Рубенс и Леонардо глазами губки: кого рождает сон искусствоведа

В последнее время все чаще ловлю себя на том, что жду от посещения очередной выставки современного искусства — если только это не полная абстракция — только одного: с какого рода юмором я там столкнусь — добрым или не очень. Будет ли это едкая, как кислота ирония, разрушительный сарказм, мизантропически брезгливая ухмылка или добрая усмешка? Серьезный взгляд на жизнь и человека, попытки осмысления воспринимаются как сюрприз — приятный или неприятный, тут уж как повезет. Такие сюрпризы довольно часто случались в год столетия Октябрьской революции — тема все же располагала к некоторому напряжению мыслительной и эмоциональной «мускулатуры» творцов. Но знаменательный год прошел…

Скажу сразу, смех, который излучают работы молодой художницы Елизаветы Бенк, представленные на выставке «Кошмарный сон искусствоведа», скорее, добрый. Вернее сказать, беззлобный. Несмотря на гротеск и нарочитый антиэстетизм (лица на портретах и автопортретах чаще всего непривлекательны, а то и вовсе уродливы), негативного ощущения, чувства тошноты не возникает. Палитра художницы яркая, сочная, правда, с уклоном в «неоновость» — сразу видно, что автор целиком и полностью принадлежит большому городу. Природа на ее работах редкий гость, а когда пейзажный элемент возникает, то это типично питерский гранит и скованная им невская вода (пусть в мире Бенк в этой воде и водятся фантастические твари — Петербург во всех своих проявлениях издавна славится как обиталище всяческих фантазмов). Мир представленных на выставке работ в примитивистском стиле камерный, чаще всего ограниченный обстановкой квартир разной степени прибранности, тесных улочек и кафешек, а среди героев мелькают хипстеры, гопники в сакраментальных «адидасах» и просто слегка чудаковатая молодежь полубогемного и студенческого вида, перемещающаяся по жизни без видимой цели. Правда, нет-нет, а в этот уютный мирок залетит случайное НЛО, мраморного поверженного галла придет навестить и погрустить за компанию бронзовая девушка с разбитым кувшином или в модную кафешку заглянет сфинкс с набережной. Как рассказывает Елизавета, почти за каждой работой — какая-то история, байка, выдумка, своего рода исходный текст. По ее мнению, «фантазия — это проводник в мир истинного искусства, честного. Фантазия, гротеск, ирония — три условия для создания самого честного искусства».

То, что художница по профессии — искусствовед, можно понять в первом же зале, и не только из названия на афише. Все работы в этом зале являются шаржами (или современнее говорить — «переосмыслениями»?) на классические полотна, а также фильмы и мультфильмы. Моне Лизе по традиции досталось аж дважды — кажется, еще в сборниках советских карикатуристов встречались такие серийные «стилизации», полно подобных приколов и в интернете — между прочим, без всяких претензий на то, чтобы называться искусством. Фантомас в рыцарских латах, дама с головой бегемота — «Гиппоподама» — триптих «Хрюбенс», где все персонажи известнейших картин Рубенса превращены в человекообразных свиней и поросят. Отрубленная голова опять же свиньи на постели героини — в духе «Крестного отца», бегемот и девочка из советского мультфильма, превращенные небольшими дорисовками в шалманную парочку… Такое чувство, что автор беззлобно, но последовательно мстит полученной в институте профессии и всей мировой классике заодно, которой она явно переела. Этакое ритуальное вандальское прощание вчерашнего студиозуса с учебниками и конспектами после защиты диплома. Можно было бы и списать все это с легкой душой на праздник непослушания под «гаудеамус игитур», но сама Елизавета подводит под него некую солидную теоретическую базу.

«Классическое искусство услаждает глаз. Дает возможность любоваться, созерцать красоту этого мира, но в то же время мне кажется, что оно оставляет тебя сторонним наблюдателем. Здесь (в современном искусстве — М.А.) ты действительно вовлечен, когда ты видишь все эти истории, ты можешь думать, ты можешь размышлять, ты можешь представить себя на месте героев той или иной картины, на месте персонажей, и думать, размышлять. Все-таки мне кажется, современное искусство дает такую большую почву для размышлений и множество отсылок к разному, каждый видит что-то свое. Классическое искусство дает красоту, эстетику. Это наслаждение, это радость. А вот эмоции… нет. Мне кажется между современным человеком и классическим искусством существует разрыв. Это не значит, что я права, но мне так кажется».

И вот в этом месте у меня возникло изрядное недоумение. Может быть, и в самом деле, и даже наверняка на линии эмоциональной связи между классикой и многими современными зрителями существует некий обрыв. Но вовсе не потому, что классическое искусство не умеет рассказывать истории. Это как раз совершенно не так — за большинством классических произведений стоит какая-то история или — бери выше! — миф. Просто эти истории современникам были известны, а потому, глядя, например, на картину Летьера «Смерть Катона Утического», они не просто любовались игрой света на обнаженном мужском теле и экспрессией напряженных мышц, а думали о стойкости и верности идеалам, которые дороже жизни. А картина все того же Рубенса «Отцелюбие римлянки» вызывала у них не смешки и специфическое оживление, а совсем иные чувства. А разве нет своих историй за «Завтраком аристократа» и «Разборчивой невестой» Федотова, за — не столь давний пример — «Письмом с фронта» Лактионова? Просто из-за пробелов в образовании — не только искусствоведческом, но и историческом и общекультурном, наши молодые современники часто элементарно не понимают ни контекста, ни конфликта, заключенного в классических произведениях, а потому и не могут сопереживать персонажам. К тому же сопереживание — это тоже навык, соединенный с особым талантом. Легко испытывать эмоции, глядя на картинки, напоминающие фото с твоих собственных тусовок с друзьями и походов в гости (а таких на выставке, увы, большинство). И я там был, мед-пиво пил… Эх, мы с Васькой и Клавкой после выпуска точно так же… А вот, чтобы сказать, не рисуясь: «То, что было не со мной, помню» нужна определенная натренированность души, тонкая настройка персонального восприятия на общее «информационно-эмоциональное поле» народа и цивилизации. Отсутствие зацикленности только на себе, собственном маленьком опыте и мимолетных впечатлениях.

Вроде бы помочь современным посетителям музеев и выставок услышать истории, которые рассказывают классические шедевры, «подружить» с их персонажами должны именно искусствоведы. Наводить мосты через возникшую из-за обрушения уровня образования и культуры пропасть, поднимать зрителя до шедевров, а не разводить руками и не опускать шедевры до уровня зрителя, приставляя грациям, дамам и рыцарям головы свиней, бегемотов и фантомасов. Но, похоже, Елизавете Бенк заниматься этим скучно, как было скучно учиться в художественной школе классического направления, которую она в свое время, по собственному признанию, бросила. Перерисовывать обложку игры Grand Theft Auto на еврейский лад и переобезьянивать «обезьяну природы» всеми возможными способами намного веселее, ведь «жизнь — это веселый карнавал», а ирония — «единственный способ не свихнуться». От веселья, вероятно.

Есть в некоторых работах, представленных на выставке, одна деталь, которая казалась мне загадочной и даже немного зловещей. Нет-нет, да откуда-то сбоку выглянет хорошо знакомая и совершенно неуместная желтая квадратная рожица Губки Боба, ехидно наблюдающего за происходящим. Ларчик открылся просто и без всякой мистики — это большая мягкая игрушка, которая «живет» у автора дома. Но присутствие Губки, тем не менее, вполне символично. Автор, как губка (не морская, а для ванной), всасывает окружающую действительность и выпускает почти без изменений, разве что окрасив в яркие цвета мыльных пузырей. Губка никак не относится к всасываемой теплой воде — ей просто хорошо и, должно, быть, слегка щекотно. С таким позитивным настроением можно наблюдать за чем угодно — вид девушки, которая на картине «Интервью» заинтересованно и при этом равнодушно смотрит, как человека похищают инопланетяне, мало чем отличается от вида Губки Боба. И зритель, что бы там ни казалось автору, заражается именно таким отношением. Выходя с выставки, чувствуешь себя, словно бы побывал на клубной вечеринке с танцами, яркими огнями и живой музыкой — немного уставшим, на слегка подпружиненных танцами ногах, с улыбкой на лице и приятной пустотой в голове. Расслабон, релакс, благодушие. Карнавал, одним словом.

Вот только карнавал — это все же не образ жизни, а короткая вспышка веселья перед Великим постом, прощание не только со скоромной пищей, но и с плотскими утехами и прочим приятным релаксом и кайфом. Если же он длится слишком — аномально — долго, то в голову начинают закрадываться неуютные мысли. Например, о том, каким же суровым и долгим будет пост, который ждет всех нас после этого затянувшегося буйного карнавала, в котором кружат нас современное искусство, телевидение, реклама и интернет с его мыльными пузырями «мемов»?