Работа французской исследовательницы Евы Берар, вышедшая на языке оригинала в 2012 г., посвящена в высшей степени интересной теме — тому, как меняется Петербург в последние десятилетия «старого режима», как формируется новая «урбанистическая культура». Город за эти годы претерпевает радикальное изменение — из прежней в первую очередь административно-военной резиденции он стремительно превращается в индустриальный центр и центр финансового мира.

Модест Колеров ИА REGNUM
Лёд на асфальте. Васильевский остров. Санкт-Петербург

Перемены этого времени в целом достаточно хорошо описаны — с одной стороны, не столько меняется роль «двора», сколько последний сходит на нет: последний большой бал, данный императором, состоялся в 1903 г., но значение «двора» в системе власти принципиально ослабевает уже в царствование Александра II. В отличие от Николая I, «вводящего» в придворное общество лиц, не принадлежащих к нему, но поднявшихся до высших бюрократических степеней, его наследник разделяет свет и высшую администрацию, а при Александре III и Николае II «двор» как целое уже более не существует, распадаясь на отдельные кружки, «большой свет» более не центрирован на «дворе», соединяясь через фигуры императора и членов императорской фамилии персонально (т. е. значимым становится не столько «приглашение ко двору» и пребывание при нем, сколько, напр., посещение государем светского увеселения — повышающего статус последнего и т. п.).

С другой стороны — даже независимо от перемен, протекающих в положении «двора», город принципиально меняется: если на протяжении 1820-х — 1860-х население Петербурга росло довольно небольшими темпами (в 1825 г. — 424 тыс. жителей, в 1863 г. — 539 тыс., причем одиннадцатью годами ранее — 532 тыс., т. е. колебание, в пределах десятилетия практически пренебрежимое), то затем начинается стремительный рост:

— в 1870 — 668 тыс.

— в 1882 — 928 тыс.

— в 1891 — 1.034 тыс.

— в 1897 — 1.265 тыс.

— в 1900 — 1.418 тыс.

— в 1910 — 1.905 тыс.

— в 1914 — 2.118 тыс.

За сорок лет население вырастает в три раза, при этом принципиально изменится структура населения — за счет стремительного роста численности фабрично-заводских рабочих и членов их семей, за счет роста занятых в негосударственных фирмах и учреждениях и т. д.

Вопросы, возникающие перед исследователем в этом контексте, чрезвычайно разнообразны — это и меняющаяся роль верховной власти, и меняющиеся представления о том, как должна и/или может быть верховная власть репрезентирована в столичном пространстве, и новые представления о Петербурге, вырабатывающиеся в «пассеизме» «Мира искусства», «Старых годов», «Аполлона» и т. д., и позиция городской думы и городского управления, и множество других.

Ева Берар

Увы, если избранная автором тема весьма увлекательна и плодотворна, то исполнение вызывает преимущественно недоумение. Остановимся лишь на нескольких аспектах. Вся первая глава работы посвящена попытке «разобраться, как государь относился к своей столице» (С. 15). Ева Берар сразу же признает, что прямых источников для ответа на этот вопрос весьма немного, но это не мешает ей настойчиво пытаться определить, что именно «чувствовал» император, — методология подобного проникновения в чувства давно покойного лица, к сожалению, оставлена исследовательницей за скобками. Петербург, наблюдаемый Николаем II, она противопоставляет Парижу, причем пользуется для этого эпизодом визита в последний императора в 1896 г., когда он вместе с президентом Феликсом Фором осуществит закладку моста Александра III:

«Каждую осень Нева выходит из берегов и затопляет окрестности; по Исаакиевскому мосту не проехать, так как его центральная — разборная — часть покоится на деревянных понтонах. Как это мало напоминает великолепную конструкцию моста Александра III, которой государь мог восхищаться в Париже!» (С. 47).

Остается непонятным, почему для сопоставления избран наводной Исаакиевский мост (который будет сменен существующим поныне Дворцовым, строительство которого началось в 1911 г. и было закончено в 1916 г., пешеходное движение открыто в 1915 г.), — поскольку для сопоставления конструкций более подошел бы Благовещенский разводной мост, открытый в 1850 г., — и при этом, оставив за скобками трудность непосредственного сопоставления конструкций через Сену и через Неву, поскольку инженерные решения принципиально отличаются из-за масштаба рек, закономерно было бы вспомнить Троицкий мост, закладка которого была произведена в 1897 г., в рамках ответного визита французского президента Феликса Фора в Петербург, и который является своего рода «парным» парижскому мосту Александра III.

Чуть ранее, рассказывая о визите Николая II в Париж, Ева Берар мимоходом оценивает Александра III как «монарха, по сути изолировавшего Россию от внешнего мира» (С. 36) — в чем именно и как именно проявлялся «железный занавес» Александра III, понять сложно, но это можно было бы счесть случайной обмолвкой, если бы подобные суждения не были рассыпаны по всему тексту. Так, уже в гл. 7, касаясь более поздних лет, Берар пишет:

«Нервная болезнь, которую врачи диагностировали как неврастению (наследственный недуг рода Гессен), лесбийские страсти и то, что воспринимается современниками как якшание со всяком сбродом, делают Александру Федоровну притчей во языцех» (С. 280).

Александр III

Столь решительное суждение подкреплено на этих страницах (С. 279−281) ссылкой ровно на два источника: во-первых, на общеизвестный дневник генеральши А. В. Богданович, и, во-вторых, на французское издание воспоминаний генерала А. И. Спиридовича. Чуть далее, говоря о результатах выборов в IV Государственную думу, Берар пишет: «престол делает ставку на государственный переворот» (С. 292), — чтобы в дальнейшем прийти к оригинальному умозаключению: хотя переворот не состоится из-за сопротивления министров, «но Николай II не отступит. Ему не удастся запугиванием или силой подчинить себе Петербург, но он использует первую же возможность, чтобы лишь его имени и ореола европейскости. 18 августа 1914 года, месяц спустя после начала войны, государь даст столице новое, русифицированное имя — Петроград. Это уже скорее «Николоград», запишет, негодуя, в своем дневнике Зинаида Гиппиус» (С. 300−301). Каким образом вариант превращения Государственной думы из законодательного в законосовещательное учреждение, действительно обсуждавшийся в 1912 г., связан с переименованием столицы в 1914 г. — остается загадкой, тем более что единственная ссылка на источники, сопровождающая данное рассуждение, — ссылка на помянутый в тексте дневник (отметим попутно — обработанный автором перед изданием) Гиппиус.

В другом случае Берар пишет, касаясь постройки Феодоровского Государева собора: «Идея собора принадлежала императрице, но Николай II ее горячо поддержал, надеясь, что строительство церкви даст отдушину для религиозного рвения супруги [выд. нами, — А.Т.]» (С. 287) — как и в массе иных аналогичных моментов в тексте работы, это суждение о надеждах императора дается без ссылок на источники, кроме воспоминаний Спиридовича.

Городское самоуправление, особенно в годы войны, описывается вполне узнаваемо — что не удивительно, поскольку автор просто воспроизводит самоописание Земгора и его деятелей: «Государственные структуры оказываются беспомощны, и Союз городов берет на себя их функции, пытаясь совладать с последствиями военных поражений, нехваткой снарядов, наплывом раненых и беженцев, безработицей и проблемами с подвозом продовольствия в города» (С. 268), — тем самым остается за скобками вся историография двух последних десятилетий, посвященная описанию реального функционирования Союза городов, Земгора, роли правительства и т. д. [1]. Путеводной звездой в понимании верховной власти и правительственной политики 1894−1914 гг. для Берар служат работы В. С. Дякина [2] — что само по себе, быть может, и резонно, но библиография по теме «История Российской империи», приложенная к работе (С. 323−325), удивляет не только относительной скудностью, но и слабой представленностью современных исследований — в этом плане не удивительно, что автор склонен транслировать объяснительные схемы и описания, относящиеся, скорее, к разряду «суждения и свидетельства современников».

Уже как рядовые воспринимаются суждения автора вроде следующих: «Коль скоро Серебряный век — эхо Золотого, поэты начала XX стремятся показаться достойными наследниками «пушкинской ясности» (С. 211), — т. е. исследовательница, видимо, полагает, что сами поэты хорошо осведомлены, что являются «поэтами Серебряного века», при этом хотя бы знакомства с текстами Вл. Соловьева было бы достаточно, чтобы убедиться, что в конце XIX — начале XX века под «поэтами Серебряного века» понималось нечто, существенно отличное от современного словоупотребления, — и тот же Соловьев относил к ним, в частности, Тютчева и Фета [3]. Но даже успевший привыкнуть к своеобразным суждениям автора читатель с изумлением замирает перед утверждением, что зрители Мариинского театра смогли увидеть «Жизнь за царя» в 1913 г. лишь благодаря разрешению «по случаю юбилея [300-летия дома Романовых, — А.Т.] […] выводить царей на театральные подмостки» (С. 295) — как понимать все предшествующие постановки оперы, равно как понимать, к примеру, присутствие на оперной сцене в предшествующие годы «Бориса Годунова» Мусоргского или «Псковитянки» Римского-Корсакова, исследовательница, к сожалению, умалчивает.

Владимир Татлин. Стрельцы. Эскиз к опере М. Глинки «Жизнь за царя». 1913

Заключительные строки книги вполне достойно венчают текст — комментируя перенос столицы в 1918 г. и реакцию на него различных наблюдателей, Берар пишет: «новая власть отнюдь не собиралась «терять Петроград из виду» […]. Она собиралась его удушить» (С. 308), — здесь автор уже обходится вовсе без каких-либо ссылок и аргументов, видимо, исходя из того, что доказывать злокозненность большевиков совершенно избыточно.

Так что остается лишь пожалеть, что столь сложная и интересная тема, где переплетены верховная, центральная и городская власти, архитекторы и художественные критики, городские обыватели и журналисты и множество других субъектов, — оказывается не только сведена к нескольким простым схемам, вроде «либеральной общественности» и «архаичной власти» [4], но и утоплена в море фактических ошибок — так что вышедшая книга не сможет послужить даже удобным первоначальным обозрением материала, ведь в силу авторской небрежности теперь каждое утверждение, сделанное в книге, надо старательно проверять.

Андрей Тесля — кандидат философских наук, cтарший научный сотрудник, Academia Kantiana Института гуманитарных наук Балтийского федерального университета им. И. Канта (Калининград). Работа выполнена в рамках гранта РНФ (№ 18−18−00442) «Механизмы смыслообразования и текстуализации в социальных нарративных и перформативных дискурсах и практиках» в Балтийском федеральном университете им. Им. Канта

[1] См., в частности: Гайда Ф. А. Власть и общественность в России: диалог о пути политического развития (1910−1917). М., 2016. — и приведенную в указанной работе библиографию.

[2] Дякин В.С.: (1) Самодержавие, буржуазия и дворянство в 1907—1911 гг. Л., 1978; (2) Буржуазия, дворянство и царизм в 1911—1914 гг. Л., 1988.

[3] См. современный, не лишенный, впрочем, некоторых неточностей обзор: Юрганов А. Л. Ренессанс личности в судьбе русского модернизма. М.: СПб., 2018, гл. I.

[4] В забвении, например, того обстоятельства, что круг «мирискусников» получил доступ к императорской сцене и в сложном взаимодействии с дирекцией императорских театров развивались карьеры многих из них, а биографию Серова без его взаимодействия с «большим светом» написать невозможно.