Балканы. Война становится неизбежной
Пока Россия договаривалась с Австро-Венгрией по вопросу о возможных совместных действиях в ходе или после войны с Турцией, положение в этой стране продолжало ухудшаться. На игры с конституциями никто не обращал особенного внимания. Уже 1 июня 1876 г.,
«Конституционный либерализм младотурок не вызывает у меня никаких иллюзий».
В этом вопросе военные не расходились с дипломатами. Комедия с введением в Турции конституции вызвала раздражение у Милютина. 29 января (10 февраля) он заявил на совещании у императора:
«Как же распустить армию, не добившись ничего? Из-за чего мы решились мобилизировать эту армию? Какой же будет благовидный повод, чтобы нам, без ущерба собственному своему достоинству, вложить обнаженный меч? Даже и в прежние кризисы в восточном вопросе, когда Порта была вынуждаема давать пред Европой формальные обещания в виде хати-гумаюнов, хати-шерифов и т.п., она потом смеялась над Европой и оставляла все эти обещания без исполнения. Что же теперь успокоится Европа и, в особенности, Россия? Чтобы распустить нашу армию и объявить возникшее столкновение улаженным, нужно же иметь какое-нибудь, хотя бы для виду, формальное разрешение вопроса».
Ничего подобного на доверие к конституционным реформам не испытывали и болгары. И не удивительно. 1(13) февраля 1877 г. представители болгарской общественности обратились к Горчакову со следующими словами:
«…на основании конституции без малейшего ведома народа избрано несколько лиц, как теперь читаем в официальных изданиях, от болгар — одних в качестве представителей в палату, а других каймаками [1] и мюридами [2], но поскольку как одни, так и другие избраны исключительно правительством и из его людей — чиновников, то болгарский народ не ожидает от них ничего доброго, так как убежден, что они во всем будут исполнять волю только одного правительства, не обращая внимания на судьбы своих соотечественников. Поэтому большинство парламента всегда будет на стороне турок, поскольку и число турецких представителей несравненно больше по сравнению с христианами, так что, если бы даже и предположить, что среди последних найдутся такие, которые будут энергично отстаивать интересы народа, к которому принадлежат, то их глас будет гласом вопиющего в пустыне, так как всегда турецкое большинство их победит. Следовательно, заблуждением было бы считать, что болгарский народ может ожидать чего-либо доброго от провозглашенной конституции. Оно видит, что она является ничем иным, как новым изданием заплесневевших в архивах турецкого правительства хати-хумаюнов и хати-шерифов. Вообще, он не удовлетворится никакими реформами, обещанными турецким правительство, если только оно не будет обязательно гарантировать их перед великими державами».
Иллюзии, если этот термин уместен в политике, не испытывал практически никто, кроме английских дипломатов и Мидхада-паши. В действительности учреждение Конституции ничуть не способствовало преодолению кризиса. Мидхад-паша, интерес султана к которому после этого резко пошел на убыль, отправил султану письмо, в котором в резких выражениях требовал продолжения конституционной реформы. Попытавшись протестовать против очевидного казнокрадства приближенных султана, Мидхад пал жертвой собственного детища — 5 февраля 1877 г. на основании статьи 113 конституции 1876 г. он был отправлен в отставку и выслан из страны. Личная яхта султана «Изеддин», на борту которой находился бывший визирь, некоторое время стояла в Мраморном море — султан ждал реакции горожан. Активных протестов не было. Яхта доставила отставного политика из Турции в южную Италию, возвращаться назад запрещалось. Особым указом эта мера была объяснена тем, что Мидхад не оправдал высокого доверия падишаха, который, тем не менее, намерен продолжать следовать курсом конституционных преобразований. Ситуация оказалась менее контролируемой, чем казалось в Лондоне. Посол в Турции Генри Эллиот, ставший мишенью критики парламентской оппозиции, был отозван, его преемником стал Генри Лайрд, впрочем, также имевший репутацию стойкого туркофила. Оба этих британских дипломата высоко оценивали и Мидхада, и его либерализм, а Лайрд и после 1878 г. считал турецкую конституцию «живым институтом».
Вслед за срывом Константинопольской конференции последовало резкое ухудшение русско-турецких отношений. В Петербурге одно за другим шли совещания по восточному вопросу. Милютин поручил вернувшемуся из Вены Обручеву составить записку, к выводам которой Александр II был уже в некоторой степени готов. Но Милютину было необходимо окончательно сломить доводы противников войны.
«Пятое февраля, суббота, — записывал в дневнике военный министр. — Постараюсь ко вторнику подготовить две записки: одну — в виде справки для наших дипломатов, которые позволяют порочить наши вооруженные силы, не имея о них ни малейшего сведения и не понимая вовсе существа дела; другую собственно мое мнение о настоящем политическом положении нашем и плане действий. Редактирование этих записок поручил генерал-лейтенанту Обручеву и полковнику Лобко».
Планируемый документ, по мысли Милютина, должен был, таким образом, лишить аргументов дипломатов, отношение к которым военного министра становится почти нетерпимым. Записка была закончена Обручевым 7(19) февраля, подписана Милютиным и подана на обсуждение 8(20) февраля под названием «Наше политическое положение в настоящее время». Она состоит из двух частей с диаметрально противоположными выводами из одинаковых посылок. В первой части записки тщательно перечислялись все доводы против войны, но лишь для того, чтобы эффективнее опровергнуть их впоследствии. «Первая половина моей записки, — отмечает Милютин, — очень пришлась по вкусу и ему (Горчакову — О.А.) и Рейтерну, и всем другим, так что кн. Горчаков несколько раз вполголоса выражал, что сам готов подписать все слышанное. «Не спешите, — сказал я, — заключение мое будет совсем не в вашем смысле».
Основные положения этой части записки были таковы:
1) Россия экономически к войне не готова, реформы еще не закончены. «Война в подобных обстоятельствах была бы поистине для нас бедствием».
2) «У нас нет ни одного союзника, на помощь которого мы могли бы безусловно рассчитывать. Австрия ведет двойную, даже тройную игру и с трудом удерживает мадьяр, которые ищут решительного с ней разрыва. Германия покровительствует всем видам Австрии и не решается оказать нам сколько-нибудь энергическую поддержку. Италия же и Франция не могут входить с нами ни в какую интимную связь, пока мы отдалены от них призраком союза трех императоров». «Даже при благоприятных обстоятельствах Россия может оказаться вполне уединенной; при неблагоприятных же — она может подвергнуться ударам громадной европейской коалиции».
Следовательно, войны следует избежать, что и делала российская дипломатия весь 1876 год, следуя предначертанию императора.
Но «исход Константинопольской конференции положительно указал, что совокупное материальное воздействие Европы на Турцию не мыслимо, что пассивное европейское согласие готово принести судьбу Балканских христиан в жертву турецкому варварству, наконец, что Европа из зависти к нам готова поступиться даже собственным достоинством, в полном убеждении, что всякий успех, всякое возвышение Порты есть прежде всего удар нам, нашей традиционной политике». Безусловно, эти слова, обращенные прежде всего к Александру II, ложились уже на подготовленную почву. Мирная политика, по мнению составителя, заводит Россию в тупик:
«…если разошедшаяся с конференции Европа может теперь же, даже с выгодой для себя, отдаться полному бездействию, то нам подобное бездействие могло быть только гибельно».
Именно к императору, к его чувству чести и пониманию его ответственности перед Россией обращено самое, на мой взгляд, эмоциональное место записки, за которым следует ее вторая часть:
«Другие государства могут колебаться и медлить при искании решений для турецких недоразумений. Нам же колебаться нельзя: мы связаны и перед Россией, и перед христианами, и перед всей Европой словами Государя Императора, мы выставили на границу мобилизованную, сильную армию, которая в глазах всего мира подняла меч на защиту нашей чести. Отступиться от слов Государя Императора значило бы то же, что отступиться от русской истории, поколебать уверенность русского народа в самого себя и в руководящий им принцип. Вера в святость слова Царя не должна ничем помрачиться (выделено мной — О.А.)».
Александр II неоднократно повторял, что больше всего упрекает себя за проигранную Крымскую войну, поражение в которой омрачило начало его царствования, и на него должны были подействовать слова: «Подобный роспуск армии, без всяких достигнутых результатов, почти соответствовал бы второй проигранной Крымской кампании…». Следовательно, рассуждает автор записки, только что отвергнутые Турцией требования константинопольской конференции должны быть направлены ей Россией в форме ультиматума, причем, «Порта во всяком случае должна санкционировать его (новый порядок на Балканах — О.А.) особым международным актом (выделено Обручевым — О.А.)», в случае отклонения ультиматума Милютин и Обручев настаивали на немедленном начале войны.
Этот тезис и являлся главным для второй части записки. Усиливают его доводы в пользу войны:
1) «…слова Государя Императора порукой, что она встретит опасность с такою же неустрашимостью и готовностью ко всем пожертвованиям, с какими уже 1000 лет отзывалась на все вызовы, затрагивающие ее честь и достоинство»;
2) Россия в целом готова к войне: «Как ни страшна война, но теперь есть еще шансы привести ее довольно скоро к желаемому результату. Армия наша готова, так устроена, как никогда»;
3) внешнеполитическая ситуация также небезнадежна: «Союз трех императоров, по крайней мере, на первое время, может обеспечить наш тыл; Франция и Италия склонны воздержаться от прямого участия; даже сама Англия торжественно заявила, что не намерена действовать ни против, ни за (выделено Обручевым. — О.А.) Турцию».
Итак, конец записки действительно не совпадает с ее началом. Милютин пишет в дневнике: «Вот, в чем состояла сущность моей записки: как ни бедственна война для России, однако ж избегнуть ее можно не иначе, как достигнув мира почетного; распустить наши войска прежде, чем добьемся такого мира, мы не можем; а добиться такого его можем, только подняв голос и опираясь на нашу военную силу. Мысли эти были развиты Обручевым мастерски, и чтение мое видимо произвело сильное впечатление. Государь слушал с напряженным вниманием (выделено мной — О.А.); кн. Горчаков, Рейтерн и великий князь Константин Николаевич видимо были озадачены.» Постоянно обращаясь к императору, к его пониманию своего долга и ответственности перед Россией, Милютин оперировал понятиями, близкими и понятными Александру II — «военному в душе».
Военный министр неслучайно выступил на этом полуторачасовом совещании после Горчакова и Рейтерна: он знал, что скажут его оппоненты и не собирался спорить с ними. Великий Князь Константин Николаевич так описал ход совещания: «Теперь на очереди самый важный вопрос, быть ли миру или войне, при видимом нежелании Европы что-либо делать. Горчаков сильно говорил за мир и читал записку, которая однако делает предложения недостаточно практические, Рейтерн очень толково и интересно и дельно говорил за мир с точки зрения финансовой и экономической. Милютин читал длинную записку, которая начиналась за мир, а кончилась за войну (выделено мной — О.А.). Игнатьев говорил конфузливо и неубедительно. Я слушал, но на этот раз ничего не говорил… Итак ничего еще не решено, ноя все-таки имею теперь надежды на мир.» Ближайшие события доказали, что надежды великого князя были безосновательны. 10 февраля с этой запиской познакомился другой противник войны — Валуев. Он тоже отметил, что документ делится на 2 части: «Во второй половине значится, что мы все-таки должны вести войну, если Турция нам не покорится. Мотивы — общие фразы, — Россия, слова Государя в Москве, традиции в восточной политике и пр.» То, что было «общими фразами» для Валуева, очевидно, не было пустым звуком для Александра II. Может быть, поэтому разговор Валуева с императором, в котором министр попытался вновь изложить доводы против войны, не привел ни к чему. После этой беседы Валуев заехал к Рейтерну, а потом к Горчакову. «Сей последний положительно надтреснут», — записал в своем дневнике Валуев. Канцлер оказался провидцем, когда в начале марта 1876 года, говоря о балканских делах, признался Швейницу: «Этот груз становится для моих 80-летних плеч слишком тяжелым».
10(22) февраля 1877 года Обручев подал Военному министру записку, «в разъяснение предшествующей»,
Россия, по мнению генерала, может пойти на подобный шаг, только если:
1) Турция, после скорейшего заключения мира с Сербией и Черногорией, немедленно демобилизует армию и разоружит флот. Это дало бы возможность и России разоружиться, не теряя достоинства;
2) Турки пойдут на увеличение личного состава русских консульств в Болгарии, которые вместе с приданной им консульской полицией должны были заменить собой «предполагавшиеся международные консульские комиссии».
Опасения военных и их разногласия с дипломатами легко объяснить. 12(24) февраля на совещании у императора Горчаков предложил выйти из соглашения 6 держав, ставших основой для конференции в Константинополе, распустить армию и… заявить о том, что Россия возвращает себе «свободу действовать». «Свободу бездействовать», — заметил вернувшийся из Турции Игнатьев. Посол в Турции предложил в последний раз попытаться организовать выступление Европы, и в любом случае не идти на разоружение до того, как это сделают турки.
При начале мобилизации в Одесском округе в кратчайшее время необходимо было собрать 4-месячный запас продовольствия и фуража:
Муки — 149 732 четверти
Круп — 19 963 четверти
Зернового фуража — 174 830 четвертей
Сена — 1248 900 пудов
Вина — 65 150 ведер.
Только месячная норма сухарей для 96 619 нижних чинов составляла 20 тыс. четвертей. Не удивительно, что финансовые потери вооруженного мира были велики. 4 месяца содержания частично мобилизованной армии к февралю 1877 года обошлись в 30.937.000 руб. Россия не могла пойти на демобилизацию армии, не достигнув никаких результатов на Балканах, а дальнейшее содержание ее ложилось тяжким бременем на бюджет. Между тем осознание того, что страна заходит в ловушку, стало возникать и у русских военных. 20 февраля (2 марта) 1877 г. Бобриков написал записку на имя Д.А. Милютина, который разослал ее копии Николаю Николаевичу-ст., Горчакову и князю Черкасскому.
Бобриков предупреждал:
Не избежали критики и решения конференции послов: «Программа реформ, выработанная в Константинополе для Болгарии, прекрасна; но она невозможна при условии всесветного оглашения и немедленного применения в ее целом объеме. По содержанию она не оставляет желать лучшего, но блестящая форма губит дело». О турецкой конституции речи не было вообще, очевидно, по причине слишком блестящей ее формы. Постепенные меры по выравниваю статуса мусульман и христиан были бы вполне достаточными.
Перед посланным в феврале в Европу Игнатьевым была поставлена задача организовать совместное выступление держав в поддержку предложений Константинопольской конференции. 21 февраля (3 марта) он прибыл в Берлин, где в тот же день встретился с Бисмарком. К этому времени Турция все же пошла на небольшую уступку. 20 февраля она начала переговоры с Сербией и 28 февраля 1877 г. был заключен мирный договор на условиях status quo ante bellum, всем участникам войны была дарована султанская амнистия, турецкие войска должны были покинуть сербскую территорию в течение 12 дней. Кроме того, были начаты переговоры о мире с Черногорией. Русские добровольцы, пережившие войну, начали покидать Белград, к вящей радости его жителей. Казалось, успокоение возвращается на Балканы. Бисмарк понимал, что этого было явно недостаточно. В своей беседе с Игнатьевым он поначалу рекомендовал попытаться достичь двустороннего русско-турецкого соглашения, «так как добиться от Порты желательных уступок, хотя бы даже и территориальных, при помощи угроз и денег, будет несравненно легче, нежели заставить Европу действовать согласно.» С другой стороны, канцлер Германии в принципе не возражал против русско-турецкой войны, в связи с перспективами начала которой он обещал России дипломатическую поддержку в Вене и помог организовать займ на Берлинском фондовом рынке.
Гораздо более уклончиво повела себя Франция. Деказ и раньше считал необходимым избежать выбора между поддержкой позиций России или Англии. Этой же позиции он придерживался и теперь. Признавая право Петербурга на «удовлетворение со стороны Европы», он советовал Игнатьеву быть сговорчивее с Лондоном. В конечном итоге 26 февраля (10 марта) в Париже все же решили поддержать предложения России и присоединиться к предлагаемым требованиям. Здесь же в результате консультаций с итальянским послом Игнатьев пришел к выводу о том, что поддержка Рима также вполне возможна, хотя итальянское правительство и было недовольно тем, что Италия не была включена в маршрут поездки генерала. Неизменной оставалась лишь позиция Лондона. 27 февраля (11 марта) Шувалов сообщил Горчакову о том, что Дерби не собирается присоединяться к проекту общеевропейского протокола. «Английское правительство, — заявил он русскому послу, — не любит письменных обязательств и протоколов; если оно на это решится, мне нужно будет оправдать этот шаг перед народом, заявив, что этим будет обеспечен мир».
На самом деле это была последняя попытка русского правительства сохранить мир, не нарушая обязательств, взятых на себя в Московской речи Александра II. Лондон требовал гарантий демобилизации русской армии в случае роспуска турецкой. 28 февраля (12 марта) Горчаков согласился сделать это, но выступил категорически против включения данного обязательства в текст общеевропейского протокола. 3(15) марта Игнатьев получил приглашение Дерби посетить Англию, и на следующий день прибыл в Лондон, где сразу же встретился с ним. Первые контакты не привели к каким-либо результатам, и 5(17) марта генерал отбыл в замок Солсбери Гатфельд, где переговоры продолжились. На встрече с Дизраели английская позиция была изложена в очередной раз исключительно ясно: без демобилизации русской армии общеевропейского протокола не будет. Британская сторона опасалась того, что Дарданеллы будут заняты русскими войсками, что под угрозой окажется средиземноморский участок пути в Индию, вновь возникли проблемы Герата и т.п. Переговоры явно заходили в тупик, а тем временем в Вене начали проявлять недовольство в связи с тем, что Игнатьев задержал свой визит в Австро-Венгрию. Кроме того, австрийцы были недовольны тем, что текст планируемого соглашения стал известен в Риме до того, как он был получен в столице Дунайской монархии. Австрийский посол в Англии граф фон Бейст сообщил об этом Игнатьеву.
Тем временем не теряли время и турки. Критика т.н. реформ, которые ничего не дали христианам Порты, была по-прежнему весьма острой, в том числе и в Англии. 26 февраля 1877 г. британский корреспондент Гладстона сообщал ему из Филиппополя: «Убийства, насилия и грабежи христиан мусульманами происходят почти ежедневно. Почему бы им и не происходить? Разве Конституция Мидхада не была сделана для европейцев, а не для народа этой страны?» Эти слова немедленно прозвучали в палате общин. Вскоре там открыто назвали турецкую конституцию бумажным учреждением (a piece of paper legislation). Константинополю необходимо было привлечь симпатии либеральной Европы.
13(25) марта 1877 г. Игнатьев прибыл в Вену и в тот же день приступил к переговорам с Андраши. Канцлер Дунайской монархии в принципе согласился с предложенным документом и предложил генералу свое посредничество для улаживания разногласий с Лондоном. По его словам, австрийские представители в Турции докладывали о том, что Константинополе, узнав о требованиях Англии к России, уверовали в собственные силы и там царили уже весьма воинственные настроения. Переговоры с Австро-Венгрией завершились успехом 16(28) марта. На аудиенции у Франца-Иосифа Игнатьев получил возможность ознакомиться с позицией императора. Тот считал, что войну с Турцией желательно было бы оттянуть на 1−2 года, а в настоящее время более всего желал мира. Таковым, по его мнению, было и желание всей Европы. Кроме того, Франц-Иосиф был убежден, «если бы война разгорелась в настоящее время, то Россию непременно обвинили бы в том, что она не дала турецкой конституции и добрым намерениям нового султана принести плоды».
[1] каймакам — турецкий чиновник, управитель уезда.
[2] мюрид — в данном случае управитель административной единицы, обычно включавшей в себя несколько сельских общин.