бухая сова Минервы). Мысли сплетаются в созвездия. Становятся путеводными звёздами, вновь пылью у дороги, вибрируют, поют, так, что, кажется, нам удаётся-таки расслышать музыку сфер, вновь гаснут, становятся звездочками перед стихотворением, тишиной… Шум и голос меняются местами. Жизнь духа как-то отражается в жизни всех этих букв. Книга — собрание текстов по 3−7 страниц. Иногда они довольно кокетливо общаются с читателем, но иногда достигают академизма, вплоть до того, что это можно было бы представить в «настоящем научном сборнике», который приурочен к какому-то юбилею какого-то заведующего какой-то кафедры какого-то университета. Можно узнать много познавательного про интеллектуалов. Луи Альтюссер задушил свою жену. Например. То есть для студентов философских факультетов книга будет крайне душеспасительной. Это кроме шуток. Можно много узнать про людей культуры.

Павел Кузнецов

Вообще одной из важнейших (не обязательно полностью осознанных автором) тем, является тема выяснения отношений с значимыми и состоявшимися Другими… Словно бы автор книги проходит по галерее, где стоят скульптуры великих, и рисует быстрые наброски, местами — карикатуры. Однако это не только плоская зависть или презрение, но и сочувствие и сострадание, которое здесь соседствует с издёвкой. Такая разборка с «фигурами власти» (родители здесь не фигурируют — что жаль), но зато появляется «профессор Фриш», который нужен для того, чтобы заявить о вполне диссидентской позиции студента по отношению к догматам философского факультета. Есть здесь и личные встречи с Бодрийяром и Дерридой. И, конечно, «ирония». Хотя автор во многом её избегает. Но современное сознание настолько ей пропитано, что без иронии нынче и в сельскую баню не сходить. Вот вам кусочек про это.

«Я не помню, что он рассказывал об иронии, мне вспомнилось одно эссе Чеслава Милоша, где поэт пишет, что на стене Университета в Беркли некто начертал большими буквами:

Бог умерНицше.Ницше умерБог.

Жан Бодрийяр прожил ещё добрых полтора десятка лет, написал немало книжек и покинул этот мир симулякров 6 марта 2007 года».

Подобные пассажи часты в книжки. Такая сдержанная «православная агрессия». Большую часть текстов предваряют эпиграфы «из классиков», которые задают тональность, иногда иронически обыгрываются, но в основном являются как бы розданными картами, из которых начинается мысленный пасьянс. Иногда перед нами в книжках попадается полноценная рецензия, например на книгу «Последний странник» Джона Твелва Хоукса. И всё это — на фоне деревни Бор Псковской области… Есть тут и про веру, и про сектантов. Короче говоря, все радости духовной жизни в «советской» и «постсоветской» реальности. Иногда писатель в авторе нокаутом побеждает философа. Как в этом фрагменте.

«По тропинке вдоль забора идёт Коля с ведром за водой, возвращается… Через час с одним ведром идёт к колодцу снова.

— Зачем ты с одним ведром ходишь, — кричу я, — можно же сразу два принести!

Он ставит ведро на землю, вытирает со лба пот.

— Ну, принесёшь два ведра, а потом что делать? — как будто с лёгкой обидой на жизнь говорит он. — А так принесёшь одно, а потом через час ещё сходить можно… Давай покурим, что ли…

Подходит, садится рядом на скамейку, затягивается «Примой».

Владимир Маковский. Рыбачки. 1886

То есть, кроме прочего, перед нами местами просто великолепная проза, настолько очаровательная, что возникает крамольная мысль: посоветовать автору бросить к чертям собачим эту учёность, диалектику Гегеля, апории Зенона да тёмные мысли Гераклита, да и стать простым русским писателем с усадьбой. А что делать? Что вообще можно сделать в жизни? В нашей. Отечественной. Особенно интеллигенту, который остался жить в в России в последние десятилетия, да и вообще человеку, который всё понимает… Почти нечего делать. Разве что книгу написать. И за водой сходить. Пусть книжка станет тем ведром чистой ключевой воды, которую нам ещё предстоит выпить в духовной жажде. Так поздравим нас, читателей, с этой радостью! Айда в книжный магазин, а потом в деревню. Скучать. Читать. Рыбачить. Понимать суть вещей. Ходить в баню. Становиться чистыми. Святыми на пару летних дней.